– А главным, Санечка, была проверка следующая, – Толя засмеялся одними глазами, но постарался сдержаться. – Когда подмастерье заканчивал, тогда снимал он штаны. И исподнее тоже снимал.
– Зачем?!
Мальчишки округлили глаза.
– Слушай. Брали его тогда плотники за руки, за ноги да и везли голым задом против шерсти, ну, против волокон дерева. И если плохо зарубил пласть подмастерье, то весь зад был у него в занозах. То ему была главная наука. Иначе весь зад в деревянной шерсти. Не только в своей.
– Ой! Что? Ах-ха-ха-ха! Голым? Ой! – смех грянул за столом и восклицания посыпались как горох.
– Да, ребятки, – Толя торжественно оглядел всех. – Старые люди знали свою науку. Потому что иначе, как своим задом, не поймёшь, как правильно трудиться. Самая правильная это проверка была, так я считаю. И мой дед так считал.
– Толь, а тебя?
– Что – меня? – попался Толя.
– А тебя – тебя везли по бревну?
– Ну… Везли.
– И как? Много заноз… – Варя уже повизгивала от смеха. – Много заноз собрал?
– Нет. Я старался.
– Сань, а, Сань! А ты, того, ну… проверяла? Нет там у него заноз лишних? В шерсти его?
– Да вроде нет…
Грянул всеобщий хохот. Мальчишки уткнулись лбами в стол и судорожно кашляли, Тоня резко вскочила из-за стола, придерживая подол, – полетела в уборную.
– Хорошо смотрела?!
– Уймись, Варька, – стонала Александра, держась за живот. – Я уже не могу больше.
Старшие вытирали слёзы, брызгавшие из глаз, Алёшка, который не очень понял рассказ, но, уловив главное слово «зад» и ощутив общее веселье, старался и повизгивал громче всех.
– Ой, Толя… Ой, Толя… Ой, Толя… – постанывала Варька. – Удружил. Говорил-говорил да и выдал.
– А ты как думала? У нас, у плотников, такие вот дела, не без этого. Да…
И он, довольный, встал, вышел из-за стола, подошёл к маленькому окошку, поверх которого на длинных шнурах висели вяленые подлещики и крупная плотва, снял одну рыбёшку. Понюхал, раскрыл тешу, жабры, ещё понюхал, придирчиво, как всегда, потом с сожалением повесил назад.
Холодно ещё. Не успела довялиться рыбка. Через неделю будет в самый раз.
– Да ладно, Толя, нам и без рыбки хорошо, – Варя потянулась, как большая кошка, смачно, туго. – Ну, давай, Александра, я тебе помогать буду. Пусть мужик твой отдыхает. А ты упарилась сегодня, пока мы бегали по городу с Томкой. Давай, Томка, поможем. Да-вай-давай. Нечего там вертеться.
И женщины плавно, чуть утомлённо, но экономными, уверенными движениями стали убирать со стола, очищать тарелки, подавать, мыть, расставлять, собирать на завтра. Томка бегала во двор, относила несъеденное на ледник, куда ей показала дорогу Александра.
Младшие отправились в дальнюю комнату. Алёшку положили на диван, под стенку, где он практически сразу уснул без задних ног. Рядом улёгся довольный всем Колька. Жорка и Яктык вынесли два ведра помоев во двор, потом вернулись, умылись, забрызгав всю уборную. Александра им постелила на полу два больших тюфяка, простыню бросила, два одеяла солдатских. Жорка ещё покапризничал, поныл маленько – под вечер щека разболелась, да ещё и губу саднило – от смеха опять ранки лопнули. Короче, не мог он вытерпеть слишком яркий лунный свет, который лился в окно, словно сметана. Поэтому Жорка отвоевал себе место у стенки, хитрец. Там соседи печку топили, поэтому он быстро угрелся и засопел.
