Алёшка и не думал просыпаться.
…И снилось Алёшке, что плывёт он по небу, головой вниз. Смотрит кругом и видит Зареченск и свой дом, от которого разбегаются во все стороны улицы, а по улицам прыгают белые лягушки и сами собой скользят лодки, очень похожие на их «сигарку». И так ему летается привольно, кругами, чуть-чуть страшно, хотя… нет, не страшно и даже не головокружительно – просто летается. Бесконечное падение или бесконечный взлёт. Нельзя сказать точно, ведь нет ни верха, ни низа – как посмотреть. А потом он уже держит дугой выгнувшуюся удочку, которая гнётся, почти ломается, но сама начинает извиваться, но не как змея, а как живая, будто продолжение его рук, и тетива уходит в небо, по которому идут то ли волны, то ли облака. А почему тетива? Ведь на удочке леска, но нет, он знает точно, что эта тетива лука, который обещал сделать папа, просто это лук, которым можно наловить много-много рыбы. И рыба плывёт в небе, плывёт по воде, и лодки скользят вокруг старой крепости, разделяющей широкий, туманный поток, в котором дрожащей рябью отражается лицо того злого парня с такими красными прыщами и такой редкой щетиной на подбородке, что непонятно, на что смотреть – на зубы, между которыми торчит травинка, на эти красные пятна или на злые губы и смеющиеся, прищуренные от злобы глаза.
Рука протягивается и хватает Алёшку за плечо…
– А-а-а! Ма-м-м-ма-а-а! – Алёшка взвизгнул так, что Жорка и Витька кубарем вкатились в комнату.
– Алёшка! Алёшка, да проснись ты! Просыпайся! – Яктык похлопал мальчика по щекам. – Алёшка, ты что визжишь? Просыпайся, ну-ну, всё, всё. Хватит, просыпайся. От ты даёшь – такую сирену включил!
Алёшка повернулся и сел на кровати, протирая кулачками глаза, пошатываясь и озираясь, то широко раскрывая глаза, то зажмуривая. Наконец сон отпустил его, и он посмотрел на ребят напротив него. Закрыл глаза. Опять открыл. Потом опять закрыл глаза, открыл сначала правый, потом левый глаз. Всё то же самое.
Вроде Яктык. Вроде Жорка. Но другие. Оба в чёрных брюках. Чёрные рубашки. У Жорки блестящая верёвка на воротнике со странным узлом. Ого! А у Витьки – чёрная, и вместо узла… череп! Улыбающаяся мёртвая голова! И смотрят на него так странно.
Алёшка так и сидел с открытым ртом. Парни смотрели на него серьёзно-пресерьёзно.
– Винс! Что мы будем делать с этим джентльменом?
– Не знаю, сэр. Можно посадить его в подвал. Он тогда не выдаст наши страшные секреты.
– Но что скажет Центр?
– Не знаю, Джордж, надо запросить шифровку.
Алёшке стало дурно. «Центр»? «Шифровка»?! «Джордж»? «Винс»?! Он почувствовал, как капелька пота скользнула между лопатками.
– Собирайся, Эл.
«Эл?! Его назвали Эл??»
На ватных ногах несчастный Алёшка поднялся и пошёл за Витькой, сразу ставшим каким-то чужим. Эл оглянулся – сзади шёл мрачный, как больничный сторож, Жорка-Джордж. Свет от слабой лампочки падал сзади, поэтому лицо Джорджа казалось ещё темнее. Алёшка запнулся за порожек, засеменил и упал, ткнувшись лицом в ногу Яктыка.
– Рано вы падаете, сэр.
– «Сэр»?!
Троица прошла через тёмную проходную комнату и по скрипучим ступенькам поднялась на клеть. Свет фонарика, который держал в руках Винс, плясал по стенам. Фонарик погас. Алёшка уже начал набирать воздух в лёгкие, как фонарик зажёгся. Страхолюдина Винс держал фонарик у подбородка, направляя луч вверх, отчего его лицо стало страшным, как у злодея. Колени несчастного Алёшки дрогнули.
