есь – страшно. И что он сделает этому долбаку? Штырёныш был такой же здоровый, как и его покойный брат, пошире Алёшки, старше почти на полтора года. И его приятели – все с Заводской, все тоже были неслабые любители помахаться.
– Ну, глиста! Ну, давай! Что стоишь, жених?!
Алёшка, понимая, что вот и настал тот момент, которого он так боялся и так ждал, что все репетиции и воображения тут уже ни к чему, сжал кулаки и бросился на троицу. И – бац! Тут же получил прямой в челюсть. Зубы клацнули, голова дуром закружилась. Он отмахнулся и несильно зацепил Штырёныша по лбу. Бац! В глаз! Звёздочки и чернота. «Ой!»
– Филиппов! Как тебе не стыдно?!
Алёшка потряс головой. Тишина плескалась по волнам коридора. Перемена закончилась. Перед ним стояла Трегубова. Сзади гримасничал Славка Штырь.
– Он первый, Варвара Николавна! Вы всё видели! – заскулил-заподличал Славка, показывая на Алёшку и угодливо растягивая слова.
– Филиппов! Завтра – родителей в школу! – зашипела Трегубова, радостная своей удаче. – Ты понял, Филиппов?! Срыв урока! Драка на перемене! Всё, ты попался!
День явно не задался.
Но это было только начало.
С расстройства и, как в хмельном чаду, Алёшка ухитрился невпопад отвечать на уроке географии, отчего Тётя Глобус, внезапно возмутившись и заподозрив издёвку, решила поставить слишком раз-воображавшемуся любимчику профилактическую «двойку» – бац!
Всё! Это было слишком. Алёшка решил смыться с урока музыки, рванул за угол школы и, конечно же, попал прямо на завуча Раису Николаевну Богатырёву. И эта – тоже:
– Марш в класс! С родителями в школу!
Та-а-ак…
На музыке Алёшка получил «за выражение лица» ещё одну «двойку».
– С родителями в школу? – на всякий случай спросил Алёшка, и тут же «двойка» была перечёркнута, а на её месте воцарился незыблемый «кол».
– Да! – прорычала милейшая и обычно восторженная Анастасия Семёновна Политова, брякнув крышкой взвывшего от непочтительного обращения пианино.
Такому рыку могли позавидовать римские патриции: «Бросьте этих христиан львам!»
Алёшка почувствовал себя Чингачгуком, которого гуроны проверяли на смелость, бросая острые-преострые томагавки.
Мрачный, как кот под ливнем, он пришёл домой, поковырял жареную картошку, что-то соврал матери о делах в школе, огрызнулся на зубрилу Кольку, спустился вниз, нарочно прогрохотав по гулким ступенькам, и вышел в маленький дворик. Засунул руки в карманы потёртых брюк, несколько коротковатых – за зиму он неожиданно вытянулся. Неожиданно – для родительского бюджета, конечно. Чуть ссутулясь, морщась на яркие солнечные лучи, устроившие чехарду под быстро бегущими с Ладоги тучами, Алёшка пошёл к их дощатому сараю, открыл запасным ключом дверь, вошёл. Через минуту он вышел со своим лучшим луком и стрелами, желая хоть как-то отвести душу. Из-под ног метнулись заполошные соседские куры.
Он пошёл на низ длинного огорода, по весне затапливаемого половодьем. Там, на старой полуразвалившейся ветле, росшей как раз в конце межевой тропинки, был укреплён большой дощатый щит, на котором он нарисовал мелом силуэт человека. Это был враг: немецкий шпион, самурай, гурон, злобный испанец, стремившийся поймать храброго пирата, – всё по настроению. Встав где-то за сорок шагов от цели, он развернулся, натянул лук, поймал ветер, вдох-выдох – и на выдохе, успокоив сердце, спустил тетиву. «Дзынь!» – и верная стрела по пологой дуге свистнула и с глухим чмоканьем вонзилась прямо в сердце «гурона». Только Алёшка взял вторую стрелу, как сзади послышался весёлый голос:
– Шикарно, старик!
Алёшка повернулся. В блестящей чёрной кожанке, узких, «в облипку», чёрных брюках, с начёсаным коком, Яктык смотрелся неотразимо, как вылитый Винс Тейлор (если бы, конечно, Винс Тейлор был блондином и о его существовании знали в Зареченске). Рядом стоял Гришка Жадов, сосед из другого подъезда, младший брат Вальки Жадова, приятеля Яктыка.
– Шикарный лук, Эл. Сам сделал? – Винс был в самом лучезарном настроении, только что вернувшись от Лиды.
– Угу.
– Дашь стрельнуть?
– Угу.
– Что-то ты неразговорчив, брат. Тяжёлый день? Ого! Это что за боевые раны, сэр? – прищурился Винс.
– Ничего.
– Ясно. А ведь говорил я тебе: «Учись драться», а ты всё: «Не да не». А теперь: «Ме-е-е».
– Винс!
– Ну что ты на меня сверкаешь фонарём? Хватит. Я сегодня вообще не имею недостатков. Давай лук, увидишь.
И шикарный Винс взял лук.
Шикарный Винс взял стрелу.
Шикарный Винс шикарно натянул тетиву, да так, что медный наконечник дошёл до древка. Посмотрел на щит, посмотрел кругом. Вдруг его глаза загорелись бесовским огнём и – никто ничего не сообразил – Винс резко повернулся, выцелил гулявшую на дальнем соседском огороде здоровенную чёрную куру и спустил тетиву. «Дзынь!» – ласково щёлкнула тетива. И, не успели Гришка с Элом что-то вякнуть, как изумительно красивый полёт стрелы оказался слишком точным, и острый медный наконечник попал точно в гузку, проткнул куру насквозь и вышел из клюва. Кура, не издав ни звука, ткнулась в землю, оставшись на выпрямленных ногах.
