2 летит, прям крыльями машет, бонбочки везет!» Когда бригада белозубых, покрытых оранжевой пылью мужиков пришла в себя от хохота, то у придирчивой Людмилы Леопольдовны наступили «музыкальные» дни. Шла Людка по заводской территории, и обязательно какая-нибудь зараза насвистывала что-нибудь из «Небесного тихохода». Либо из-за штабелей раздавалось хоровое исполнение: «Мне сверху видно всё, ты так и знай!» Черти молодые… Давиду Григорьевичу, мужу Людмилы, тоже досталось рикошетом – никак не могли некоторые спорщики прийти к заключению: возможно ли и как же всё-таки удобнее Давиду исполнять свой супружеский долг – сверху или снизу. «Сверху укачает!» – доказывали одни, тогда как другие до боли в животе хихикали, что снизу можно и погибнуть. И любую скромницу и тихоню вогнали бы в ступор такие бесстыжести, но Леопольдовна сама вроде как и не замечала, наоборот, проплывала мимо грузчиков, посмеивалась, стреляла глазами, ну, иногда кулаком увещевала особо ретивого экспериментатора. Да, не без этого. За это уважали её. Да и считала она нормы без подлостей. Это тоже ценилось.
Рядом с Людкой сидела Светка Жукова, неожиданная гостья. Светлана переехала с Урала вслед за мужем. Вряд ли кто-то мог назвать её интересной женщиной, хотя у неё были правильные черты лица, фигура танцовщицы танго, она только чуть располнела, у неё были вполне красивые ноги – видели её люди на речке. Но не было в ней какого-то огонька. А может быть, и прятала она тот огонёк, люди о том не знали. Много работы, много забот было у её мужа – инженера Виктора Георгиевича. Детей у них не было. Как-то не сложилось. Да и потом что-то вообще не пошло. Тихая, даже слишком тихая пара была. Виктор Георгиевич больше молчал, хотя доклады на летучках да и на всяческих собраниях делал правильные, даже чересчур. Людей слегка сторонился, всегда проходил по двору с белым платком в руке, смахивая со своего светлого, чуть мешковатого костюма ещё не успевшую сесть пыль. Работяги его не любили. Что-то в нём было не так. Что-что, а бегающие глаза бывшие фронтовики в своей окопной жизни научились видеть. Нельзя было не научиться. Не научился распознавать труса за спиной – пропадёшь ни за что. Нельзя оставлять труса за спиной, лучше перед собой гнать – сдохнет, обосравшаяся падла, лишнюю пулю на себя притянет, так не жалко. А тут – начальник. Присматривались, терпели. Зачем пришла Светлана на ту вечеринку – было загадкой для всех, кроме её самой. Она-то знала. Как-то быстро и внезапно согласилась она, услышав от Ройзманши, что Стеценко, «этот вульгарный тип», на спор приведёт бригадира грузчиков Добровского. Ни о чём не думала, ни о чём. Просто пришла, как в омут упала.
Ещё там было несколько человек, явно старавшихся заполнить собой пространство, поэтому преувеличенно шумно смеющихся затёртым шуткам, как могли смеяться пока ещё трезвые завсегдатаи непонятных компаний, которым легче выпить, чем промолчать, – две бесцветные и поэтому бойкие девицы из лаборатории, двое водил с какими-то измятыми ухмылочками и вечный сторож Митрофан Поликарпович Жук.
Стол был заставлен закусью – неизменное сало, две буханки хлеба, порезанные крупными ломтями, на газете лежала горка помидоров, в большой кастрюле пыхала паром растрескавшаяся картошка в мундире. Две или три бутылки «казёнки» и «четверть» с некоей адской жидкостью, впрочем весьма прозрачной. Но то уже на любителя. Или на мастера. На отдельной тарелочке, закрытые белой бумагой, лежали пирожки, принесённые Людмилой. Светлана не принесла ничего, поэтому стеснялась. Ах, нет! Она положила большое красное яблоко, которое брала с собой. Неожиданно для самой себя она протёрла его полотенцем, лежавшим на столе, и опять положила, стараясь не суетиться, никоим образом не встретиться взглядом с бригадиром, мастерски чистившим селёдку.
