И так бывает…
Долгое время более многочисленные «заводские» держали в страхе «речных» – набеги возглавлял Серёжка Штыров, Серый, но Серёгу все, что было очевидно, называли просто Штырём. Подбритые затылки, невероятные чубы, кепочки на затылках, руки в карманах, своеобразная походка вроде «цыганочки с выходом» – «заводские» держали фасон. И конечно же, самый лихой чуб был у вожака. А как иначе? Жизнь такая штука… У Штыря и его младшего брата Шуры была довольно скверная жизнь – мать меняла «отчимов», отец пропал без вести – то ли на войне, то ли совсем не на войне, Штырь не знал. Соседки шептались, что и отца-то у него настоящего не было, так, обычный залётный урка. Короче, мать целый день была на заводе, потом ещё где-то подрабатывать пыталась да ещё судьбу как-то устроить, если хочется – обо всём соседок надо было бы поспрашивать, а ведь это дело напрасное – в чужом горе ковыряться.
Кому как, скажете вы, и, конечно, будете правы.
…В начале каждого сентября, где-то спустя неделю после начала занятий (надо же было присмотреться), Штырь и его клевреты отлавливали новеньких на переменах и «проверяли» за школой. Никому не удавалось пройти эту проверку без подбитого глаза или выбитого зуба. Пионерия и комсомол совершенно естественным образом были побоку и авторитета не имели. Нет, конечно же, были собрания, выступления, митинги, правильные слова, клятвы у ростового портрета Генералиссимуса, звонкие стихи, знамёна и вся правильная повседневность активных, хороших и послушных мальчиков и девочек, но вся школа знала, что настоящая жизнь была устроена несколько иначе, что были ещё такие важнейшие дела вроде кроя брюк, правильного зачёса чуба, аккордов, патефонов, пышных или узких юбок, танцев и кое-где кастетов – если не верите, спросите у старшего брата.
То ли судьба так чихнула, то ли нарочно случилось всё, но, перебравшись в Зареченск в октябре 47-го, Яктык пришёл в шестой «В», в котором очень даже прелестно проводил второй год переросток Штырь. Когда Витя вошёл в класс, даже самые недогадливые дотумкали, что что-то обязательно случится. Витька стоял перед классом, безучастно слушал формальное представление, которое цветисто делала Ираида Альбертовна Цих, учительница толком никому не нужного английского языка, их классная руководительница, добрейшая, между прочим, старушка. Девочки внимательно рассматривали «ленинградского». Что-то в нём определённо было. Не могло ведь не быть – в «ленинградском», да? То-то.
Штырь от природы был очень даже не дурак, просто любил под дурака косить – так легче было от назойливых училок отбиваться, чтобы не приставали, так вот, Штырь сразу просёк этот плавно-неуловимый девичий интерес к худощавому и какому-то всему словно из изломанных линий состоявшему новичку. Это было недопустимо. В тот же день он несколько раз подсылал своих помощничков к Вите – случайно тому на ногу наступить, толкнуть, учебники стряхнуть с парты или сбить на лестнице, но реакция новичка была ему непонятна – «ленинградец» всякий раз каким-то непостижимым образом не попадался в ловушки. То ногу убирал, словно кошка, то от плевка уклонялся, не попасть в него никак, то из-за угла выходил и тут же, словно танцуя, делал шаг назад, и разогнавшийся Генка Лысый пролетал мимо и сбивал завуча. И постоянно эта тихая улыбочка – что бы ни случалось, Витя находил глазами Штыря и смотрел прямо в глаза, мол, что, старичок, опять промашка, да?
«Ну всё!» – решил Серёга. И на следующий день «проверки» прекратились. А после уроков Витю на выходе встретили человек десять. «Заводские» были в полном составе.
Делать нечего, пошли за школу. Октябрь, небо, берёзы, ветер, всё такое, жалеть не будут. Круг. Обступили. Взгляды исподлобья. Кривые улыбочки:
«Ну чё? – Семнадцать. – А чё – семнадцать? – А чё – «чё»? – Умный, да? – Не дурак, а ты? – Я? – А тут ещё кто-то есть? – Ах, ты!! – Дай ему, Генка! – Все на одного? – Нет, сынок, мы по очереди, га-га-га! – Посмеялись, щенята? – Щенята?! Ну, тебе хана, сосунок. – Готов? – Да, ублюдок. – Геныч? – Угу… Н-н-на, сука! Ах ты ж гад! Держи его! – Генка, ты что?! – От ведь гад! Серый! Дай ему! Серый, ну ты что?! – Держи его, суку! Ах ты ж сука! – Ты у меня землю жрать!.. – М-м-мать! Твою мать, да поймайте же его! – Вас же до хера! – М-м-м… Серый, у него свинчатка! – Геныч, ты что, сука, телишься?! Мне что, за вас за всех говно поднимать? Бля! Что ноешь? К мамке сходи, гнида! А ну, стоять, стоять, я сам!..»
Это только в фильмах про войну и милицию наганы стреляют бесконечно, а избитые герои поднимаются, словно сбрызнутые живой водой. Через секунд десять на заднем дворе валялся клубок из мальчишек разной комплекции; трое, подвывая от жалости к себе, держались за рассечённые скулы и лбы, несчастный Генка Лысый сидел возле стенки и прикрывал разбитый рот, надеясь, что зубы на месте. Яктык уже был почти без сознания, только свинчатку под себя поджал – его топтали пятеро, хотя довольно неумело: одно дело – дать в глаз какому-нибудь тихоне или побить дурака из соседнего класса, но совсем другое дело – вот так, внезапно-безжалостно, по-взрослому добивать человека. Не научились они ещё. Но, как жизнь показывает, быстро такая наука приходит.
