Здесь бы и закончить рассказ о первой любви Зоси. Но это только в книжках бывает всё размеренно и красиво. Жизнь – довольно беспощадная и нелогичная в своей предопределённости штука. У каждой первой любви есть эхо, послесловие. Так бывает…
Итак, прошло семь лет.
…Зоська вошла в веранду. Остановилась, давая глазам отдохнуть после яркого полуденного света. Сняла босоножки, озабоченно осмотрела правую пятку – не натёрла ли. Пятка сухая, не каждая обувь подходит. Чуть не так, даже если самые красивые туфли – всё равно натрут. Черт бы побрал этот высоченный танцевальный подъём!
– Мам! Мам! Я пришла! – крикнула в открытую дверь кухни. Зоська знала, что мама дома, готовит обед, а папа Васька опять на дежурстве. – Мам, знаешь, там, в универмаге я такое платье видела, сейчас расскажу. Мам?
Она прошла в кухню. На плите пошумливал чайник, готовясь радостно забулькать. На столике стояли тарелки, лежала взрезанная буханка свежего топоровского хлеба – настоящего, румяного, с хрустящей, словно сдобной, корочкой. Как же Зося соскучилась по топоровскому белому хлебу, по аромату высокой тёплой буханки! Ещё когда в Ленинграде садилась в самолёт – уже тогда слюнки пускала.
Зося цапнула горбушку, с наслаждением закусила, чувствуя, как слюна смачивает хлеб, ощупывая губами шершавость корки.
– М-м-м… Какой хлеб! Ка-кой хлеб! – нараспев пропела она. – Мам, я бы буханку целую съела! Мама!
В доме было тихо. Зоська закусила горбушку, подняла руки, взъерошила рыжие волосы – она всегда лохматила даже самую аккуратную прическу, когда приезжала домой, к родителям. Так, с куском хлеба во рту, она вошла в комнату.
В полной тишине на стуле у окна напротив сидела мама Тася.
Тихая. Очень спокойная. И смотрела на Зосю.
Зося, забыв о куске хлеба во рту, села на пуфик стоявшего у двери дивана.
– Доця, – каким-то шелестящим голосом проговорила Тася. Откашлялась. – Доця. Тебе надо идти к Зинченкам. Там – Станислав. Он тебя хотел видеть.
– Погоди… Мама… Мам, чего ему надо?! Я замужем, мама. Я…
Зося запнулась, она тут же вспомнила разговоры о несчастной и быстро закончившейся женитьбе Стаса. Из родни Зинченков доносились смутные слухи, никто толком ничего не понимал, знали, что Стас в одночасье бросил хорошее место в институте и уехал куда-то в глушь, так и не защитив готовую диссертацию. Говорили, что в Топоров приезжала его бывшая жена, что вроде искала даже, передавала, что искали его в институте, но… надо было знать характер Стаса и его умение исчезать.
А ещё Зося прекрасно помнила поздний и невероятно дождливый вечер, когда мама потащила её искать подарок Стаса – здоровенного, как слон, игрушечного зайца, которого Зося со злости бросила в ров Панского сада, прямо в густые заросли. Ох и поругались же они тогда! Зося и не думала идти. «Вот ещё! Выискался! Борода!» Но Тася, которой Стас всегда нравился, тогда совершенно не стеснялась в выражениях и такого наговорила Зосе, что та безропотно пошла в ночь, искала того проклятущего зайца и фыркала, припоминая неожиданно крепкие слова мамы. Но… Но то был тот самый август. Был и сплыл. Семь лет прошло. «Рябенькая курочка» выросла.
Зося взвилась – слишком уж тихая была мама Тася:
– Мама? Да что такое?!
– Зося. Слушай, доця. Стас дома. Стас приехал в Топоров. Тебя хочет видеть. И ты пойдёшь. Слышишь? – Тася нажала на голос. – Пойдешь, потому что…
– Потому что – что?
– Он умирает, доця. Может, завтра умрёт. Может, сегодня.
Зося медленно-медленно, словно бескостная, легла на диван и закрыла глаза. Её веки дрожали. Перед глазами прыгала улыбка Стаса, его лохматая борода, румянец во все щёки, капли воды в волосах и на бороде – когда она прыснула ему в лицо. «Стас!.. Стас… Да что же это?!»