– Молодец, моряк! – одобрительно отозвался Стеценко, следивший, как Василий аккуратно разодрал селёдку таким хитрым образом, что на рыбьем хребте остались все рёбра. – Учитесь, салаги. Вот это – морская душа. Эй! Всё! Что за меня пить? Вот друг мой. Я – пехота, он – моряк. Жаль, Женька не смог. Женька – лётчик. Давайте выпьем за флот!
Зазвенели стаканы, пауза, снова зашумели все одновременно. Где-то в углу раздался довольный «дамский» взвизг – кто-то из водителей своего не упустил.
– А вы на флоте воевали? – через общий гомон до Васи донёсся голос Светланы.
– Был.
– На Севере или здесь?
– Здесь.
– Страшно?
– Что – «страшно»?
– Ну, наверное, это страшно – когда земли под ногами нет?
– Нет. Помирать никогда не страшно. Да вы мужа… Как мужа вашего? Виктора Георгиевича, да? Вот, вы Виктора Георгиевича спросите – как.
– Не воевал он.
– Что так? – безучастно отозвался Вася, только из вежливости поддерживая беседу.
Он рванул очередную селёдку на балык и тешу.
– Бронь у него была.
– А.
– Что – «а»? – вернула вопрос Светлана.
– Ничего. Понятно.
Светлана растерянно замолчала. Совсем не так она представляла себе этот разговор. Сколько раз она себе его представляла – она и сказать не могла, да и не считала. После того майского дня, когда, конечно же, совершенно случайно зашла она к мужу в заводскую контору и увидела грузчиков в работе – пропала она…
День тот был невозможно солнечный, первый день после тёплых туманов, поэтому грузчикам было жарко работать, разделись они по пояс, вот так и получилось, что вся прекрасная половина коллектива Топоровского кирпичного завода не могла не заметить этой такой немножко бесстыдной демонстрации мужской силы. Ройзманша тогда прибежала в обед, вытащила Светлану из её каморки: «Светка! Светка, не дури. Ты когда последний раз в музее была? Иди посмотри. Есть на что посмотреть. Света! Я не могу, я писаюсь просто. Там такой мужик сейчас работает, я не могу. Я съесть его готова, Светка! Идём, не простишь себе. Да не сходи ж ты с ума, ты ж не серая мышь! Ты же взрослая женщина, хоть посмотри – какие мужики бывают!» Не хотела идти Светлана Сергеевна, взрослая, серьёзная жена своего степенного и аккуратного мужа, но такой был странный, такой трепетно майский день, такой головокружительно ароматный, так дразнила её Людмила, что она засмеялась и… пошла. Проведать мужа, конечно. Ну, сколько секунд она видела тогда Добровского? Две? Три? Да не больше десяти. Схитрила она. Случайно. Не хотела, не планировала, не могла она такого придумать заранее. Просто – запнулась. Честное слово, нечаянно. Так бывает ведь. Уронила своё извечное яблоко, которое несла мужу. Покатилось большое яблоко по земле, засыпанной оранжевой крошкой, покатилось, как в сказке. И тогда, с трёхъярусного штабеля мелькнула тень, и вниз беззвучно спрыгнул тот чужак. Поднял яблоко и подал ей. «Бух», – сказало сердце. «Бу-бух». И – стоп. «Спасибо». – «Пожалуйста». Сколько же секунд? Два-три удара запнувшегося сердца. И – всё. И шла она по залитому солнцем заводскому двору к мужу и ничего не видела перед собой – только смеющиеся синие-синие глаза, прямой нос, густые брови, белые зубы, странную чёрно-рыжую щетину, словно в кузне выкованную грудь и булыжниками выложенный пресс. И запах. Запах пота сильного, мокрого зверя. А минутой позже, в конторе, Виктор был многословен, вежлив и… студенист.
