– Здг'аствуйте! – улыбнулся Фима. (Его говор я передать не в силах, но вы можете себе представить эффект – в воздухе словно разлился аромат фаршированной рыбы, форшмака и прочих кулинарных подвигов его мамы – Марты Израилевны) – Я пг'ишел… Потому что я пг'осил Жору. Ну…
Фима покраснел, мирно поблескивая круглыми очками. Не увидев никакой реакции, он подтянул губы и развёл длинными веснушчатыми руками, широко улыбаясь. Его светлые с лёгкой рыжиной волосы горели в луче света, как одуванчик.
Винс стремительно бледнел. Жорка, увидев это, торопливо махнул рукой.
– Фима, ты, это, не тяни. Лучше покажи.
Винс глянул на брата.
– Джордж. Я не разделяю вашего энтузиазма, сэр.
– Погоди, Винс. Погоди, глянь! Фима, давай! Ну, не тяни!
– Да-да, сейчас. Я сейчас, – заторопился Фима Зильберштейн, доставая из лежащего на полу мешка что-то здоровенное, заблестевшее, заполыхавшее, как золотая рыбка.
– Оп-па, – только и вымолвил Винс.
Остальные молчали. А Фима, лучший ученик Зареченской музыкальной школы, пробежал длинными пальцами по клапанам саксофона и, не дожидаясь реакции присутствовавших, продудел:
– One, two, three o'clock, four o'clock, rock!
Фимка послушал, как эхо мячиками проскакало по стенам и затихло под сводами кирхи, и повторил:
– Five, six, seven o'clock, eight o'clock, rock!
И ещё раз! Голуби вырвались из-под черепичной крыши и закружились вокруг башни. Мальчишки вскочили на ноги. И Фима, тихоня Фима, как с цепи сорвался – словно джинн вырвался из его медной трубы; джинн закружился, запрыгал, засучил ногами синкопы, хрюкал, стонал, взвизгивал и отмерял такты.
– А-а-а! – из-за спины Винса в круг выскочил Жорка-Джордж и пошёл по кругу, в диком полу-приседе выбрасывая длинные худые ноги.
Триплстеп, триплстеп, рокстеп! Трипл, трипл, рок! Трипл-трипл-рок! Его рука держала руку невидимой партнёрши, но все в кирхе видели её – быструю, весёлую, белозубую, королеву ритма. Её юбки закручивались вокруг бёдер, горячее тело вращалось юлой то в одну, то в другую сторону; она то льнула к Жорке-Джорджу, то отпрыгивала на рок-степе, и руки танцоров натягивались, как резина, преодолевая силы любого тяготения. Это видение было круче любой мальчишеской мечты – яркая помада, тонкие чулки, ровные стрелки, подвязки, круглая попа, быстрые ноги, туфельки с аккуратными носиками. А Жорка Трошин танцевал так, что любой врач зареченской больницы сходу определил бы ему полиомиелит, – на кривых ногах, опасно выворачивая колени и лодыжки, но надо было видеть, какую дорожку он сделал колено за колено!
– У-у-у-ху-у! – взвыл забывший о своих переживаниях Эл.
– «Рок вокруг часов», – со знанием дела перешёптывались младшие.
Не умевший танцевать Гришка схватил пустой ящик, поставил сверху ещё один и начал лупить ладонями: «Бац-ба-бац! Бац-ба-бац! Бац! Бац! Бац-ба-бац! Бац-ба-бац! Бац! Бац!»
И Виктор Трошин, кандидат в члены партии, он же Яктык Филиппов, он же Винсент, захулиганничал вовсю:
– Как у нас! Как у нас!
Раз-ва-лил-ся у-ни-та-а-аз!
Вся квар-ти-ра, как на сбо-ре,
Соб-ра-ла-ся в ка-ри-до-ре
И ре-ши-ла вся квар-ти-ра:
«Ку-пим но-вый у-ни-таз!»
Сзади кто-то уже рыдал от смеха, Фимка дудел, Жорка танцевал, Гришка бил ритм, а Винс продолжил:
– Но наш сосед, он был как лев!