Мало-помалу деревянный дом успокаивался после длинного дня. Постукивали двери у соседей. Было слышно, как у Мариничевых тихо плачет маленький ребёнок. Через полуприкрытую дверь в большую родительскую комнату пробивался тусклый отсвет из кухни, где ещё еле слышно шелестели-бормотали о чём-то взрослые.
Томку прогнали спать. Слух Яктыка чрезвычайно обострился. Тихие шаги босых ног. Шелест платья. Вот звякнула шпилька. Ещё одна. Скрипнула половица. Ещё. Потом скрипнула кровать, чуть слышно запели пружины. Томка завозилась на кровати, стала взбивать подушку. Потом стала поправлять одеяло. Затихла. Из открытой форточки дохнуло тёплым сырым воздухом. Весна. Яктык неожиданно замёрз и натянул одеяло до подбородка. Он весь словно закаменел, не мог согреться. Глаза упрямо раскрывались.
Прямо над ним, в провале чёрной бесконечности, узкий ослепительный серп вспарывал лениво ползущие облачка. Яктык следил за их плавным полётом. Долго-долго смотрел. Растворился. Только слушал.
Потом услышал, как в соседнюю комнату тихо вошла тётя Варя. Повозилась, раздеваясь. Тихонько что-то замурлыкала под нос.
– Томка, – прошептала тётка. – Спишь? Подвинься. Томка… От ведь тетеря. Ладно, я у стенки лягу.
Она перелезла через спящую дочь, тоже улеглась.
Яктык слышал, как на кухне стелили себе дядя и Александра. Звякнула кружка. Тихий смех, шёпот. Потом всё стихло.
Филипповы уснули.
И Яктык тоже провалился в сон.
И снилось замёрзшему Вите странное место, где было ему удивительно прекрасно. Он чувствовал то, что, по-хорошему, чувствовать было очень хорошо, но… нехорошо. Незнакомая девочка была рядом. Он видел её сегодня на Красногвардейской улице – она переходила улицу возле больницы. И он смотрел на неё. Такая музыка удивительная кружилась вокруг, такая весёлая, такая… такая. И девочка – она была всё время рядом. Вроде и толпа кругом, должны все толкаться, а не толкались. И темно, и светло, и время раскачивалось, и дома плыли, разворачивались и кружились, и воздух был какой-то, словно вода, в которой можно взмахнуть руками и всплыть. Он засмеялся. Яктыку было очень весело. Он такой сильный. Стены куда-то пропали. Он поплыл дальше. Вот рядом проплыл Алёшка. Он кричал: «Сусаюсь, мой амилал!» А вот на берегу Жорка. И Колька. Зря он его назвал «Жидёнышем», плохая кличка. Но ничего. Всё здорово. Вот на берегу, на скале он увидел Тому. Она ему помахала и что-то шепнула. Он не расслышал слов, но по губам понял, что говорила она ему что-то очень-очень важное, правильное. Вода повернула, и начал он кружиться вокруг скалы, на которой сидела Тома в своём тесном красном платье, которое становилось всё теснее и короче. Платье медленно съёживалось, будто собиралось упорхнуть, словно бабочка, по своим насекомым делам. И Тома вроде бы даже и старалась сначала удержать подол, прижимала его к круглым коленкам, наклонялась, тогда его глазам снова виделась глубокая ложбинка меж грудей. И родинка над ямочкой. И он плавал вокруг Томы и всё время отводил глаза, но видел пухлость груди, и такую родинку, и коленки с ямочками. И белые носочки. И так ему захотелось, чтобы Тома, такая… родная, такая весёлая, подошла к нему и сказала: «Витя, хочешь… Хочешь, я тебя научу?» Яктык не знал, чему «научу», но очень даже догадывался чему, вернее, гнал, гнал от себя мысли об этой науке, он понимал, что больше всего на свете ему