Ещё стоит добавить, что Штырь, естественно, затаил смертельную обиду. И ждал удобного момента. Поэтому Яктык не забывался, держал себя в руках, один на Заводскую не забирался, да и вообще, со временем на Речной улице подобралась довольно «резкая» команда его друзей. Со временем противостояние «речных» и «заводских» затихло по причине подавляющего превосходства первых в изобретательности и вредности. «Заводские» так ничего и не смогли противопоставить организаторским талантам Яктыка, кроме своей численности. Поэтому Речная стала местом, где можно было гулять с девушками. А это ценилось…
Апофеозом унижения «заводских» стала прошлогодняя Пасха 1951 года. Конечно же, никакой Пасхи не было – боже упаси, о чём вы? Официально Зареченск готовился к Первомаю – кумачи, лозунги, собрания и опять собрания. Но яйца красили почти все. И перемирие на всех улицах Зареченска объявлялось на неделю, не меньше. Все готовились к «яичным» боям. Как всегда, Штырь где-то на базаре спёр несколько гусиных яиц и, естественно, обеспечил стратегическое преимущество. Он всегда выигрывал – гусиные яйца не в пример прочнее куриных. Но надо было видеть, какой небывалый шухер поднялся на Заводской улице, когда по ней прошла «филипповская банда» и наколотила две корзины яиц! И штыровские «раскоканные» гусиные яйца красовались сверху! Ну и что, что ещё в марте хитроумный Яктык выточил из куска белоснежного песчаника каменное яйцо и сделал его так умело, что отличить от настоящего куриного не было никакой возможности. А ещё и выкрасил его в луковой шелухе вместе с яйцами, которые красила тётка Александра… Штырь был озадачен, раздосадован и чуть не до слёз расстроился, когда Алёшка, младший Филиппов, раскокал его гусиный «биток» своим «куриным» яйцом. Это была настоящая чертовщина. Но была ведь…
Когда летом и осенью Яктык стал пропадать, всё реже появляться на Речной вечерами, то умные и наблюдательные решили, что «наконец-то парень взялся за ум, видать, в мореходку готовится, как обещал», туповатые вообще не поняли, что с ним приключилось, а случайные знакомцы поздними вечерами пару раз вообще не узнали в странном «чёрном» парне прежнего угловатого блондина. Длинный чуб, который раньше соломой лез ему в глаза, был тщательно поднят вверх и уложен какой-то поблёскивающей мазью, сзади и по бокам вроде под «полубокс» пострижен, но вместе – что-то непонятное. Странного фасона брюки, коротковатые и какие-то мешковатые, блестящие «ненашенские» туфли, чёрная рубашка и чёрная верёвка вместо галстука?! Нет, это уже было чёрт знает что! Поначалу Трошина спасал авторитет его дядьки, прораба Анатолия Филиппова, да сиротский статус. Но так не могло длиться вечно. Пошли дурацкие разговоры, которые вполне могли стать просто плохими. Могли попереть из комсомола или ещё чего хуже, а «хуже» – это всегда запросто.
Яктыка пытались «разобрать» на собрании, говорили долго и упорно. Аккуратный Яктык что-то говорил в ответ, соглашался со многим, почти не спорил, что было удивительно. Вообще, много говорили. Но как-то закончилось ничем. Активист, отличник и любимец учительниц, смуглый красавчик и сердечная мечта многих хороших девочек, Георгий Садыков выступал лучше всех, говорил чётко, запальчиво и авторитетно, отпивал из стакана, размахивал кулаком, почти что клеймил, но не заклеймил до конца, наконец, предложил «проработать» Яктыка и сам вызвался помочь в беде запутавшемуся товарищу.
Потом оба записались в кружок радиодела. Учитель физики, контуженный и заикающийся Лев Николаевич Столяров, несколько недоумевал при виде этой парочки, резко выделявшейся своим прилежанием среди прочей икры человеческой. Трошин и Садыков крайне аккуратно записывали его слова, спрашивали книги по электротехнике, причём ребят явно интересовало не радио. Паять они учились фанатично и быстро освоили эту нехитрую премудрость.
Их стали постоянно видеть вместе – высокого, мягко шагающего Трошина и быстрого Жорку. Причём сначала краснобай Садыков чаще молчал и слушал, что ему тихо говорил «запутавшийся», а потом уже «исправляемый» Трошин слушал отличника. По крайней мере, в чёрной рубашке Трошина больше не видели. Ну… почти не видели. Со временем воспитатель и воспитуемый стали по выходным выбираться в Ленинград. Когда Садыков пару раз смылся с уроков, Ираида Леопольдовна очень расстроилась…
Яктык фыркнул, вспомнив, как старушка всплескивала руками, говоря, что он стал «очень, очень ст’анный мальчик», аккуратно притушил папиросу о столбик перил, не раздавил, не бросил, а положил в банку, в которую старый инвалид дед Колька Николаич, сторож лодочной станции, всегда собирал окурки.
Сувалда тёрлась о сваи причала, побулькивала свои песни, которые пытались переорать вездесущие и здоровущие комары. Неожиданно тёплый вечер разлёгся на согретых скалах вальяжным пушистым котом, поднимая в зоряном небе серебристо-розовые хвосты переменчивой погоды. Какая-то планета, сонно потягиваясь, поднялась над лесом на противоположной стороне широкого плёса и медленно покатила свой возок сказок. Одна за одной просыпались бесконечно далёкие искорки чужих судеб, образуя хитросплетённые головоломки для звездочётов. А на севере прощально семафорил оранжевый глаз уставшего светила.