– О как! Штырёк, ты что это, глупостями занимаешься? – слишком знакомый Сергею голос плеснул на куча-мала словно холодной водой.
Штырь распалённо зыркнул назад. К месту драки подошли Жека Кривой и два Лисёнка – Петюня и Сёма Лисицыны с Красноармейской. Все трое имели довольно тёмную репутацию, водились с блататой, отличались даже внешне – носили странной ширины клёши, армейские ремни с заточенными бляхами, чёрные рубашки, а на голове не кепочки, а хитрые фуражечки с маленькими козырёчками. «Красные» пару лет, как «окончили» школу, но иногда со скуки отлавливали старших «заводских» и проводили «воспитательные работы». Даже в огне добивания Штырь прекрасно помнил, что Жека и Лисята неплохо боксировали, поэтому он первый отпрыгнул.
– Атас! Валим! – выкрикнул он и первый рванул к воротам школы.
Клубок ещё пару секунд приходил в себя, потом распался, и «заводская» мелкота, кто быстро, кто прихрамывая, кто просто шагом, осторожно оглядываясь, поспешила за своим вожаком. Пока они расходились, новоявленная троица спокойно наблюдала, как от земли отклеился Яктык. Земля притягивала его магнитом. Он попытался встать, но его мутило, и почки болели до слёз. Он шатнулся, и из стремительно отекавших, в кровь разбитых пальцев выкатилась свинчатка и глухо стукнула о землю. Витя опять шлёпнулся на землю. Потом медленно, с четверенек, встал. Полувывернутая левая рука бесполезно повисла вдоль тела, а правую он сжал в кулак, держа у лица. Он почти ничего не видел, не соображал и уже совершенно машинально встал в стойку.
– Опаньки! – весело сказал Петя Лисёнок. – Это что это у нас тут такое?
Он нагнулся и поднял свинчатку.
– О как. Дело, – оценил он. – Жека, глянь-ка.
Жека повертел в руках кусок свинца с чётко пропечатанными углублениями под пальцы и передал свинчатку заинтересовавшемуся Сёме.
– Ты откуда такой интересный? – поинтересовался Жека. – Или ты не тутошний? Городской?
Яктык тупо кивнул. Боль наваливалась на него волной – от пяток до макушки – и плескалась по всему телу. Красно-чёрные пятна понемногу ушли из глаз, и правым он смог рассмотреть начищенные сапоги взрослых парней. По голосу он понимал, что добивать вроде не будут. Ему, честно говоря, было уже всё равно. Всё равно скоро отключится, тело болело адски. И ещё – очень пекло, жгло, раскалённым ломом выворачивало почки.
– Да, парниша, это жизнь, – продолжил Жека светскую беседу. – В городе где живёшь?
Яктык понял, что «город» – это Ленинград.
– Ва Йихойской.
– Х-ха. Лиговский, значит. Ну, тогда понятно, откуда инстрму́ент.
Жека и Лисята развеселились.
– Ладно, парень, ты это, если что, не дёргайся. Пиво пьёшь или малой ещё? Мамка, небось, не разрешает?
– Йе фйу. – Яктык мешком сел на землю.
– Да и не сможешь, – Жека сел на корточки перед ним. – Ну-ка, подними голову… Красавец. Такими губами только девок целовать. Ну, что зыришь? Ладно, не бойсь. Тебя больше не тронут. Им не захочется. Да, Лис?
Петя Лисёнок вежливо заулыбался, блеснув золотыми фиксами.
– Ну, лиговский, вот ты и познакомился с краснознамённой, очень средней школой номер один славного города Зареченска. Здесь где живёшь-то?
– Ва Фефвой.
– На Речной? Хе-хе.
– Ничего, парень, потом поймёшь. Когда обживёшься.
И троица ушла, пошаркивая широченными клёшами. Яктык посмотрел им вслед и осторожно приложил прохладную свинчатку к здоровенной шишке справа над ухом…
Вот так…
Дней десять Витя отлёживался дома. Александра причитала, обещалась разнести тригрёбаноклятую школу, накручивала Толю, но тот благоразумно решил не портить племяшу репутацию. Он на всякий случай переговорил кое с кем из своей бригады, те ещё поговорили с серьёзными ребятами, а те ещё дальше. Такими странными и довольно неожиданными дипломатическими усилиями Речная улица стала запретной для «заводских». Когда разноцвет-норадужный Яктык пришёл на занятия, то при его виде Ираида Альбертовна чуть не познакомилась со всем известным Кондратием, но быстро пришла в себя. Яктык всё объяснил неудачным падением в погреб. Англичанка поверила и отпустила его в класс, хотя она прекрасно знала, что на Речной улице погреб выкопать невозможно – тонкий слой огородной земли, скалы и река рядом. Но она, как вы уже знаете, была умная старушка.
Прекрасная и бо́льшая численно половина шестого «В» каким-то неведомым образом узнала обстоятельства «прописки», и Яктык, к своему изумлению и к крайней досаде Штыря, стал довольно легендарной фигурой в девичьей среде. Он начал обнаруживать дразнильные записки в портфеле и нарисованные цветочки на страницах учебников. Он вначале не мог улыбаться – корка раны на губе больно лопалась, но потом его фирменная улыбочка всё чаще стала появляться на губах.
Ох уж эти девочки в неполные тринадцать лет…