Скрипнула кирпичная крошка под чьими-то ногами. Что ему тогда в дурную его голову взбрело? Толком ничего не соображая, на рефлексе выживания, он тенью наклонился вправо, одновременно отмахнувшись левой рукой. Как в мешок попал. Тень полетела на землю.
– Ой, мамочки! – застонала женщина.
– Кто здесь?
За лавкой поднималась Светлана. Держалась за разбитую губу.
– Господи! Светлана? Свет… Свет-лана Серг… Сергевна, я н-не х-хотел. Что же вы так? Господи, да как же так?!
Он вскочил, шатаясь, перегнулся через спинку лавки, схватил Жукову под мышку и, не замечая её веса, поднял, как пушинку, перенёс через спинку скамьи. Луна вылепила каждую черточку её бледного лица, по губе зачернела тоненькая струйка. Она подняла глаза.
– Зверь.
– Я. Я…
– Молчи… Молчи.
И не успел он отшатнуться, как она обняла его за шею, прижалась к нему всем своим жаром, поцеловала разбитым ртом. Вася дёрнулся было, но солёный вкус крови на губах неожиданно выключил способность соображать. Запах её разгорячённого тела, мягкость губ, скользнувших по щеке, какие-то очень хорошие духи. Жукова обнимала его сильно, неожиданно даже для самой себя, и всё сильнее впивалась в губы, словно выпить хотела его дыхание. Их зубы легонечко стукнулись. И зашумело в их головах – ничего не видели, ничего не слышали. Добровский под её тяжестью плюхнулся на скамью, женщина буквально повисла на нём, села сверху, сжимая его ноги горячими бёдрами, не отпуская губ. Мысль, что этот чужак вынужден был пить её кровь, выбила всё стеснение, все мысли, закружила голову, заставила всё её тело налиться такой молодостью, что она сама себе удивлялась и продолжала кусать его губы. «Будь что будет!»
Тёплый ветер зашелестел в вершинах высоких тополей, словно перебрал пригоршню медяков. Женщина кусала губы мужчины.
– Зверь… Большой зверь… Большой зверь… – шептала она, невольно покачивая бёдрами; она тёрлась об него, сходя с ума, сводя с ума, чувствуя через тонкую ткань брюк, как прямо под ней растёт его желание. «Сейчас!»
– Свет… – вырвал губы обречённый Васька. – Светлана, что ты?
– Не пущу… Нет, буду тебя целовать, буду любить тебя, я же ждала тебя. Как долго я тебя ждала… Всю жизнь ждала. Ждала – тебя. Зверь. Сильный ты, сильный ты мой мужчина. Мой, только мой, – шепнула она, прижалась щекой к груди, вдохнула запах его тела, поражаясь мягкости своего голоса, силе тонких рук, неожиданной смелости, пьяной колдовской наглости, разгоравшейся в ней, танцу ступней, грохоту сердца.
И тот горячечный шёпот и неожиданные ласки чужой женщины, так явно, так страстно и властно захотевшей его, мягкость её живота, тёплая упругость грудей, лёгкость пальцев, так неуловимо щекотавших волосы на его груди – когда она успела рубашку расстегнуть?! – всё, что происходило с ним, было таким восхитительным, так напоминало все его детские мечты, которые, конечно же, были и есть у любого мальчика, понявшего, чем он отличается от девочки, жар её тела был настолько желанен, настолько силён, эхо её нежного и такого ошибочного «только мой» так обожгли его, что он до боли сжал её запястья, оторвал от себя, почти отшвырнул.
– Нет.
– Как? К-как?!
– Из… Изви… Извин… Да пусти ты! – оторвал он её растерянные, всё ещё жадные губы. – Я п-п-пойду. Простите.
Светлана, поджав под себя ноги, как испуганный ребёнок, протянула к нему руки, в дрожащем и пульсировавшем лунном свете её лицо распадалось на клочья, словно разрезанное тупыми ножницами. Она тихонько замотала головой, стараясь заглушить свист, рёв, грохот крови, ударившей в голову, разрывавшей мозг стыдом и страхом.
– Прости меня, Света. Я не могу, – пробормотал Добровский, развернулся и пошёл к калитке, стараясь потвёрже держаться на ногах, но всё больше обмякая от жалости к себе, жалости к Светке, жалости к Тасе, к своей такой дурацкой, блядско-праведной жизни.
Он долго шарил возле калитки, пытаясь найти щеколду, которая рыбкой выскальзывала из потных пальцев. Наконец он сообразил, что калитка открывалась наружу, ударил плечом. Раздался металлический лязг, словно с рыцаря упали ненужные латы. И вдоль улицы, сильно шатаясь и спотыкаясь, неловко поплелась его пьяная душа.
Светлана Сергеевна Жукова, миловидная женщина тридцати пяти лет, сидела на лавке возле каптёрки кирпичного завода посёлка Топоров в первую ночь осени 1959 года, не понимала, что она там делает, зачем она вообще живёт на белом свете, что происходит и почему, осторожно слизывала кровь с распухших губ и оглушённо чувствовала, как рядом с ней на скамейку в первый раз присела её старость.
«Разве Зине Портновой было легко? Разве не боялась она – есть отравленный суп? Стрелять в гестаповца? Нет – наоборот, сильной она была и смелой. И совершенно было всё равно, что ей было всего семнадцать. Ведь какой она смелой была – когда повели мучить и расстреливать, крикнула Зина в лицо мучителям: «Да здравствует наша победа!» И ведь как испугались подлые немцы, как навели на неё свои пулеметы и расстреливали. И расстреляли, но всё равно боялись смелую девочку».
