Наконец на обрыв вылез злой и потный Витька.
– Душно-то как! – проворчал он. – Ч-чёрт! Ах ты ж!
Зоська хихикнула. Узковатые брюки не выдержали напора и разошлись на Витькином заду. Слегка, но угрожающе.
– Ну-ка, дай гляну, – вмешался Колька. – Так. Зоська, иди с Женькой. А мы его починим. У меня есть две булавки. Снимай штаны, брат!
Женька и Зоська зашли с тыла танцплощадки. Там возле забора стояли два ящика. Женька залез на забор, подал руку. Зоська попыталась подпрыгнуть, но юбка не пускала – ногой не двинуть, не то чтобы на ящик подняться.
– Не смотри! – свирепо прошелестела Зоська. – А ну!
И не успел Женька опомниться, как она расстегнула юбку, вылезла из неё, пихнула Женьке в руки и, пока он обречённо и дурацки пытался не смотреть на её трусики, – «Боже! Если мама увидит?!» – перемахнула забор.
– Ну! Давай! Что краснеешь?! Не видел, что ли?
– Я… Ну… Э…
– Так. Цыц, Женька. Цыц. Давай сюда. Ждём.
Зоська быстро оделась, покрутилась на месте. Женька тёр переносицу, приходил в себя. Такого фортеля от завучкома он не ожидал. Как-то всё шло не туда. «Говорили, что Добровская бешеная, но что такая?! – попыхтел Женька, да и успокоился. – Идёт, как идёт. Ну, где же этот толстожопый?!»
Наконец, с пыхтением и чертыханиями, забор преодолели Колька и Витька. Все четверо пробрались за сцену, к маленькой двери, что вела в аппаратную.
А на дощатом помосте танцплощадки чинно кружились в фокстроте разнообразнейшие пары – хорошо одетые фигуряли на середине, те, кто попроще, кружились вокруг, а застенчиво переминавшиеся зеваки образовывали широкий плотный круг. В самом центре танцевали три пары. На них привычно косились – Игорёк Кучинский «стилем» вёл Лизку Гончарук, рядом старался Тарас и не менее старательно кружил какую-то незнакомую, очень стеснявшуюся девочку, чуть поувереннее держался Ромка Рубинштейн (вы только посмотрите! пока мама Циля нервничает о его будущем, хороший мальчик Рома удрал на танцы!). Это были всем известные три пары – Ромка и Игорь часто ездили в Киев, там-то и обучились «стилю». Впрочем, всегда были аккуратны и вежливы. Хорошие ребята.
При виде локонов Лизки сердце Зоси сердито что-то буркнуло. Добровская даже руку было подняла, чтобы поправить свои растрёпанные вихры, но сдержала себя. В её глазах загорелся неприятный огонёк. Да и на что она рассчитывала? Что Игорёк возьмёт и бросит противную Лизку?
Лиза была общепризнанной красавицей всей параллели. И не только у десяти– и девятиклассников кровь приливала к щекам при виде плавной, уверенной в себе Лизы. Как она проходила по коридорам школы! О, это надо было видеть. Впереди стайки своих заклятых подружек Лиза шла, высоко подняв голову, улыбаясь, морща прямой носик, отчего её голубые кукольные глаза темнели и засыпали голубой лёд за шивороты обречённо вздыхавших поклонников. Всё в ней было хорошо и правильно, если, конечно, не считать плавной лени и язвительного языка, который она унаследовала от прекрасной половины рода Гончаруков.
Училась Лизка «без огонька». Да и не испытывала ни малейшей необходимости в том, чтобы стачивать свои белые, словно циркулем очерченные зубы о гранит науки. Некоторые завистницы называли её «тупой коровой», но это было несправедливо – практическая жилка в Лизе была развита великолепно. Она чётко знала, чего хотела, и всегда добивалась своего – отпроситься ли с урока физкультуры, заставить ли папу принести столько макулатуры, чтобы видавший виды трудовик Пётр Сергеевич крякнул от удовольствия, получить нужную оценку, заучив наизусть хрестоматию, или заставить кавалеров бегать собачками – всё могла Лиза.
Но в одночасье, а вернее, в сентябре 1961 года, то есть за год до описываемых событий, когда собрался класс в коридорах свежевыкрашенной школы, с неудовольствием отметила Лиза Гончарук, как онемели её подружки и поклонники, при виде не такой Зоськи Добровской. Лиза увидела всё: и новую стройность, и новое платье, новые туфли, новую, не топоровскую причёску, какую-то взрослость Зоськи – и глаза своих спутников и спутниц. Увидела и запомнила. И сразу, без всяких сомнений, её неприязнь к Зоське сказочно ударилась о пол школьного коридора и обернулась спокойной и уверенной ненавистью. Самое смешное во всей этой истории было то, что, к величайшей досаде красавицы Гончарук, Зоське было всё равно. Ничто не брало Зоську. Лиза даже запереживала, не зная, как поступить, – может быть, даже и с мамой посоветоваться надо было бы.
Если бы знала Лизка, сколько Зося выревела ночных слёз обиды, то всё стало бы сразу на места. Но Зоська умела терпеть до чрезвычайности. Только папке рассказывала она о своих обидах. «Так… – вздохнул тогда Васька Добровский. – Давай учиться танцевать по-взрослому». – «Танцевать?» – «Да. Представь, что ты на берегу моря. В самом прекрасном платье. Дует тёплый ветер. Чуть шелестят акации. И волны целуют берег». Никогда папка так не говорил с дочкой – ну, вернее, до той поры, когда она внезапно повзрослела. Васька взял руку дочки, обнял за талию – и повёл, повёл, осторожно, медленно. «Поняла?» Ещё бы! Васька танцевать любил, мог, никогда не отказывал красивым женщинам, приглашавшим танцевать флотского лейтенанта… Но не изменял любимой Тасе. Хотя Тася танцевала с ним всё реже. Вернее, совсем не танцевала. Но вот и доченька выросла. Так и жизнь идёт.