Не в силах подняться, она повернула голову и разлепила веки. Тёмный, расползавшийся силуэт что-то сказал маминым голосом. Зося попыталась вслушаться. Не получилось. Она напряглась, ватной рукой провела по лицу.
– Энцефалитный клещ… Пока вышел из тайги, пока дождались вертолёта. Пока вывезли. Пока тут, в Киеве, лечили, никому не говорили. А вчера… Короче, отдали его на руки Тамаре Николаевне. Она и привезла его. А сегодня пришёл в себя. И сразу тебя позвал: «Зосю приведите. Я знаю, что она из Ленинграда прилетела. Ни о чём так не прошу. Только Зосю приведите», – так мне Тамара Николаевна передала. Я только что её встретила, да ушла она, не стала тебя дожидаться она. Плохо ей с сердцем, сестра увела. – Тася затихла. Что-то рисовала пальцем по скатерти. Потом стала перебирать пальцами – она всегда так делала, когда нервы были ни к чёрту. – Зося. Надо. Надо, доця.
– Хорошо. Конечно. Я ещё секунду… – Зося повернулась и стала смотреть в низенький белёный потолок, на котором она знала каждый бугорок. Потом медленно, чуть пошатываясь, по-стариковски опираясь руками, встала и как есть, не переодеваясь, пошла к Зинченкам.
Как она из дому вышла, как по улицам шла, с кем здоровалась, что отвечала встречным знакомым, что рассказывала, как ноги её несли – хоть убей, не понимала Зося. Но обнаружила себя перед воротами Зинченков. За высоким, добротным, как всегда, заботливо выкрашенным забором виднелись заросли «золотых шаров» – Тамара Николаевна была большая искусница в цветоводстве.
Зося толкнула калитку. Та беззвучно раскрылась. Зашла в незнакомый двор, примечая, прислушиваясь. Уже во дворе почудилось что-то плохое. Слишком чисто, слишком всё прибрано. Рядом с будкой валялись цепь и ошейник. Брехливого пса не было. Зося подошла к палисаднику, заглянула в плотно занавешенные окна. Вдруг занавеска на секунду отодвинулась и тут же щель закрылась.
Она прошла дальше, к веранде, почему-то оглядываясь, словно кругом были глаза. Во дворе никого не было. Но Зося отчётливо чувствовала чей-то взгляд. Так, что даже волосы ерошились и между лопатками будто спицу вставило. Только Зося хотела постучаться, как входная дверь ударом раскрылась и мимо отпрянувшей Зоси, наклонив голову и держа себя за горло, выскочила какая-то молодая женщина, пробежала по двору, потом куда-то за угол. Потом оттуда послышался глухой стон, какие-то удары, будто бился кто-то головой.
Зося вошла внутрь. Другая тишина. В доме, где всё хорошо, сопят часы, шумит плита, бубнит радио или просто голоса раздаются. Или храп, если устал кто-то после каторжно тяжёлого дня. Но в доме Тамары Зинченко было тихо-тихо. Только воздух был тёплый, будто натопили печку. Слишком тихо. И тот же взгляд, буравящий прямо в затылок.
– Здравству… – прохрипела Зося, сама испугавшись своего будто чужого голоса. Откашлялась и позвала опять, более уверенно: – Здравствуйте!
Открылась дверь. Вышла Тамара Николаевна. Скользнула глазами по лицу Зоси.
– Здравствуй, Зося… Очень хорошо, что ты пришла. Он тебя ждёт. Как проснётся, сразу спрашивает. Нет-нет. Ничего мне не говори. Не надо. Всё и так понятно. Ты потерпи. Потерпи… дочка.
И мама Стаса наклонила голову, пошла к печке, стала переставлять какие-то ненужные кастрюли – лишь бы не напугать гостью. Потом, словно опомнившись, оглянулась. Всё лицо было сведено судорогой напряжения, оно рвалось и распадалось – сдерживало боль, страх и улыбку одновременно. Не приведи господь увидеть лицо матери умирающего ребёнка… Она подошла к Зосе, взяла за руку, неожиданно сильно и как-то надёжно, словно Зося была её проводником, а не наоборот…
– Зося! Рыжик! Как же замечательно, что ты пришла! Я так ждал тебя, Рыжик!