Мужчины молчали.
Над ними летели облака, по долине скользили быстрые тени, вдали шумела листва ветлы, весенний день был великолепен и ярок. Ветерок непристойно лохматил пух на толстом заду добычи. Из её зада горделиво, прямо в синее небо, торчала длинная стрела с чёрными перьями.
Это было что-то.
Алёшка только махнул рукой. Вдруг Гришка хрюкнул и присел на корточки.
– Ну что ты ржёшь? Кончай! – губы Винса кривились, потом улыбка прорвалась, и Винс сам стал хохотать, согнувшись и упёршись руками в колени.
– Ах вы-ы-ы! Ах вы ж ироды-ы-ы! Ах, ёб же вашу мать! – из-за сарая галопом вырвалась старая Парамоновна, раскачиваясь на ходу и размахивая поленом. – Ах вы ж па-ра-зит-ты! Опять! Опять Филипповы! Ах вы ж! (могучий разворот) Паразит-ты! (полено с гулом пошло в сторону братьев) Ах вы ж! (схватила второе полено с финского трофейного брезента, укрывавшего грядку) Иродды! (любой артиллерийский капитан гордился бы поправкой на ветер, которую взяла соседка) Ах! Лучшую куру!
Она схватила стрелу за оперение. Выпучила глаза. Кура чётко висела на стреле.
– Лучшую! Пар-р-разиты! Да ёб!
Парамоновна, выкрикивая очередное проклятие, запнулась за кочку на меже и полетела кубарем, быстро-быстро перебирая руками и ногами.
– А ещё говорят, что современные люди разучились бегать на четырёх конечностях! – прокомментировал Винс, набирая скорость к ближайшему забору.
Сзади, подвывая от смеха, торопился Гришка. Последним на забор махнул Алёшка. И вовремя. Только он спрыгнул, как в подгнившую доску врезалось очередное полено – да так, что старенький забор крякнул.
Они не стали дожидаться, пока соседка допыхтит до забора, нырнули в кусты зацветавшей черёмухи и где-то минуту бежали довольно быстро. Потом остановились. Винс улыбался. День был чудесный. Алёшка хмурился. День был ужасный.
– Ну что ты, Эл? Хорош дуться! Видел как? Сразу – в пятак! Я лук лет восемь не держал. Класс!
– Мать прибьёт.
– Может, – согласился Винс. – Но… Классно же получилось, Эл. Не бойсь, я отмажу.
И чувствуя свою вину, Винс протянул Элу пачку сигарет.
– Куришь?
– Да, – соврал Алёшка.
– А ты, Гришка?
– Да (второе враньё).
– Огня?
Алёшка и Гришка осторожно затянулись довольно мерзким дымом. Нет, конечно, они пробовали раньше раскуривать заначенные окурки отцов, но вот так – по-взрослому, да ещё с Винсом – это была памятная минута.
– Ну, куда пойдём? – Винс был в ударе, веселился.
– Не знаю… Пошли в «башню».
– Йэс, сэр. Как прикажете, сэр. Ну и глаз у вас, сэр, глаз не оторвать, сэр!
– Винс!
– Ладно-ладно! Научу драться. Пошли…
Троица дошла до огромной старинной кирхи, что стояла в конце Речной улицы.
Это было большое здание, сложенное из чудовищного размера гранитных глыб чудовищно упорными финнами. Наружные грани валунов были более-менее ровными, отчего стены кирхи были прямыми, аж глаз резало. Главная башня уходила высоко вверх, к синему небу, к белым облакам, выше мохнатых шапок старых сосен, сбегавших с ровной, как стол, скалы, на которой и стояла кирха. За все послевоенные годы городские власти так и не придумали, что с ней делать. Всё как-то руки не доходили. Пытались сделать клуб, да как-то не заладилось, темновато и стыло там было, на танцы люди упорно ходили на танцплощадку у Лысой горы, в парке на Заячьем острове, а какую-то контору так и не удосужились перевести. Кирха считалась как бы заколоченной, но ещё в первый год своей дружбы Винс и покойный Джордж нашли ход через окно второго этажа, куда потом уже поднимались по приставной доске с набитыми планками, как по плотницким сходням. А как Винс уехал обратно в Ленинград, так уже другое поколение верховодило в кирхе.
Зайдя за угол кирхи, Винс хитро свистнул, будто пропел букву «ш-ш-ш». Из окна высунулся Жорка-Джордж, расплылся в улыбке. Доска спустилась вниз.
– Винс! Давайте поднимайтесь!
Внутри было неожиданно светло – лучи яркого послеобеденного солнца разрезали темноту под высоченным потолком, как прожекторы в театральной постановке. В тишине было слышно хоровое лузганье семечек – в круге света сидело несколько «речных».
– Эт-то что ещё за явление?! – Винс спрыгнул с подоконника и тут же среди знакомых лиц подросшей малышни выцепил глазом незнакомца. – Кто привёл?
– Винс! Винс, это я привел, – Жорка-Джордж подошёл к Винсу, протягивая кулёк. – Будешь?
– Жорка! Жорка?! – Винс прищурился.
– Винс, это Фима Зильберштейн. Из моего класса. Знакомься.
– Да вижу я, что Зильберштейн, Финкельштейн, Гольдштейн и Кацман! – очень тихо проговорил Винс, растягивая слова. – Жорка, да ты с ума сошёл?
– Винс, не кипятись. Я отвечаю. Сядь. Смотри, что будет.
Винс присел на ящик, сверкая глазами. Гришка втянул доску внутрь и спрятался за спиной угрюмо стоявшего Алёшки, который, как Зверобой на верное ружьё, опирался подбородком на свой лук.