Алёшке давным-давно была пора прибежать. Только Витя подумал, что «мелкий завозился, копуша», как по деревянной лестнице, словно горох просыпали, вниз затарабанили лёгкие ножки братика.
Яктык повернулся, готовый встретить братца дежурной шуточкой, да так и замер с приклеенной улыбкой.
Даже в оранжевом свете последних солнечных лучей было видно, что Алёшка стоял бело-зелёный от страха.
Страх вообще противен. Поразителен страх внешне сильного мужчины, доносящего на друга. Омерзителен страх труса, цепляющегося за свою жизнь. Леденит душу ужас в застывших женских глазах, залитых слезами. Но страх перепуганного до потери сознания ребёнка оглушает и поднимает душу на дыбу сострадания. Но Яктыку было не до оттенков Алёшкиного страха.
– Лёшка? Что случилось?!
– Витюша… Витюша… – Алёшка замотал головой, кривя шею. – Там… Эти.
Яктык смотрел в бледное лицо братишки и тихонько зверел.
– Витя, они… Они сказали, что… Витя, я не всё понял, они матными словами говорили. Там этот был – они Штырём его называли, он сказал, что «передай брату, что он попался». Чтобы ты никуда не дёргался и пришёл сюда, на причал, завтра утром, иначе совсем-совсем плохо будет. И чтобы «всё привёз». Так и сказали. Витюша, что ты должен – «всё привезти»?
– Алёшка, ты только не плачь.
– Не. Не плачу. Они злые, Витюша.
– Знаю. Знаю, старик. А они не сказали?
– Ч-ч-то? – всхлипнул Алёшка.
– Не реви.
– Н-не б-буд-д-ду.
– Они сказали, во сколько будут меня ждать?
– Сказали. Сказали, что завтра, к восьми утра. Чтобы не вздумал смыться – так сказали. Сказали, что они везде будут – возле дома, возле дороги, возле моста. Что никуда не уйдёшь, что везде найдут. Не найдут тебя – тогда всех будут искать.
– Завтра? Утром? Точно – в восемь?!
Алёшка поднял мокрые глаза и посмотрел на неожиданно развеселившегося брата.
– Витюша? Витюша, ты что? Витюша, ты что-то можешь?!
– Так, старик. Вытирай глаза. Ты – умница. Залезай в лодку и пошли.
– Поплыли?
– Пошли. Это наш крейсер. Плавает говно в проруби, а корабли ходят.
И они сели на банки чёрной, узкой, на можжевеловых шпангоутах слаженной «сигарки», Яктык взял вёсла, лихо, одним движением «в противоход» развернул лёгкую лодку, вывел за последние сваи, налёг – раз, два, три! – и они быстро-быстро пошли по лёгкой речной ряби. На середине плёса Витя разогрелся, снял штормовку и передал назад брату. Алёшка в неё укутался так, что видны были только большущие глаза и белая шапка волос, смотрел на ровно гребущего двоюродного брата и не понимал, почему на губах старшего заиграла такая хитрая и весьма злая улыбка…
– Привет, Джордж.
– Привет, Винс. Как ты?
– Оукей. Нормально, старик?
– Ещё бы. Такую волну поймал – закачаешься. Э! Эй, Винс, ты зачем малого с собой взял? Ты что?!
– Так надо было. Надо, – Яктык поднял глаза на Жорку Садыкова, встречавшего его на скалистом берегу уже знакомого нам островка.
Да-да, это был тот самый «хуторской» остров, берега которого напрочь заросли густой черёмухой так, что скрывали стоявший в глубине накрепко заколоченный домик, где шесть лет назад Толя Филиппов пытался, да так не смог построить своё хозяйство.
– Так, Винс, ты не дури. Он же малой – скажет лишнего, нас за жопу возьмут. Ты что, не помнишь, что тебе отец передал сказать?
– Джордж… Всё я помню, Жора. Всё. У нас есть сутки, чтобы всё доделать и передать Нику.
– Да успеем мы! Что Ник скажет, когда малого увидит?!
– Убавьте громкость звуковых сигналов, сэр. Ник будет немножко занят на официальном приёме.
– Винс! Заканчивай! Я серьёзно, а ты мне голову морочишь. Какой официальный приём?! Сдурел, Витька?
– Так. Держи лодку, мы что, до утра будем с тобой обмениваться любезностями? В доме расскажу, что случилось. Давай сначала Алёшку перенесём – видишь, как разоспался.
Жорка подтянул лодку, проскрежетавшую обитым железом килем по гранитному языку, полого уходившему в речку. Яктык передал ему сумку, потом разулся, закатал брючины выше колен, спустился в холодную воду. Чуть илистая скала была довольно скользкой, поэтому он шагал осторожно, пошаркивая, чтобы ступать уже по шершавому камню. Вместе с Жоркой он подтянул «сигарку» ещё выше, потом «Джордж» держал её чёрный борт, а «Винс» взял братишку на руки и понёс к дому – прямо вместе со всей одеждой, в которую укутался мальчик.
Входная дверь была открыта, к высокому порогу была приставлена сколоченная из сосновых жердей лесенка. Балансируя, как циркач, Винс поднялся по чуть поскрипывавшим перекладинам, прошёл направо, в большую комнату, и положил Алёшку на старенький диван.
– Витя? М-м-м… Витя…
– Ч-ш-ш, старик, спи. Спи, всё хорошо.