Разве не странно было влюблённому Жорке Садыкову, когда из него выбрызгивала горячая, липкая кровь под ударами «финок»? Разве не странно-легко, волнительно, упоительно-страшно было Штырю вспарывать своего наконец-то попавшегося обидчика?
«Есть закурить, старик? – глаза в глаза». – «Ну, привет, старичок». – «Какая встреча. Где же твоя шпага, гнида?»
И удивление, расплескавшееся в Жоркиных глазах, когда Синий, опытный урка, ударил сзади, в спину, под лопатку слева. Джордж даже на цыпочки встал, когда острие «финки» укусило под сердце. А Штырь ударил в живот. Да так сладко Штырю стало, что член налился, будто баба лизнула. Оказывается, убивать – «слаще, чем целку выебать». И перебрасывали они Жорку с «финки» на «финку», а тот балансировал на цыпочках с каждым ударом, словно танцевал, – лишь бесконечное удивление в глазах: «Ма! Ма! Ма…» – покачивался, слёзы опаздывали, уже не успевали брызгать, жалко так, больно же! А потом боль отступила, мир погас, тело, уже без Жоркиной души, станцевало последнюю синкопу и свалилось к ногам разгорячённых урок, изумлённых своему кайфу.
Рустем Садыков тяжко горевал, поседел на похоронах. «Как лунь», – шептались вездесущие соседушки. Не пил, ничего не говорил, просто замолчал. «Да», «Нет», «Так точно». «Понял». Коллеги майора, почуяв недоброе, вроде и пытались предупредить беду, но… Вот ведь вопрос – долг. Да, долг. И даже совесть. Очень совесть. А справедливость-то где? В чем она – справедливость? Справедливо, когда Жорка в земле, Рустем седой, а шпана – вот она, по «шанхайкам» гуляет? Но ведь – долг… Скорее рано, чем поздно, но успела чья-то добрая душа как бы случайно наведаться к ворам, да только лишь ускорила маятник судьбы. Тяжело качнулся тот маятник, хмуро переглянулись опытные дяди, но решили по-своему. Всего через неделю после похорон Джорджа в городском парке ранним утром нашли физкультурники уже окоченевшего Штыря в запёкшейся луже своей чёрной крови.
Так Славка Штыров лишился старшего брата Сергея. Мать с горя стала менять «отцов» ещё чаще.
Так Винсент лишился Джорджа, лучшего и единственного друга. Новых друзей у него не появилось.
Так перестали появляться в Ленинграде удивительные «рёбра» с непонятно откуда бравшимися горячими новинками – за ними гонялись даже ценители «Золотой собаки». Но барыги лишь разводили руками: «Нет, Ника не было». Ещё года два трясли доблестные чекисты своих стукачей, но след оборвался, никто ничего не знал, да и времена уже были другие.
Совсем другие времена…
Одни успели оплакать и похоронить своего главного бога, другие торопливо успели его предать, третьи, клятвенно памятливые, порадовались и прокляли упыря навечно.
Самые хитрые успели устроиться, залосниться, обрасти жирком.
Самые живучие выплеснулись волной из людского океана лагерей и тихо, незаметно, ручейками и каплями дождей дошли до своих домов. Там и осели, как оседает золотой песок, промытый быстрой заповедной рекой. Так людей процеживает течение времени.
Самые упорные зажгли рукотворное Солнце на планете Земля и запустили звезду по небу, да так, что гром везде пронёсся.
Предатели ещё молчали, вдовы ещё жили надеждами, победители были молоды, а дети их уже успели подрасти.
И надо ж такому было случиться, чтобы четырнадцати лет от роду – и Славка Штыров, и Алёшка Филиппов влюбились – тайно, впервые и безоглядно – в свою одноклассницу Людочку Зильберштейн, белокурую, голубоглазую, стройную, умную, с такими чудесными ямочками, с таким нежным пушком на щеках…
С этого и начнём нашу историю.
Безумная, упившаяся крови, большая война смела Зареченск зловонным огнём, изжевала землю, расцарапала когтями дыры в земле; люди, словно муравьи, перетащили на себе горы злого железа, поубивали друг друга бессчётно да и остались жить дальше перед лицом Бога. Одних похоронили с почестями, других оставили в разбитых блиндажах, поклявшись вернуться, кого-то в спину пристрелили – полна была земля истлевшими мертвецами, разбитым или целым оружием, ну а уж пуль, гильз и прочих осколков было как песка.
Но, как учил Билли Бонс, «мёртвые не кусаются», поэтому «настоящие пираты» Зареченска с малолетства искали штыки и ножи в окопах, в ручьях на месте разбомбленных когда-то переправ или в подвалах старых домов. Черепов и костей не боялись. Слишком много их было – костей.
Были и те, кто предпочитал что-то «погорячее». Но таких «умельцев» никогда не было много – сколько народу подорвалось на трассерах, гранатах, неразорвавшихся минах и зенитных снарядах, беспечно брошенных или засунутых в жаркий костёр, о том знали лишь их преждевременно состарившиеся родители, зареченский патологоанатом или, если везло, врачи и сёстры больницы. Своя пара «героев» была и в школе № 1 – у Ваньки Жарикова был выбит левый глаз и оторваны пальцы на левой руке, только большой остался, а у Кольки Железнова, наоборот, правая рука была искалечена и правый глаз плохо видел. Их иногда называли «зеркальными близнецами». Но так шутили редко. Лишь со зла.