Ну и что? Ведь и Зосе только что, месяц назад, исполнилось уже целых четырнадцать лет. Зося уже год как вступила в комсомол. Да-да, она – настоящая комсомолка, её приняли на год раньше – за её «организаторские способности в делах пионерской организации, отличные успехи в учёбе, спорте и культурной жизни школы». Только её и Игоря Кучинского приняли на год раньше всех. Не зря же она была первой в пионерии, даже фотографию дома повесили мама с папой, где Зося на фоне знамени пионерской организации стояла – такая взрослая, серьёзная, смелая и, конечно же, отважная – как её Васька, когда фашистов бил, отважная, как мама, помогавшая лечить наших партизан, а ведь немцы были тогда в Топорове.
Папа Вася тогда очень радовался, заплакал даже – он часто стал плакать в последнее время – контузия стала всё чаще трясти его. Он пошёл в сарай и целый вечер мастерил красивую-прекрасивую рамочку для фотографии, даже своим специальным алмазом вырезал стекло и потом аккуратно, тоненькими сапожными гвоздиками приладил это стекло на место; стекло замечательно точно подошло. И повесила мама большую фотографию на самом видном месте – и все видели, какая замечательная дочка растёт, как очень сильно старается Зося Добровская, чтобы хорошо учиться, чтобы всё-всё получалось, чтобы по правде всё было, по-честному.
Разве можно без честного слова жить? Ведь это так неправильно, когда без честного слова люди живут. Вон Лизка Гончарук, она без честного слова тогда обошлась, убежала со школьного огорода. А разве не надо было всю морковь выкопать? Когда Зося припомнила Лизе о её проступке – как странно посмотрела Лиза, как засмеялась: «Ты, Добровская, совсем деревянная – ни танцевать, ни гулять. Всё, что умеешь, – только бегать по стадиону да у доски хвастаться!» И так тогда обидно стало Зосе! Ведь неправда это была, злая неправда! Потому что не хвасталась она возле доски, а училась и рассказывала тогда, все уроки учила чуть ли не наизусть – так, как мама, Таисия Терентьевна, хотела. Разве это стыдно – учиться? Разве стыдно ходить и играть в баскетбол с мальчишками? Ну и что, что она была самая маленькая. Ну и что, что она была ниже всех на две головы. Зато прыгала лучше всех и всегда попадала, особенно издали.
Лизка должна была бы запомнить тот день, когда вся команда ждала Зосю – да-да, тогда целая команда по баскетболу, команда девятиклассниц Топоровского района сидела в автобусе и ждала, пока пулей соберётся красная от счастья Зоська, которую взяли по настоянию тренера вместо заболевшей Вали Черниченко. Только не видела Лизка, как ехали они всей командой в Коростышев, как там построились в большом зале, как болельщики шумели, как Зося распасы кидала. И как большие, взрослые девочки из коростышевской школы, чемпионки района, как они удивились её обводкам. Маленькая Зоська чуть ли не между ног у этих дылд проскакивала чертёнком да пасы раскидывала. Не могли поймать её, на пятки стали наступать Зоське, когда прыгала она. Даже тренер, Давид Григорьевич, математик, к судье подходил, ругался страшным шёпотом, руками махал. А Зоська улетала на маты – так сильно и незаметно стали толкать чуть ли не вдвое крупнее её девушки. Улетала, поднималась, смеялась, опять хватала мяч и – попадала штрафные! А ведь тот мяч был здоровенный и тяжеленный, но она ведь сама научилась. Сколько она тот мяч бросала у себя дома во дворе! Папе Ваське пришлось переделывать кольцо, чтобы было похожим на настоящее. Он ведь в школу сходил, померил своей такой необычной железной раскладной линейкой, вымерил все размеры, потом уже из толстой-претолстой проволоки сделал обод, прикрепил его к крепкому щиту и прибил тот щит с кольцом к явору – самому большому дереву, которое только было в Топорове. А рос явор прямо во дворе Зосиного дома и делил землю на две половины – половину для них и половину для бабки Ольки – настоящим именем Ульяна её называли только свои, тайком.
И ведь Зоська тогда даже не знала, сколько на ней фолов получили те разозлившиеся переростки, – она правила знала только те, где пробежки, да как бросать, да ещё научилась вести. А ещё, конечно, научилась обводить – потому что играла всегда со взрослыми ребятами – Игорь всегда её брал в свою команду, а против их команды с улицы Калинина всегда собирались – и с Кирпичной, и с Комсомольской. Один раз даже пришли ребята с Довгой улицы, но ничего у них не получилось, хотя совсем не по правилам они играли… Игорь после той игры две недели ходил с синяком под глазом. Научилась Зоська с большими ребятами играть – ведь поначалу ребята смеялись, подначивали, в шутку мячи ей бросали. А как стала она попадать, так оценили, потому что никто из соперников внимания не обращал на рыжую мелкоту, которая «в пуп дышала» главным забойщикам, но… попадала и попадала. У них даже своя схема была, когда ребята вставали рядом, пас по земле давали, а Зоська расстреливала кольцо. А защитники не могли прорваться к ней – ребята заслон делали. Тогда-то и увидел Давид Григорьевич, как носится по двору рыжая девочка с рыжим мячом, приметил да и позвал на тренировку – удивились даже старшие девочки, когда она, маленькая акробатка, пришла к ним играть. Удивлялись ровно до тех пор, пока не увидели, как Зоська мячи в кольцо кладёт – чётко от щита. Как ни прыгали на тренировках, какие блоки ни ставили – Зоська, которая легко крутила «солнце», «сальто», в шпагаты садилась, – лёгкая Зоська бросала тяжеленный мяч по такой дуге, чтобы через руки шёл. И тогда мяч от щита всё равно ложился в шуршащее кольцо.