Он схва-тил-ся за «Бэ-Эф»!
Про-во-зил-ся це-лый час,
Но он скле-ил у-ни-таз!
Как у нас! Как у нас разва-лился унита-а-а-а-аз!
Жорка замахал рукой, чтобы Винс прекратил безобразничать, но это было только начало.
– Но со-сед-ка тё-тя Ма-ша
Толь-ко пёрд-ну-ла слег-ка-А!
У-ни-таз тут раз-ле-тел-ся,
До-ле-тел до по-тол-ка-А!
Как у нас! Как у нас разва-лился унита-а-а-а-аз!
У Фимки чуб уже потемнел от пота и упал сосульками на мокрый лоб, саксофон взвыл, закашлялся, зачмокал, поцеловал невидимую танцовщицу и затих. Эхо ещё секунду пометалось между балок под потолком, пару раз стукнули каблуки Жорки-Джорджа. Гришка дул на побитые с непривычки ладони.
– Молоток, – Винс подошёл к выложившемуся Фиме. – Мо-ло-ток, старик.
– Я… Это… Ну… – Фимка дышал тяжело, возбуждённо, с надеждой заглядывая в глаза Яктыку. – Жорка сказал. Ну… Жорка, что вы, это, танцуете.
– Да, старик.
– А, это, ноты – ноты у вас есть? Ну, может быть, ну… я со слуха могу.
– Со слуха? Записать?
– Да, – Фимка вытер каплю пота, пробежавшую по носу. – Умею, конечно.
И он заулыбался во всю ширину, вернее, во всю длину, а ещё вернее, во всю ширину и длину своих несколько лошадиных зубов.
Винс задумался. К нему подошёл раскрасневшийся Жорка.
– Ну, Винс?
– Погоди. Дай подумать.
– Что думать? Наш парень. Надо ему, сам видишь.
– Цыц! Не лезь вперёд батьки! Я не такой тупой, как ты думаешь. Я другое думаю, – Винс поднял голову, хитро прищурился. – Слушай, как тебя? Фима? Фима Зиль-берштейн?
– Да. Ефим Самуилович.
– Это лишнее. Хоть Абрамович. Я – Винс. Он – Джордж. Это – Эл. Эл, иди сюда! Да хорош дуться, не пропадём, хрен с ней, с курицей этой! Иди сюда! Вот, Фима, это младший наш, Эл.
Алёшка пожал влажную, мягкую-мягкую, неожиданно цепкую руку Фимы. Винс продолжал.
– Фима, раз так уж вышло, сам понимаешь, будем держать марку. Будешь ты… будешь ты – Фил. Но Зильбер… Нет. Будешь ты – Фил Силвер!
– Винс, ты – гений! – прошептал Джордж.
– Спокойно! Фил, слушай. Джордж тебе всё покажет, всё даст, отвезёт куда надо. А ты – учи всё, как можешь. Слушай… А ещё кто-нибудь? Ну, есть, кто у вас ещё дудит?
– Найдутся, – закивал наречённый и совершенно счастливый Фил Силвер.
– Ну и славно. Ладно. Алёшка, проводи Фила, мы поговорим маленько. Эй, мелочь! Давай сюда!
– Я? – Гришка опасливо подошёл.
– Ты! Ты стучал по ящикам?
– Стучал. А что?
– Ты тоже Рабинович? Почему спг’ашиваешь, когда тебя спг’ашивают?
– Жадов я. Валя – мой брат. Мы – Жадовы. Не, не евреи.
– Жадовы? Не Жидовы? Дур-р-рак! Фил, секунду!
Фил замер, задрав длинную ногу на подоконник.
– Фил, слышал, как он стучит?
– Честно говоря, нет.
– Стучит. Сделаешь из него барабанщика?
– Поп’обуем. У нас в музыкальной школе есть ба’абаны. Только никто не идёт.
– Гришка! Пойдешь в школу и научишься!