– Нет, давай! Эй, слышишь? Ты, хорош заливать! Ты? Да что ты видел? Что?! Вот у нас, на Втором Украинском, разве так было?
Василий покосился. Рядом разглагольствовал Валентин, облапывая вторую из бесцветных девиц. Та уже была «тёпленькая», смеялась, «как артистка», то есть запрокидывала голову, показывая вялую шею и «жемчужно» хихикала. Валентин, уже перебравший, громче всех шумел, вызывая водил помериться силой на руках. Слово за слово, девицы быстренько сгрудили всё угощение на середину стола, освободили его дальнюю половину. Валька, покраснев от натуги, резкими, частыми рывками «дожимал» упиравшихся мужичков. Добровский молча пил, постепенно привыкая к новой компании.
– Ну а ты, лейтенант? – подначил Добровского разгорячённый победами Стеценко.
– Правой или левой?
– Давай правой.
Добровский поставил гранёную стопку на стол, встал с места, пересел к краю стола, где уже выставил свою ручищу Стеценко. Вася расстегнул манжет рубашки, на запястье забелел браслет зажившей кожи.
– Где это так тебя, старлей? – Стеценко прищурился.
– Неважно. «Подарок». Ну, готов?
– Всегда готов.
Людка получала редкое удовольствие. Она чуть отодвинула стул назад, ближе к открытому настежь окну – «чтобы подышать», – а сама смотрела даже не на компанию, а на Светлану. «Ишь ты, тихоня тихоней, а сама как кошка на рыбку смотрит, глаз не сводит. Ишь ты, как зыркает. Ай да Светлана! Пропал бригадир. Съест она его. Ей-богу, съест. Прям сегодня. Бледная, а щёки горят. Прости меня, господи, грешную!»
Ладонь Добровского утонула в пухлой лапе Стеценко.
– Ну? Готов, старлей? Как там у вас, на флоте?
И Стеценко резко налёг, быстро и умело добавляя плечом. И… ничего. С таким же успехом он мог давить на стенку. Чуть дрогнула рука Добровского. Но только дрогнула. Покрасневший от натуги Стеценко нажал, потом ещё, вспыхнул совсем малиново, нажал всем телом. Вдруг его рука начала неметь – Вася медленно начал сжимать пальцы и заваливать запястье Стеценко. И одним плавным движением уложил руку технолога.
– Кха! Х-х-хы. Стоп. Стоп, старшой. Всё, – выдохнул Стеценко. – Всё-всё. Пусти.
Первый раз его заломали так жёстко и спокойно. Секунду висела тишина, потом девицы захлопали в ладоши. Вася улыбнулся, похлопал по плечу Вальку. Сзади громче всех хлопала Светка. Вася перехватил внимательный взгляд Людки. «Зараза!»
Застолье зашумело с удвоенной силой. Людка Ройзман подливала Васе, посматривая на задумчивую свою подружку, бросавшую взгляды на руки Добровского. Потом были танцы, перекуры, опять танцы, разговоры, стол уже был замусорен, что-то говорилось, что-то пелось. Вася почувствовал себя очень пьяным. Он встал, пошатываясь, посмотрел на часы. «Час ночи. Ого!»
Он вышел за дверь, ударившись в косяк. Прислонился к стене покачивавшегося коридорчика, освещённого тусклой дежурной лампочкой. Коридор раскачивался вправо и влево. «Штормит. И меня штормит». Выйдя на крыльцо, он грузно сел на скрипнувшие перила, зашарил по карманам в поисках пачки «Казбека» и спичек. Шаловливый ветер задувал чуть отсыревшие спички. Он зашёл за угол, где луна высвечивала каждую травинку возле широкой – видимо, из парка доставленной – скамьи. Сел. Всё-таки закурил. Голова плыла кругом. Видно, дурная самогонка. Да и толком не ел ничего. Вот и разобрало его. По косточкам.