Спутник бежал и бежал среди звёзд, послушный силе людей, забросивших его ракетой на такую страшную высоту. Зося вздохнула, опустила голову, потёрла ладошкой затёкший затылок. Только она нагнулась, чтобы поднять тележку, уже взялась за остывшие деревянные ручки, как увидела ногу в ботинке, высовывавшуюся из тени придорожной рытвины.
Вот она и нашла любимого папу…
И всё случилось, как и должно было случиться.
Добровский, грязный и помятый, спал на покрывале нерастеленной кровати. И снилось ему море, колыхавшее его на волнах, будто в люлечке. Сквозь мутный ил похмелья он услышал, как собиралась Тася.
– Тася!.. Та… Я. Это… Тася!
Тася повернулась, как ужаленная.
– Ты! – шепнула Тасечка, будто уголь зашуршал чёрной тяжестью. – Ты! Ты ни-че-го мне не говори. Слышишь? Ни-че-го. И запомни этот день. И эту ночь. Когда ты не своими ногами домой дошёл!
– А как? – глупее вопроса Вася не мог задать, даже если бы постарался.
– Ах ты гад! Не помнишь?
– Нет. Я… Я не гад!
– Запомни, «сильный мужчина», тебя Зося привезла.
– Как?!
– На те-леж-ке. Понял? Дочка тебя привезла. А я, дура такая, не знала, что она пошла – за тобой, гадом! Пошла и привезла! Ребенок шёл – ночью! Одна! Понимаешь, ты?! Ты ребёнку голову задурил – своей рыбалкой, своим волейболом, велосипедами, луками и походами, ты её к себе привязал крепче канатов, понимаешь? Она же любит тебя, а ты что? Ты – что?!
– Подожди!
– Нет! Не смей. Не. Смей. Она в школу собирается. Нечего ей. Хватило. И я тебе этого не прощу. Слышишь?! Не прощу тебе слёз ребёнка! Ты бы видел её, когда маленькая девочка у ворот тебя, бычка здорового, сгружала! Бычок! Бугай! Сильный, да?
– Тася!
– Молчи! Бычок! Гад! Пыжился, кичился, силу показывал? Показал? А рубашку свою видел? Посмотри, когда очухаешься.
Она выглянула в окно, где уже стояла Зося с букетом только что срезанных цветов.
– Запомни, запомни, Вася. Всё запомни. Ах, ноги тебя не держат? – она как-то странно и задумчиво на него посмотрела и прошептала. – Да чтоб они отсохли!
– Тася! Что ты говоришь?! Та…
Но Тася закусила губу, замотала головой, прижала к груди руку, будто раненая. Так и вышла, тихо притворив за собой дверь.
И Вася остался. Оглушённый и потерянный. Вся его ночная удаль выветрилась, только совесть жгла да усталость морила. Он посидел на кровати. Потом встал, подошёл к окну, за которым начинался такой напрасный, пустой день. Зачем? Оторвал листок календаря. «1 сентября 1959 года». Первое сентября… Ему опять во вторую смену. Непослушной рукой он завел тяжёлый холодный будильник, поставил на стул возле кровати. Лёг навзничь, не раздеваясь. Глаза его были плотно зажмурены, будто боялся он яркого света. Потом он повернулся на правый бок. Закусил губу. Потом голова его затряслась, и всё его тело заходило ходуном. Он выкашлял рыдание. И уснул камнем…
А день, напротив, удался.
И был у Таисии Терентьевны урок в новом первом классе. Билось у Таси сердце, видя тридцать пар блестящих глаз, распахнутых душ. Увидела она, что поверили ей эти маленькие человеки. Снова она в себя поверила. Как всегда.
И у Зоси были первые уроки – но уже в восьмом классе. Вызвалась на литературе. Читала стихи Маяковского – так, как она одна умела, – обрубая и сминая лесенки, сминая ритм, следуя за смыслом. Знали ребята, что Зоська умеет стихи читать, но вот такую её – новую – не ожидали увидеть. Повзрослевшую. Тихую, даже непривычно печальную.
А потом у Таси уроки закончились. И не хотелось домой идти. Совсем-совсем не хотелось. Она осталась в школе, пытаясь разобраться с новым журналом, попросту затягивая время. Потом долго-долго собиралась и шла домой, наверное, с полчаса. Хотя обычно даже медленным шагом идти было пять минут.
А ещё… Потом она пришла домой. В свой дом. Такой тихий и прохладный. В первой комнате сонно дышали старые торжевские часы. Она поставила сноп подаренных букетов в большое ведро с колодезной, с вечера запасённой водой. Гулёны не было, ушёл уже. Тася вернулась на кухню. Какой-то странный запах. Она повернулась. Чуть-чуть пахло палёным.
Из печки.
Тася заглянула – только пепел. И пуговица. «Рубашку сжёг. С помадой, – она грустно улыбнулась. – Через час Зося придёт. А может, с ребятами задержится чуть. Может».
