– Сука! – Алёшкина фамильно короткопалая рука с мальчишескими заусенцами, закусами и свежими порезами на всех пальцах опять шлёпнула по лбу.
Конечно же, мимо.
От шлепка звон в протухшей голове заложил уши. Голова… Лучше бы её не было. Алёшка застонал, как стонут все разоспавшиеся люди, которым в глаза лезет утренний свет. Кто-то хихикнул. Алёшка замер с закрытыми глазами. Что-то не так. Стоп. Он не дома. Не дома?! Ой! Он попытался разлепить глаза. Правый даже и не подумал слушаться.
Словно вишнёвым клеем залепили. Так. Надо было попробовать открыть левый глаз. Для этого надо было понять, где какой глаз. Правый здесь. Левый – вот он. Сделав это поразительное открытие, Алёшка почувствовал, как мысли галопом проскакали внутри черепа, стуча копытами в виски и темя. Лучше не думать. Погоди… О чём это таком важном он собирался подумать? Так. Сейчас. Кто хихикал? Это первая мысль. Он не дома… Это вторая. Теперь надо было найти что-то важное в голове. Связать эти мысли. Погодите… Он – не дома?! Допустим. А тогда – что с ним? Надо обдумать. Допустим, не дома. Тогда он отлежится и пойдёт домой. Стоп. Что-то не так. Отлежится?! Алёшка дёрнулся, извилины протестующе взвыли, мышцы от макушки до пяток застонали, желудок пригрозил Хиросимой. Тихий смех. Алёшка разлепил-таки глаза. Свет ворвался в череп, и сонный туман взвизгнул. Ой! Алёшка прикрыл глаза рукой. Левой. Да, точно, левой. Потом тихонько раздвинул пальцы, сделал малюсенькую щёлочку, очень хитро он это придумал. Ограничил световой поток, вот как он это назвал бы на экзамене по физике. «Так. Приплыли. Конец тебе, Алексей Анатольевич».
К своему ужасу, Алёшка обнаружил себя лежащим или, фигурно выражаясь, распростёртым на здоровенном тюфяке и укрытым жарким и лохматым, как медвежьи объятия, чрезвычайно толстым пледом. Вроде как пледом, но кусачим и пахнувшим овцой. Незнакомая комната. Аккуратно выбеленный потолок. Тяжеленный стул, словно топором рубленный. А может быть, и топором. Ноги лежали где-то далеко-далеко от головы. Надо было приподнять голову, но мышцам шеи не нравились робкие попытки обнаглевшего мозга что-то там покомандовать. Наконец шея натянулась, словно стропами потащила инородно раскачивавшийся череп, словно боясь расплескать мозговую боль. Или боль мозга? В мозге или в мозгу? На стулу… Нет, на стуле висела его одежда. Так. Ещё одно усилие. Если его одежда на стуле, то… То?! Правая рука метнулась под кошмой проверить трусы. Трусы наличествовали. Хохот. Он повернул голову, глаза медленно собрались и сфокусировались. На подоконнике настежь распахнутого окна сидела девчонка и смеялась, зажимая рот. Райка Зинатуллина из «А» класса. Ведёт себя по-свойски, одета в короткий халатик, нимало не скрывавший её голых ног. Алёшка, как мог, постарался не пялиться на круглые коленки. Значит, он у Татарина, у Фахраза Зинатуллина, Фахи, ещё одного старого плотника отцовской бригады. Отец убьёт. Мать убьёт. Два раза убьют, совершенно точно.
– Доброе утро, молодой человек, – Райка еле сдерживалась, полная нижняя губа дрожала, скулы прижали неожиданно широкие карие глаза. Известной всей школе чёрной косы не было в помине – Рая явно недавно постриглась и с удовольствием потряхивала чёлкой. – С возвращением в наш грешный мир.
– П-привет, – Алёшка чувствовал себя… Ну, лучше бы он не чувствовал. По крайней мере, мутный туман, заполнявший его от горла до самого до низу, перестал угрожающе раскачивать тело. Но вот ещё одна незадачка, которая вогнала Алёшку в краску, – он понял, что очень хочет писать и, что было во много раз хуже, от этого могучего призыва его член торчал колом и… и… ну, короче, это невозможно было скрыть.
Райка внимательно повела глазами по его ногам, на секунду задержалась на, так скажем, центре Алёшкиного тела (бедняга еле себя сдержал, чтобы не дернуться прикрыться – только чем и как?!), потом упёрлась прямо ему в глаза.
– Скажи, Алёша, – её мягкий, слаще рахат-лукума, голос наполнил пустую комнату. – Вот скажи, молодой человек, как это у тебя получается делать лицо одновременно зелёным и свекольным?
– А?
– Содержательный ответ, – сделала заключение безжалостная Райка. – Девушка ведёт с их сиятельством светскую беседу, а их сиятельство ни бе ни ме.
– Ты… это! – Алёшка попытался запротестовать.
– А? – вернула реплику красотка. – А что такое? Ты хочешь поблагодарить меня за то, что я выстирала твою рубашку и погладила твои брючки? Мне очень нравится твоя вежливость.
– А?
– А? «А» – это всё, что их сиятельство может сказать? Не густо. Как через заборчики кувыркаться, так это они могут. Как летать по ступенькам – тоже. Драться с девушками – так это они первые. А разговаривать – никак. Кстати, на, смотри, – Рая подняла руку. С внутренней стороны предплечья красовался здоровенный синяк. – Думаешь, легко было такого дядечку тащить на второй этаж? Сколько в тебе росту, пропойца? Сто восемьдесят семь?
– Пять, – поправил Алёшка автоматически.