– Мама… – шепнул он.
– Какая «мама»? Здесь нет мамы. Здесь нет папы. Бу!
– Витя?..
– Джордж, проведи нашего гостя.
– Пожалуйста, проходите сюда, сэр.
И несчастный «сэр» одеревенело повернулся на голос. Джордж стоял возле широкого люка, который разевал пасть в дальнем углу клети. Проём был ярко освещён. Вниз вела крепкая, основательная лестница с широкими ступеньками. Эл медленно сошёл вниз вслед за Джорджем. Винс спустился следом.
Эл оглянулся, прижмуриваясь, ожидая увидеть что-нибудь совершенно страшное, но опять был вынужден вытаращить глаза.
– Что это? «Раборатолия»?!
Посередине небольшой подвальной комнатки стояли два здоровенных ящика, соединённых проводами. У первого ящика на передней панели светилась широкая шкала с цифрами и надписями, красный указатель стоял посередине. Несколько непонятных клавиш и круглых ручек. Все надписи были не по-русски, это Алёшка просёк сразу. От ящика в угол комнаты уходил длинный провод, перекинутый через фарфоровые чашечки, полз по дощатой обивке вверх и прятался в потолке. Ящик был соединён двумя проводами со вторым ящиком, вернее, с какой-то странной машиной, похожей на… на какой-то странный патефон или ещё что-то, но… Сверху этого «патефона» лежала круглая блямба из какого-то чёрного материала. Этот второй ящик тоже был весь в ненашенских надписях, ручки и рычажки, какие-то винты.
– Ну, Джордж, покажи Элу наше хозяйство.
– Йэс, сэр! А что?
– Давай Амброзу.
– Давай!
Джордж, чуть пригибаясь, чтобы не зацепить низенький потолок, прошёл в угол «раборатолии», где на полках стояли странного вида бумажные конверты. Он достал один и встал возле первого ящика. Алёшка, хоть и потел и дрожал, вытянул шею, пытаясь увидеть, что же творится за спиной Жорки, вернее, Джорджа. Джордж щёлкнул какой-то клавишей – послышался лёгкий гул, панель ящика осветилась. Раздалось легчайшее, как поцелуй девочки, неуловимое шипение. И вдруг тишина взорвалась – рявкнули кларнеты, забумкал контрабас, загундосили саксофоны, и странный голос запел что-то на чужом языке. Ящик гудел и голосил, оркестр расцвечивал и заполнял джазовыми синкопами тесную комнатку:
«Too many tears, Each night I go to bed, I lay awake and shed. Too many tears your memory is bringing me. Too many tears…»
Алёшка закрутил головой. Сзади, на чурбаке, служившем стулом или столом, сидел Яктык, ой, нет, конечно, сидел Винс (почему Винс?!) и прищёлкивал пальцами в ритм.
Его ноги приплясывали в такт, и отблески сверкали на лаке ботинок.
– Это Лондон, Эл. Это – Лондон. Оркестр Амброзы. Тридцать второй год.
Джордж отошёл в сторонку, и Алёшка увидел, как на диске гудящего и поющего ящика кружится чёрная пластинка со странной красной этикеткой.
– Можно?
– Посмотреть? Конечно, можно. Это теперь и твой секрет. Смотри.
Алёшка подошёл к ящику. Коснулся пальцами гладких клавиш. Он разбирал чужие буквы, которые подсмотрел когда-то в учебниках братьев: «T-E-L-EF-U-N-K-E-N».
– Витя!
– Винс, Эл. Здесь я – Винс.
– А почему Винс?!
– Потому что Виктор. «Ви» – Виктор, «Ви» – Винс. Мы так придумали. Ага. Закрой рот – муха залетит.
Алёшка закрыл рот, аж зубы щёлкнули.
– А Джордж?
– Потому что Георгий, Жора. Джордж – это Георгий. Но по-английски.
– А «теле», «телифункен»?
– Это немецкая машина.
– Немецкая?!
– Не ори. Немецкая. Считай, это наш военный трофей.
– Ой.
– Вот тебе и «ой».