Так и вышло, что за «гагаринский» год Зоська выучилась всем «взрослым» танцам – не тем народным, которые танцевала она вместе с Колькой на всяких концертах, а «настоящим». Да ещё и Стас с его твистом… Но с кем танцевать-то? Сердце Игорёчка было занято Лизой, бегал он за Гончаручкой, как собачка! Да и ещё. Пару раз перехватила Зоська взгляды Лизки. И поняли они друг друга с полувзгляда. Лизка даже улыбалась исподтишка. И уводила прочь ничего не замечавшего Кучинского.
Стервуха.
Но после того самого «твиста на комбайне» вся старшая школа загудела. Рядом с учительской какая-то слишком старательная душа повесила стенгазету. А на той стенгазете – на заглавном месте – красовалось фото Зоськи, указательными пальцами указывающей ритм босых ног. Час повисело то фото – и исчезло. Осталась только гневная статья. А фотку спёрли десятиклассники из Лизкиного класса. Вот так. Игорёк, не будь дурак, пригласил Зоську в кино. Лизка тем вечером заболела, и вообще…
И вот настала минута сладкого отмщения. Основного, запланированного торжества.
Вдруг музыка стихла. Свист динамиков хлестнул по ушам. Пары закрутили головами, не понимая. Из толпы зевак раздались свист и смех: «Механик опять пьяный!» Но… механик был парень толковый и «на минутку отошёл». И не успел никто ничего понять толком, как Витька заменил катушку, заправил ленту, щёлкнул ручкой – плёнка поползла, заглатывая секунды над танцплощадкой. Все услышали, как зашипела плёнка, как задышала электрическая тишина.
И взвыли саксы! Застучало! Ду-ту! Ту-ту! Ду-ту! Ту-ту! Ду-ту! Ту-ту! И в этот ритм ворвался, дуром взвыл странный, непривычный, чужой голос на чужом языке. Толпа у входа надавила и спрессовалась у невидимой черты дощатого помоста, а сзади раздался восторженный визг малышни.
Это была та же «песня комбайнёра»! Класс! Танцоры оглянулись – а со сцены уже спрыгнула Зоська, за ней Витька, Колька, ещё Валька Нестеренко – и пошли клином – прямо в центр площадки – твист-твист, твист-твист, раз-раз! раз-раз!
И впереди твистовала Зоська. Шаг-раз-два, шаг-раз-два! И вышивали они «ленинградским» стилем такую дорожку, что Стас должен был (просто обязан был!) гордиться! И шла (шаг-раз-два! шаг-раз-два!) Зоська прямо навстречу Игорьку. И смотрела хитро, с прищуром, чуть прикусив губу, глаза горели – и шла на него! Раз-два-два! Отпрянул в сторону Ромка, отскочил Тарас, глядя во все глаза, – завтра чёрт знает что будет, но надо быстро-быстро запомнить то, о чём только слышал, о чём в Киеве только шептались. Лизка стояла столбом, с самым дурацким видом, широко распахнув очевидно коровьи очи, так и держала Игорька за руку, а тот таращился на подходившую Зоську и танцевавших её друзей.
А вдали какой-то самый отчаянный мальчишка, плюнув на всё, шёл уже сзади и неуклюже крутил бёдрами, стараясь попасть в ритм, за ним завертелся ещё один – и за Зоськой, за Зоськой! Ещё бы! Такая девочка, такая по… Да к чёрту! Такая юбочка, такая попочка!
И в метре от Игорька твистёры развернулись в круг и пошли-пошли-пошли «вышивать». Мама моя родная! А Зоська, вполоборота к Игорьку, улыбнулась, только ямочки запрыгали.
– Игорь, привет! Давай с нами!
Игорь дёрнулся, остановился, опять дёрнулся, потом, не в силах сдержаться, вырвал руку из цепких пальцев Лизаветы да и встал рядом.
– Покажи!
– Это просто. Смотри! Раз-два-два! Раз-два-два! Лови ритм! Держи! Давай!
И что было Лизе делать – дурой стоять в центре площадки? Не могла она выдержать, топнула ногой и ушла к входу, чуть не плача от бессилия.
А над вертящейся толпой невидимым духом летал Мистер Leather Man и голосил во всё горло: «Твистуй, детка!»
Игорь и Зося отошли от центра танцплощадки, держась за руки. В будке киномеханика бушевал пожар истерики – Витька спасал катушку, его знакомый киномеханик Валька Тимощук, веселый пропойца, держал оборону, как-то забалтывая зубы подпрыгивавшей от возмущения Маргарите Зиновьевне Кущицкой, очень почтенной и сдобно-пышной даме, народ на площадке расплёскивался от центра, пыхтя, вытирая пот и возбуждённо перешёптываясь. Все смеялись, шутили, знакомые бросали хитрые взгляды на Зоську и Игоря.
– Уф-ф-ф! – Игорь встал у входа, весело вытирая капельки пота, соскользнувшие по шее. – Загнала совсем! Где выучилась?
– Секрет! – заулыбалась Зоська. – Да и тебя научу – только уже без секретов. Будешь?
– Что – учиться? Ну-у-у… Да, конечно. Да ещё с такой учительницей, – Кучинский прищурился. От этого взгляда у Зоси сладко закружило в животе, грудь сжало каким-то волнительным спазмом – вроде бы всё отлично, даже замечательно, но как-то… будто на краю обрыва. Она чуть порозовела от смущения, но рада была, что в сгущавшихся сумерках он не видит ни румянца, ни слишком откровенного взгляда, который она не могла спрятать.