хочется, чтобы Томка так сказала, чтобы взяла его за руку и сказала: «Хочешь, научу?» – а он бы только… А что он? Что он ответил бы, если так страшно и так сладко? И так тянет и так щекочет внутри, и даже болит внизу, там, ну… там. И он понимал, что нехорошо, что нехорошо всё это, но так хорошо, так волнительно, так ему было весело, что он всё ближе и ближе к Томке, которая, конечно же, не такая, она вовсе не такая, ну, как эти… ну ещё эти гады так говорили о женщинах. Нет, не шлюха она. Он знает, какие они – шлюхи. Это такие… Ну, это просто невозможно… Вдруг с другой стороны реки появилась другая… Тётка. Та самая. Он её видел ещё в Ленинграде. Такая… раскрашенная. Она стояла в подъезде. Вечером, тогда, когда он возвращался с футбола, уставший, грязный, а она стояла и пошатывалась возле лестницы, внаглую поправляла чулки – ему в глаза тогда мелькнула белизна полных бёдер над чулками. Он страшно смутился, хотел прошмыгнуть, но почему-то замер, а она вдруг выпрямилась, подошла к нему, дорогой плащ волочила за собой, на него навалилась волна её сладких духов, и эта тётка, нет, эта женщина подошла к нему и сказала, пропела тихо: «Ой, ка-кой хо-ро-шень-кий, хочешь потанцевать со мной, мальчик?» От неё пахло вином. И духами. Сильно. Но не противно. Он видел близко её улыбающийся, кривляющийся рот, чуть-чуть размазанную помаду. И Витя стоял, только дрожал, а эта женщина прижалась к нему и повторила нараспев: «Мальчик… Хорошенький мальчик, ты боишься меня? Ты боишься меня, хорошенький мальчик. Давай потанцуем, ча-ча-ча. Давай я научу тебя танцевать, ча-ча-ча, ча-ча-ча». А он действительно боялся, боялся поднять глаза, чтобы увидеть её весёлые, пьяные глаза и помаду на зубах, кожу её носа, пористую вблизи, растёртую пудру и взгляд, её взгляд – такой взрослый, такой обещающий научить, такой страшный, такой тёплый-претёплый. Он боялся опустить глаза, чтобы увидеть её грудь. И метались его глаза, как у зайца. А женщина подняла руку, царапнула его за плечо, потом опёрлась на стену, из подмышки пахнуло потом, но не вонюче, а просто – горячим потом. Взрослым запахом женщины, которой жарко. Витя размазался по стене, а она прижалась к нему и промурлыкала: «Хо-ро-шень-кий маль-чик… Ча-ча-ча, ча-ча-ча, по-тан-цуй со мной, ча-ча-ча». А он вытянулся в струнку, молчал и видел, как медленно приближается к его лицу её хищный рот, её мягкий рот, её такой зовущий рот, который шептал такие слова, что он перестал слышать, только дрожал. Дрожал, боясь сказать: «Да!» А потом сверху бахнула дверь, он рванулся, побежал по лестнице – вверх, вверх! Быстрее! Ещё! Ещё! За ним вслед прыгал её смех, лёгкий и шатающийся. Он прыгал через ступеньки, скакал так, как только мог, потом добежал до своей двери и остановился, вытирая кепкой потное лицо, пряча красные щёки, закусывая ткань, усмиряя грохот сердца. Он подумал сначала, что описался. Но нет, это не было похоже ни на что. Ноги дрожали, колени сводило, а брюки внизу так оттопырились, что он опустил кепку и прижал – его, ну, ой, лучше бы не прижимал. А в ушах шептало, визжало, мурлыкало, стонало: «Хо-чешь на-уч-у-у-у тан-це-вать? Ча-ча-ча, ча-ча-ча» И он толком не запомнил – была ли она толстая или худая, красивая или некрасивая. Наверное, нет. Не была она толстой. И не была она красивой. Но и не некрасивой. Это была первая его женщина, которая сказала: «Хочешь,