– Винс, давай ему покажем фокус?
– Ха! Давай, – Винс поднялся. – Эл, иди сюда. Иди-иди, не бойся. Садись. Да не дрожи ты так – дом развалишь! Говори сюда.
Алёшка увидел перед собой какую-то круглую коробочку с проводами.
– Что говорить?!
– Да что хочешь. – Джордж возился возле второй машины. – Ну, Эл, будешь говорить сейчас. Когда я скажу.
– Да что говорить? Что?!
– Да что угодно, хоть песенку какую спой.
– Ты что?!
– Так. Хватит болтать. Говори или пой.
И неожиданно для себя Алёшка открыл рот и запел «У ко-о-ошки четы-ы-ре но-о-ги, а сза-а-ди у не-ей дли-н-ный хво-о-ост». Он этот фильм любил. Летом ходили в кино, вот и запомнил песню, которую пели беспризорники.
– Ох ты ж! Да твою ж мать! Ну и репертуар у твоего братца, Винс!
Яктык вытирал слёзы, зажимая рот, чтобы не ржать во весь голос. Наконец он махнул рукой, Джордж щёлкнул клавишей – второй ящик перестал шипеть.
– Смотри, Эл.
Алёшка глянул и обмяк. Джордж с превеликим удовольствием протягивал ему кругляш, на котором просвечивали… человеческие кости.
– Мама… Что это? Что это?! Забери это от меня, Жорочка, пожалуйста!
– Ну, чего испугался? Пластинки? Мы ж только что твою пластинку сделали.
– Мою? Мою пластинку?! Как это?
– Смотри. Да не бойся ты!
Джордж снял чёрную пластинку с «Амброзой» и поставил кругляш на её место. Щёлкнул клавишей. Кости закружились. И Джордж поставил иголку «Телефункена» на кругляш плёнки с костями. Ящик зашипел, потом как запищал: «У ко-о-шки четыли-и-ина ги-и-и асза-а-а ди-и-у-не-е-ей длинны-й хво-о-ост! Охтыж! Но-о-о тро-о-о! Ну и репер-Гать йи-йо-о-о Туар у тво-Не-е-е ма-а-а Го братц Ги-и-и! За йи-йо-о ма-а-алый ро-о-ост!»
– Вот это да! Ой, она что, всё услышала?
– Именно. Всё. Мы всё можем сделать.
– А откуда это всё?!
– Эл, да ты утомил вопросами. Нашли мы. Здесь, в подвале. В ящиках, под опилками. Две эти машинки. Это финны оставили. А на ящиках было написано «Туово Пелтоннен».
– А что такое «Туово Пел… Пелтон…»?
– Имя финское – «Туово». И фамилия – «Пелтоннен».
– А кто он?
– Я знаю? Что ты сыпешь вопросами, как горохом? Хозяин, наверное. Он этот подвал классно спрятал. Даже отец не нашёл. Никто не нашёл. Мы сами случайно нашли. И ещё ящик довоенных пластинок.
– Так это клад? Настоящий клад?!
– Угу. Ладно, ты пока садись в сторонке, если хочешь, а я схожу наверх, закрою дверь.
– Эй, Винс!
– Что, Джордж? – Винс задержался на верхней ступеньке, видны были только туфли и странные оранжевые носки.
– Винс, проверь провод.
– Хорошо, гляну.
Жорка подошёл к другой полке, где стопкой лежали переложенные белой бумагой круглые куски плёнки, взял самую верхнюю, вернулся и поставил на машину. Опять включил, диск закрутился.
– Жора…
– Джордж, будьте любезны запомнить, сэр. Джордж. Просто – Джордж.
– Хорошо. Джордж, а почему кости?
– Ха! Да потому что плёнка классная. Так в Ленинграде делают, ну, и мы делаем. А «кости» – их, вон, Винс целую коробку из больнички приволок. Их там полным-полно. Бери не хочу, – Джордж поднял голову, сверху послышался стук запираемой двери и лёгкие шаги Винса. – Сейчас-сейчас, сейчас мы Винсу сделаем настоящий шухер!