Вот так обняла Тася дочку свою, к груди прижала, поцеловала в упрямый круглый лоб, да глаза поцеловала, да улыбнулась тихо:
– Пойдём, доченька. Всё хорошо. Пойдём. Пора.
Вот так… Потом пришёл с работы Вася. В новой рубашке, в новых брюках. Вот так и пошёл в сарай доставать тележку. Ту самую.
Как же он любил всё новое! Сколько раз так бывало – подарят ему новый поясок или новую рубашку, так хоть и будний день и всего в доме полно, а, всё равно подойдёт к Тасе, глянет синими глазами, попросит: «Тася, може я хлiба куплю? Ну, може, треба на завтра?» И, как всегда, ответит ему Тася: «Та хлiба ж повно, нащо вiн нам?». И ответит Вася, уже чуть смеясь: «Тодi я молока, може, принесу? Для Зосечки». И улыбнётся Тася, глянет на мужа, согреет взглядом. И пойдёт воскресным утром Васька по тихим утренним сонным улочкам Топорова, будет идти в новой рубашке и светиться от удовольствия. А уж если встретит кого знакомого, Колю Павловского или Гришу Петриченко, то непременно скажет между прочим: «Да вот, молочка куплю – Зося ж моя приехала». И если дурак Колька не удивится обновке, дочкой из Ленинграда привезённой, то Васька будет чувствовать себя как обманутый в самых удивительных надеждах ребёнок, надуется, виду не покажет, но будет идти с убеждённостью, что Колька, паразит, нарочно завидует. А уж если Колька от всей души похвалит дочкин подарок, то будет Васька идти, земли не касаясь ногами, и будет уверен, что лучше старого друга Кольки никого нет. Вот так он дочку любил. И подарки, конечно.
Вернулся Васька. Привёз тележку. Поставили на неё чемодан, поставили сумку. Вышли во двор, под свесом крыши сарая присели на лавочку – на дорожку. Кому ж из родителей нравится отпускать любимое дитя – в дальнюю дорогу, в большую жизнь? А отпускать надо – выросла уже. Большая стала. И жизнь – её собственная жизнь ждала Зоську там, далеко, в далёком, полном неба, туч и сквозняков Ленинграде.
Пошли потихоньку. Говорили о чём-то обычном. Напутствия. Тася непривычно для себя много болтала. То про Розу Израилевну рассказывала, то про Абрама Славина, «героя обороны Ташкента», то ещё что – да полно соседских новостей, лишь бы время занять да прогнать, не вернуть случайным словом чёрные мысли в Зоськину душу.
Проводили аж до Заречки. Новенький, блестящий «львовский» автобус распахнул поскрипывавшие двери. Зоську расположили впереди. Знакомый водитель, Юра, муж двоюродной сестры Зинки Самойленко, ну той, что доводилась кумой дочке Тасиной подружки Светланы Терещенко, так вот, этот Юра поздоровался со всеми, выскочил, помог поставить чемодан сзади, там, где обычно стоит шофёрский хлам. Зося села на своё место – ноги её не держали. Сидела, руки на коленях лежали, не было сил поднять их, но улыбалась, старалась стареющих родителей развеселить, что-то мигала в ответ, что-то обещала, кивала, а сама смотрела на залысины на голове отца, на морщинки матери, на их усталые, такие родные лица, всматривалась, запоминала, в сердце складывала каждый взгляд, каждую улыбку, каждый поворот головы – будет эта память греть её всю дорогу, как маленькая свечка, тёплый огонёк, который принесёт она в свой маленький дом, в свою комнату в общежитии, где постарается она свой домашний огонёк создать, ну, зажечь от родительского огонька. Так всегда бывает – от души к душе – огонёк любви перелетает, согревает, освещает, молодит и спасает.
Юра оглянулся, посмотрел на галдящий, по-малороссийски шумный люд, набившийся в автобус. Гармошки дверей крякнули, щёлкнули, закрылись. Мотор заворчал, загудел, и перегруженный автобус покатился-погромыхал по булыжникам мощёной дороги. Зоська выворачивала до последнего шею, махала рукой, пока не перестала видеть родителей. Повернулась, уселась и вздохнула. Ещё один кусочек жизни прожит. Повидала родителей. Вот так…
Ну сколько они ехали? Пожалуй, не больше пяти минут, как напротив автоколонны автобус плавно принял в сторону и остановился. Люди повытягивали головы. Все машины стояли. Так, как всегда в Топорове машины останавливаются. Зоська подняла голову.
Нет. Не так. Не может быть. Не должно так быть. Господи… Не. Может. Быть.
Она встала, не видя, не слыша, побледнев, стала пробираться к двери. Грузный дядька, недовольно нависавший над её сиденьем, хотел что-то пробурчать, но глянул в Зоськины глаза и, весь сжавшись, оторопело засуетившись, сдвинулся, да так, что весь проход шелохнул, дал Зоське место пройти. Да и все люди замолчали, увидели сами, что что-то творится, а что – и не поняли, так догадались. Или, скорее, почувствовали.
Зоська провела пальцами по двери. Створки раскрылись. Она медленно спустилась, ступила лодочками на влажный песок, пошла, оставляя следы – маленькие-маленькие. Вышла на середину дороги и встала. А навстречу ей люди. Много-много людей. И впереди, на медленно-медленно ползущей машине, на красивом ковре да в сосновом гробу ехал её провожать Стас.
Она стояла не шевелясь, смотрела, как приближается машина. Шофёр посмотрел в её глаза, занервничал, глянул в зеркала, опять на Зосю, но не подумал нажать на гудок. «Газик» тормознул тихонько, дохнул на незнакомку жаром перегревшегося мотора, заворчал на холостом ходу.