Надо было как-то жить. Конечно, надо. Всегда надо…
А Вася пришёл на двор завода. Увидел он сразу, что слишком высоко были сложены поддоны, на два яруса выше. Бросился он к своей бригаде, крикнул, чтобы остановили такую работу. Ответили ему мужики, что инженер приказал, что так накопят они на дворе бо́льшую партию для топоровского колхоза «Красный ударник». Инженер Жуков уже стоял неподалёку и смотрел сквозь размахивавшего руками бригадира. Виктор Георгиевич, на этот раз в чёрном костюме, подошёл к бригаде и, не глядя на Добровского, повторил приказание. А потом сзади ударило – крановщик Терещенко слишком разогнал кран, совсем чуть-чуть промахнулся да и ударил тяжеленной клетью в край штабеля. Закачался штабель, хрупнули нижние поддоны, не выдержали такого веса, да и пошёл кирпич валиться. Да валиться прямо на инженера, который даже и не понял, что случилось. И пока все бежали врассыпную, прыгнул Васька кошкой, ударил кулаками в грудь инженера, того отшвырнуло, как тряпку, а вот бригадир не успел – нога шаркнула по кирпичной крошке, не смог прыгнуть опять – и кирпич завалился оранжевым громом прямо на Васькины ноги.
И когда пришёл в себя, он уже не чувствовал боли – так сильно больно было. Только руки сами выскребали ямки в земле. Его мужики, как заведённые, разбрасывали кирпичи в стороны, безумный лётчик громко рычал и бился, словно в падучей, инженер сидел на битом кирпиче, вытирал кровь с поцарапанной щеки и какой-то был из себя весь потерянный.
И вбежала в заводской двор Тася, разорвала криком кольцо столпившихся людей, увидела, как её Ваську откапывают, подломились непослушные, ватные ноги, упала Тасечка на колени да и спросила у неба: «Боже! Боже ж ты мой! За что ты меня услышал?!»
Подползла Тася к Васе, взяла его окровавленные пальцы в свои ладони и что-то ему шептала. Никто слов тех не слышал – не до того было. А вот Вася услышал, поднял голову, посмотрел на жену свою, сжал ей руки и потерял сознание.
Улыбаясь.
Глава 6Жидёныши
В Зареченске почти не осталось участников тех странных событий, которые в апреле 1959 года столь заботили семиклассников школы № 1, их родителей, работников райотдела милиции, двух инструкторов райкома ВЛКСМ, одного очень ответственного товарища из райкома партии и двух по-своему не менее ответственных воров Зареченска и его окрестностей.
Почти все разъехались по городам и посёлкам Большой страны; те же, кто остался, постарались забыть – людям свойственно забывать боль или непонятное. Хотя… Хотя, если расспросить стариков о «жидёнышах» или об оркестре Фила Силвера, то, возможно, и вспомнят что-то неуловимое, полувековой давности, далеко ушедшее, вспомнят с болью, сожалением или с глухим удивлением либо улыбнутся лукаво, подмигнут да и промолчат.
Нечего лишнее болтать всяким досужим любопытным чужакам.
Ведь каждому своя судьба достаётся. И дальше жизнь катится довольно просто.
Знакомый нам Яктык, он же Витька Трошин, которого в Зареченске часто путали и называли Филипповым, оканчивал в том году морское училище. В Зареченск он наведывался нечасто; лишь в редкие воскресенья, оторвавшись от бесконечных книг, успевал за утро добраться до городка своей юности, мигом проведать дядьку да братьев своих, а вечером вернуться в общагу, осторожно касаясь губ, до крови покусанных Лидой Тимофеевой, продавщицей универмага, которую зареченская шпана завистливо считала гордячкой и недотрогой. Но красивая Лида справедливо полагала, что жизнь идёт быстро, муж мужем, а Винс – он такой один, поэтому нисколечко не жалела о том, что верное своё сердце да и горячее тело щедро дарила красавчику-курсанту, который мог за несколько минут преобразиться – собрать с пола свою аккуратную, но неброскую одежду, повесить её в шкаф в подсобке универмага, достать кожанку, узкие брюки, австрийские штиблеты, изобразить на голове ураган и за неполных пять часов накуролесить в Зареченске так, что память о его приезде обрастала совершенно уже невероятными подробностями и небылицами.
Коля Филиппов, уже десятиклассник, надежда педагогического коллектива зареченской школы, вырос полной противоположностью Яктыку. Тоже блондин, с правильными чертами лица, чуть полноватый, что лишь говорило о хорошем питании, воспитанный, аккуратно одетый, Николенька и разговаривал очень правильно, округло; его сочинения регулярно отсылали в район и даже в область, а уместные, очень по делу выступления на комсомольских собраниях были такими образцовыми, что на родительских собраниях Анатолий Филиппов хоть и слушал восторги учителей, но после тех собраний больше молчал и пристальней вглядывался в лицо старшего сына.
Алёшка, он же – Эл, самый младший из Филипповых, которого Яктык однажды посвятил в свои музыкальные «дела», успел совершенно отбиться от рук. В полном соответствии с филипповской породой, Эл тоже вытянулся, но был тощ и зво́нок. Свои извечные простуды он перерос, хотя, скорее всего, Алёшку вылечила его единственная любовь – Сувалда. На реке Алёшка пропадал сутками. Он мог сразу после уроков уплыть на рыбалку на весь день, куда-нибудь далеко, умахать вёслами километров за десять-двадцать. Александра постоянно рвалась выпороть сына за такие дела (да сколько же можно издеваться над материнским сердцем!), но Толя Филиппов защищал Алёшку, тайком подкидывал младшенькому денежку на снасти либо сам норовил улучить момент и удрать вместе с сыном, потому что и сам любил рыбачить до дрожи в руках.
Кого я забыл? А, конечно, ещё Жору Трошина, младшего брата Яктыка. Только Жора стал называться Джорджем вместо Жорки Садыкова, верного Яктыкового друга, славного парня и угарного танцора. «Стал вместо»… Странные слова, да? Мне и самому они странные. Жизнь – она такая, многослойная, что ли…