Он совершенно не знал, что сказать. Рая, тихоня Рая, которая в школе держалась независимо, в сторонке от всяких групп, не очень со всеми дружила, была, как говорится, «себе на уме», эта Рая сейчас была какой-то совершенно другой, взрослой, уверенной в себе и чрезвычайно язвительной.
– Так, молодой человек… Вижу, что тебе не терпится прервать нашу беседу, – Райка насмешливо кивнула на «шатёр» под кошмой. – Туалет слева по коридору. Ну, ты знаешь, все дома одинаковые. Там я положила полотенце, с синей полоской. И зубную щётку – тоже синюю. Зубной порошок на полочке. Извините, ваше сиятельство, бриолина для вашего бесподобного кока не держим. Простые мы.
Алёшка дошёл до такой степени смущения, что вернул себе растоптанное наглой девчонкой самообладание. Он резко сел, тут же очень искренне пожалев о своей прыти – мозг взвыл вслед за желудком и визжавшим мочевым пузырём. Алёшка понял, что ещё какое-то мгновение – и случится ещё один «несчастный случай». Этого он допустить никак не мог, поэтому, вместе с кошмой, шлёпая босыми ногами, он ринулся в ванную, там еле успел плюхнуться на унитаз и… ничего. Никак. Его верный друг разбух так, что писать было невозможно. Он метнулся к умывальнику, крутанул кран, подставился под струю, и ледяная сувалдинская вода в несколько обжигающе кошмарных секунд вернула его в менее взъярённое состояние. Не буду утомлять вас подробностями утреннего туалета «их сиятельства», но скажу лишь, что столько клятв не пить, не курить, не влипать в дурацкие ситуации, не слушать старого мудака Мирона Степановича и обязательно надавать по толстой попе насмешнице Райке – свет ещё не слыхивал. Но и, что греха таить, её круглые коленки и всё, что тут же дорисовало сволочное воображение, заставило Алёшку лишний раз обдать раскрасневшееся лицо холоднющей водой, такой, что щёки ныли.
Жёлто-бледно-зелёный, как задница утопленника, несчастный «пропойца» вернулся за своей одеждой. Райки в комнате не было. «Пожалела». Не оглядываясь, Алёшка быстро натянул рубашку, вбил худющие ноги в не менее узкие брючки, надел чистые носки (всё предусмотрела, зараза!), обулся, обнаружил выглаженную «селёдку» чёрного с голой таитянкой галстука (подарок Яктыка), пятернёй взъерошил сосульки мокрых волос в некое подобие обычно безукоризненного кока.
– Ты идёшь? – с кухни послышался Райкин удивительно домашний голос.
«Как мужа зовёт», – простая и оглушительная мысль была тут же растоптана, как опасный окурок, – чтобы в засуху пожара не случилось. Алёшка, зыркая на чужую обстановку, прошёл на кухоньку и замер на пороге, запнувшись каблуком о стёсанный порожек. Его ждал завтрак. Райка, чинно сложив ладони на коленях, сидела прямо и, не мигая, по-восточному невозмутимо, изучала его смущение.
– Угощайся. Вкусно. Мама готовила для папы. И я, – Райка-язва на секунду запнулась, машинально заправила волосы за уши, отчего её худенькая шейка показалась особенно беззащитной и такой… очень девичьей (укусить бы). – Папа уехал в трест, а мама у бабушки. Вот… А ты здесь, у меня… Ты сказал… Есть компот, есть беляши, есть плов. Будешь?
– Спасибо, не хочу. Я только чаю. Без сахара, пожалуйста, – Алёшка не знал, куда девать глаза, а Рая хлопотала вокруг, наливая чай из необычно огромного, пузатого чайника.
Что-то происходило, но он ещё не понимал. Он смотрел внутрь чашки и смотрел, как горячая вода медленно перемешивала всплывавшие и тут же уходившие ко дну три случайные чаинки.
– Вкусный чай.
– Спасибо. Папа из Казани привёз. Он любит хороший чай. Ему всегда бабушка достаёт.
Они сидели за маленьким кухонным столиком, покрытым извечной клеёнкой, больше молчали, пытались разговаривать, опять невпопад замолкали. И ни за что не признались бы, что вслушиваются в друг друга, принюхиваются, со страхом и удивлением ощущая запахи кожи и дыхания, рассматривали друг друга в своей памяти. Мгновенный полувзгляд, отпечаток на подкорке – и безучастный, бессовестный мозг начинал восстанавливать, проявлять мельчайшие округлости, черточки, ямочки, тени и движения. Потом, обрадовавшись наконец-то найденной теме, они заговорили о школе, о том, что раньше не дружили, что почему-то не разговаривали, вспоминали учителей, смешные случаи с её подружками, которых знали его друзья, что-то ненужное говорили о родителях, о домах, о Зареченске и больше любых слов слушали ритм пауз, недоговорок и неожиданно глубокие и важные смыслы ускользнувших, непонятных взглядов. Паузы значили гораздо больше, чем слова. Интонации были важнее того, что говорилось. Маятник стареньких ходиков медленно помешивал сиропом сгустившееся время, в котором растворились крупинки минут и пылинки секунд.
Алёшка смотрел на три чаинки, уснувшие на дне пустой, давно остывшей чашки. Пора было идти. Как-то надо было придумать, почему он не ночевал дома. Сердце бухало. Его подташнивало, и чуть кружилась голова. Но, чёрт побери, это было не только похмелье. Он и сам не знал что. Вернее, не хотел думать. Не пускал эту мысль себе в голову. Но настроение его вдруг заискрилось и запузырилось.