– Я…
– Цыц! Пойдёшь с Филом и запишешься. А не запишешься – лучше тебе записаться. Брату скажу, он объяснит. Понял? Чтобы немедленно стал самым лучшим барабанщиком.
– Хорошо.
– Вот и ладно, старичок. Шагайте.
Фил и Алёшка спустились в окно. Мальчишки с Речной тоже ушли, застеснявшись. Винс курил, расслабленно выпуская кольца дыма. Жорка внимательно примечал, что вытворяет старший. Гришка просто стеснялся и крутился неподалёку.
– Врезать бы тебе, брат. Так подставить.
– Винс, он классный парень. Я…
– Вижу, что классный. Но врезать надо.
– Я…
– Ладно, молчи, брательник, лучше молчи. Эх, видел бы тебя Джордж…
И Винс отвернулся, словно хотел увидеть в дальнем углу тень зарезанного друга, Жорки Садыкова. В кирхе стало очень тихо, только где-то в углу постукивал по пустому ящику Гришка.
А может быть, и чувствовали братья, что покойный Жорка с ними?.. Не знаю. Да и никто не знал. Просто такие минуты, когда молчится, приходят к людям. Когда мужчины молчат и чувствуют своё родство, своё сродство. Без взглядов, жестов, ненужных слов. Просто чувствуют себя одним целым. Так редко бывает. Но в ту минуту случилось.
– Эй! Э-э-эй! Йебя-а-а-а-ата! По-мо-ги-те-е-е! – дикий крик донёсся снизу.
Гришка высунулся в окно.
Внизу стоял Ромка Кузьмин, один из мальчишек, ушедших недавно. Он был совершенно испуган, задыхался, размахивал руками.
– Йеб… Йебя-та! Там! – он размахивал руками, топал ногами, что-то пытался выкрикнуть, но дыхания не хватало. – Там! Там Айошка!
Винс подпрыгнул к окну.
– Там! Там! – Ромка тыкал пальцем в сторону города. – «Заводские» Айошку и Зильба у «Стакана» поймали!
Ромка ещё что-то кричал, но Жорка уже прыгнул в окно справа, за ним Гришка и Винс – все попадали на кучу заросшего лопухами щебня, повскакивали, глаза бешеные! Винс схватил за плечо поднимавшегося Гришку:
– Зови всех! – страшно крикнул Винс. – Зови! Стой! Не бойся! Слушай! Обязательно! Слышишь?! Обязательно скажи, чтоб бежали и орали, сколько сил будет! Только не молчите! Понял?!
– Ага! – кивнул Гришка и понёсся вдоль Речной улицы. – Ребя-я-ата! Ребя-я-ата! На-а-аших пойма-ли! На-а-аших бьют!
А братья побежали к «Стакану» – рюмочной на углу Красноармейской и Стаханова.
Как же они побежали!..
«Стакан», «Стаканов», названный в честь расположения на улице имени шахтёра-ударника «стахановцами» несколько иного рода, был, вообще-то, внешне неприметным, но весьма знаменитым местом. Дощатая пристройка на задах большого продуктового магазина отличалась удобным размещением – вроде и близко к центру, но не на главной улице, да ещё вокруг были густые заросли сирени, где слишком добросовестно отдохнувшие граждане могли облегчить переполненные организмы или, если овладевала такая муза, поспать-покемарить. Обычно днём там было не очень многолюдно – внутри толкались разные неопределённо-мутные мужички, выселенные из Ленинграда справедливой властью, а снаружи, в кустах, – набиравшаяся опыта малолетняя шпынь. Самые деловые малолетки давали мужичкам деньги, и заросшие щетиной, кислоокие «официанты» выносили «чекушки» будущим гопникам. Вечером в «Стакане» собирались серьёзные люди – работяги с завода, рыбаки и заслуженные старые каторжники, которые прогоняли шпану одним взглядом.
Но тогда был день, такой воздушный и чистый, что от одного полного вдоха звенели лёгкие, хотелось петь, кричать, ходить красиво, легко и пружинисто, день, когда хотелось жить и влюбляться.