Тогда Зося ступила шаг. Другой. Третий. Она шла вдоль машины, вдоль опущенного борта, заглядывала налево, где в длинном гробу под одеялом гвоздик лежал её Стас. Толпа сзади встала. Тамара Николаевна, бледная до невозможности, вся в чёрном, только посмотрела на Зосю и покачала головой, мол, «видишь, дочка, как бывает». Но Зося не стала продолжать этот разговор взглядами. Её ждали. Она положила руку на ковёр, примерилась, отошла на шаг, другой, потом глянула на Стаса, полшага, ещё! И взлетела одним махом, опустилась невесомо – это был один из лучших её прыжков.
Зося опустилась на колени, положила руку на край гроба, неожиданно горячий – Солнце разогревало мир даже сквозь накрапывавшую влагу.
– Ну что, Стас? Держишь слово… Вижу, Стас, вижу, – она коснулась плеча, твёрдого, немного холодного, немного уже нездешнего. – Да, понимаю. Помню. Не забыла. Нет, что ты… Что ты? Я не плачу. Я же обещала. Видишь, улыбаюсь… Да-да, честно. Ну что ты как маленький. Видишь, вот я, а вот ты. Ты же обещал. И я обещала… Вот и встретились опять. Ты же нарочно так придумал, да, Стас? Видишь, а я уже улетаю. Да не плачу я, что ты, успокойся! Я полечу высоко-высоко, там, над облаками. Они такие смешные – облака. Как белый ковёр под синим-синим небом… А ты будешь где-то рядом. Будешь же, Стас? Ну, если тебе тяжело… Ну-ну, прости. Знаю. Потом. Конечно. Споёшь, как позавчера. Да? Конечно. Ленинградскую. А потом Окуджаву. Стас, ну, Стас, перестань. Обещаю… Обязательно. Да, конечно. Ну, как ты мог такое подумать? Вот видишь, да, прямо сейчас.
Зося наклонилась и впервые поцеловала Стаса.
В губы. Щёки. Лоб.
– И я тебя люблю. Береги себя, родной… Ну, не знаю. Там… Там, куда ты идёшь. Спасибо. И тебе. Пока-пока.
Зося поднялась, оглянулась на оторопевшую толпу, спрыгнула с машины и, не оглядываясь, пошла к автобусу, поднялась, села на своё сиденье и закрыла глаза.
Похорон медленно прошёл. Люди, шедшие за машиной, сотнеглазо рассматривали Зосю. Зеваки уже вовсю обсуждали неслыханное – на завтра будет Топорову событие.
Наконец прошли и они.
Автобус загудел, покачнулся и поехал, шатко притормаживая перед большими лужами. Молчавшие пассажиры повздыхали да и начали болтать вполголоса. Одни шептались об увиденном, другие больше молчали, третьи заснули.
Зося сидела, смотрела вперёд на бесконечную ленту дороги и тихонько улыбалась своим мыслям.
И почти не плакала.
Глава 8Питерган
– П-по! Погоди! Как – «нет места»?! – Толя Филиппов закашлялся от изумления. – Погоди! Как – «нет места»?! Да что ты говоришь? Сынок?!
Алёшка молча кивнул. Он ковырял вилкой остывавшую картошку, не поднимая головы, и слушал тихие, растерянные причитания матери.
– Она так и сказала – «нет места»?! А когда Витьке и Жорке место нужно было, когда она подолом в Ленинграде крутила – было?! Нет, мать, погоди. Да не встревай ты! Глупость какая-то. Ты что-то напутал. Не могла она…
– Могла. Смогла. И ещё сказала, чтобы передал, что… – Алёшка впервые поднял голову, его белый кок качнулся, на отца глянули тёмно-серые от обиды глаза. – Сказала, что «что было, то сплыло, что тесно у них». Чтобы так и передал. Я и передаю… Спасибо за ужин, мама.
Алёшка встал, взял со стола свою тарелку, вывалил остатки в бак под умывальником и стал мыть посуду. Настроение было препоганое. Он выдержал экзамены в ленинградский Военмех, и ему не хватило балла. Вернее, для своих, для ленинградских, конкурс был на целых два балла ниже. Он, как и было отцом сказано, приехал к тётке на Лиговский договориться о жилье, нет, он даже и не думал там жить – лишь прописаться на время. Конечно, он не рассчитывал, что мать Яктыка и Жорки встретит его с распростёртыми объятиями, но что вот так встретит – не ожидал. Что там долго вспоминать – как крыска из норки – так и Зина Трошина из тёмного провала коридора бросила ему простые и обидные до невозможности слова: «Тесно у нас». Да как же «тесно», если Яктык мариманил, Жорка уехал в Гатчину и тётка Зинка одна жила в квартире?
Но… Что есть, то есть. Родня. Родня чаще обиды копит, в сердце носит. Чаще и посылает. Далеко-далёко.
Анатолий Филиппов догадался закрыть рот. Ссутулившийся и тихий, сидел он за кухонным столом, по-вечернему, запросто одетый – в майке и старых «огородных» брюках. Худые ступни зябли на крашеном суриком полу. Он пытался взять сигарету из пачки, но проклятые клешни будто отказали – дрожали, мяли, рвали тонкую бумагу – уже третью сигарету раскрошили. Наконец он просто взял пачку, чуть стукнул, вынул ртом сигарету, наклонился к плите, прикурил от огня под шумевшим на плите чайником, подошёл к окну и судорожно выдохнул дым в открытую форточку.
«Сестрица! Ах, сестрица!»
Разбуженная обида радостно укусила сердце, стала любовно жевать, как старый пёс, крайними зубами прихватывая кругляк мосла. Не было чем дышать.