Поколение постарше с «бабахалками» не баловалось. Шестнадцатилетние уже не пиратствовали, а перешли на более серьёзное оружие – шпаги. Вообще, укороченная шпага была символом особого шика – если запалят, мало не покажется никому. Родителей затаскают по всяким школам, милициям и прочим райкомам, на работе пропесочат, следовательно, потом может достаться чрезвычайно жестоко. Но вот если урки поймают без шпаги… Пример несчастного Джорджа, всего один раз, случайно, оказавшегося без верного клинка, был слишком свеж и памятен.
Шпаги, как правило, носили в левом рукаве плаща в специально подшитом чехольчике. Длина и толщина клинка подбиралась такой, чтобы рука могла немного сгибаться в локте – неуклюже прямая рука выдавала трусоватого придурка, погнавшегося за размерами. Таких милиция вылавливала безошибочно. Впрочем, иногда такая повадка спасала – если парень шёл по парку с девочкой, то выпрямленная левая рука могла помочь – приблатнённые проходили мимо, лишь внимательно запоминая.
Да, именно так и образовалась в Зареченске странная мода – парни ходили в плащах. Плащи были в почёте всю весну, почти всё лето, кроме совсем редкой, но долгожданной жаркой погоды, когда прекращались все стычки и разомлевший люд облеплял горячие плоские скалы, согревавшие воду до парного молока. С первыми же августовскими туманами молодёжь опять зябко куталась в плащи.
«Изнеженные они какие-то», – говорили старшие. «Блокадные дети, что вы, нельзя же так», – не соглашались другие. Взрослые, что с них взять?..
Однажды Алёшка Филиппов тоже попытался сделать шпагу, но быстро получил по загривку от Жорки-Джорджа. «Эл, – сказал ему тогда Жорка-Джордж, выбрасывая далеко на середину одного из рукавов Сувалды обрезок с таким трудом добытой сталистой толстой проволоки, – Эл, ещё раз увижу – скажу Винсу. Он тебе вломит так, что на всю жизнь запомнишь. Рано тебе. Не нарывайся». Это было серьёзное предупреждение.
Поэтому Алёшка стал первым, кто научился делать великолепные луки.
В озёрном краю, среди лесов, расчерченных бесконечными протоками и плёсами Сувалды, материала для изготовления лука было предостаточно. Поэтому луки были почти у всех мальчишек, разве что самые косорукие ограничивались рогатками. Разве сложно было срезать перочинным ножом рябинку или берёзку, срезать заподлицо ветки, подровнять концы да натянуть спёртый у матери кусок бельевой бечёвки? Нет, конечно, ведь ножи были у каждого.
Но ведь, как вы понимаете, лук – это даже не полдела, так, всего четверть, не больше. Ещё ведь надо было стрелы сделать. А вот это было уже настоящее искусство. Хорошие стрелы ценились. Их различали по цвету перьев; знатоки с одного взгляда могли определить мастера, их изготовившего. «Это лавровская стрела. Ты что, не знаешь Федьку? Только у Полины Викторовны такие рыжие курицы». И хотя Федька Лавров был неоднократно порот – и в профилактических, и в воспитательных целях, – всё равно лавровские курицы всегда отличались от соседских куцыми хвостами. Рыжие перья – это было чертовски здорово.
Пока малышня с упоением фехтовала палками на старинных крепостных стенах, наполовину вдавившихся в мягкий ил острова посередине Сувалды, пока старшие ребята зачёсывали чубы, мечтали о кепочках-лондонках и возможности попасть на взрослую танцплощадку в парке у Лысой горы, все настоящие индейцы от десяти до пятнадцати лет в одну весну проредили заросли городской сирени так, как не смогла бы ни одна команда профессиональных озеленителей. В пределах города не осталось ни одного более-менее прямого побега длиннее полуметра. По Зареченску были разосланы строжайшие телефонограммы, проведены летучки в рабочих коллективах, отцам были сделаны внушения, сыновья были тщательно выпороты, но, хотя задницы горели, всё равно – холщовые колчаны были набиты заготовками для стрел и глаза блестели.
Родительская коса нашла на индейский камень.
Но как бы ни старались городские индейцы, всё равно таких стрел и, самое главное, такого лука, как у Алёшки Филиппова, не было ни у кого. Прямые стрелы с чёрно-белыми перьями из крыла ладожской чайки и можжевеловый лук – это был невероятный атас.
Можжевеловый лук… Это было великое искусство и удача. Как-то раз, под великую выпивку, рассказал Толя Филиппов младшенькому своему о том, что настоящие луки можно – и нужно – делать из можжевеловых корневищ. Сказал и забыл – мало ли говорится просто так, между делом? Но надо было видеть загоревшиеся глаза Алёшки – везде он отставал, везде был маленьким – Яктык уже был почти моряком и взаправдашним шпионом, а бипопалулу танцевал так, что выли от восторга даже блатные, не говоря уж о пищавших девочках, Колька был первый по учебе, Новый Жорка-Джордж учился радиоделу, как и покойный его ангел-хранитель, а что оставалось Алёшке?
…Купер, Кервуд, Майн Рид, Конан Дойль, весь Жюль Верн – все были перечитаны многократно. Сколько раз, зачитавшись, пропускал он поклёвку крупного леща или плотвы, да так, что кончик удилища уходил в воду, сколько раз ругала его библиотекарша за то, что книжки пахли рыбой! Но всё равно, ворча и делано-недобрительно поблёскивая стеклышками ленинградского пенсне, добрая Зинаида Захаровна выдавала худому белобрысому парнишке всё новые и новые книжки, верно распознав в нём неискоренимый и такой сродственный дух искателя приключений. Когда Алёшка подводил отцовскую «сигарку» к очередному острову, затерявшемуся среди плёсов и проток Сувалды, разве не был он Колумбом и Магелланом? Разве не шли рядом с ним Зверобой и Чингачгук, разве не курил рядом трубочку рысьеглазый Дэрсу Узала?