Стас сидел на кровати, откинувшись на сложенные горкой подушки. Он был очень худой и… очень, невероятно красивый. Пиратская борода, горящие глаза, отросшие волнистые волосы. Он был похож на отшельника. Только на очень молодого отшельника. И смотрел весело, будто каждой секундой любовался и наслаждался. Но голос… какой-то не такой, проваливающийся, слабый. И паузы между словами тянулись. И мокрые от пота локоны. Коричневые тени вокруг горящих, кровью налитых глаз.
Лик.
Как на иконе.
– Мама! Как хорошо, что ты привела Зосю! Ты… Ты иди посмотри, куда Лиза побежала. Она напугалась чего-то. Ты найди её, побудь с ней. А я хочу узнать, как Зося живёт. Ты ступай, ступай, мама. Зося позовёт… если что.
Он чуть поморщился, повернулся в своих подушках.
Длинный-длинный.
Стас. Стас…
– Слушай, Рыжик. Сколько мы не виделись? Семь лет? Восемь? Да, семь. Слушай, я так чертовски рад тебя видеть! Помнишь, как мы говорили тогда? Помнишь? Я так всё время помнил. Да. Помнил. Знаешь… Так хорошо, что можно помнить. Головой. Или сердцем. Знаешь, помнить очень хорошо. Идёшь себе или едешь. Себе. По берегу. А сам смотришь, где какой ручей течёт. Или с горы. Если камень. Осыпается – тогда хорошо. Лезть не надо. А ещё магнитофон. Да. Знаешь. Хорошо слушать голос. Если записать. Помнишь? А я тогда так жалел, что не записал тебя. Уехать надо было. Но я всё тогда думал, что если бы вообще не получилось. Ну, встретиться. Ты не бойся, Зося. Я всё знаю. Мне говорили. Я сам женат. Был. Ну, да. Был. Да сплыл. Рыжик. А ещё… О чём мы говорим с тобой? Да что это я болтаю и болтаю? А? Ты присядь. Ну… Не плачь. Ты же не плачешь, Зося? Нет. Не надо. Ну-ну. Садись вот тут. Нет. Не на этот стул. Тут стул занят. Сам не знаю. Пусть стоит. Мне так кажется, будто сидит кто-то всё время здесь. Тень какая-то. Я усну, а она сидит. Так бывает. Идёшь по тайге – тихо. И смотрит кто-то. Вот так можно долго идти. А тебе всё время кто-то смотрит в спину. А глянешь назад – никого. Только… Вот. Ты возьми, выпей компоту – вон, в чашке. Клубничный. Я не пил. Не могу больше. Не хочется. Хочется говорить. С тобой. Так. Вот. Знаешь, я ведь тогда оглянулся. Ну, чтобы взгляд тот поймать. А там никого. Но я же… Ну, ты знаешь. Да, смешно. Представляешь, я назад вернулся. А Колька, напарник мой, остался у плота. Говорил, что я дурак. А там – следы. Медвежьи. Представляешь? Настоящий медведь за нами шёл. А я и не видел. Мишки умные. Мы идём, шумим, курим, песни поём. Мы, человеки. Мы, покорители. А он идёт за нами мягкими лапами. Идёт бесшумно, незримо. И смотрит. О как. Ну, выпей. Что ты? А знаешь, давай я тебе покажу, какие камни я привёз? Возьмёшь? Ну, вон, на подоконнике мама сложила. Вон, посмотри. Видишь, там, справа. Да. Вот, слева. Посмотри. Да, серая. Поняла, что это? Точно. Забери. Настоящий. Потом отмоешь. Проведешь по стеклу – разрежет. Точно-точно. Класс, да? О, как это здорово! Ты не представляешь себе, как это здорово. Только тихо. Всё время тихо. Даже если тайга шумит. И Колька храпит. А я не спал. Я думал, я хотел… Слушай, да что же я всё время болтаю? Ну, как ты живёшь? В Ленинграде, конечно. Муж? Да. Уже дипломник? Куда распределение? В Москву? Ну, так это же здорово! Столица! Кремлёвские звёзды, Большой, Третьяковка! Я очень люблю Москву. Всегда, когда еду… когда ездил… когда лечу из Ленинграда, всегда брал… беру такси – и еду. На Ленинские горы. Или к Кремлю. И смотрю, смотрю. А он чем будет заниматься? А. Это что, холодильники? Космос?! Нет, я понял. Да ты знаешь, я никому не скажу. Не скажу… Смешно, да? Я ни-ко-му не скажу!