Неожиданно для самого себя, он выпрямился, расправил хрустнувшую спину и всласть потянулся. Райка посмотрела на размах его длиннющих рук в белой-белой рубашке, и навсегда он запомнился ей таким – словно аист, заполнивший белыми крыльями тесноту её кухоньки.
– Так. Алексей, – вдруг как-то очень громко произнесла она и испугалась звучности своего голоса. – Так… Тебя оставил дома папа. Это он тебя попросил остаться. Ты понял?
Алёшка недоверчиво поднял белые, выгоревшие на стройке, густые брови.
– Ну… Неважно. Важно, что папа, мой папа, сказал твоему папе, что это он, мой папа, попросил тебя остаться. Чтобы не идти поздно ночью, – Рая всё больше путалась в моих-твоих папах. – Неважно. Так. Теперь к делу. Значит, своим алиби ты мне должен. Ты – мой должник.
– Ну? – он был неприятно удивлён деловой хваткой девчонки.
– Баранки гну, – Рая отчего-то побледнела, потом вдохнула воздух, словно собиралась нырнуть в холодную воду, и отчеканила. – Ты сводишь меня на ваши танцы.
– Танцы… – изумился Алёшка.
– И… И не спорь, пожалуйста! Да-да, я знаю, но, ты знаешь, я училась. Я старалась, я у сестры, потом перед зеркалом. – Рая вдруг затараторила, словно боясь своих же слов. – Ты не бойся, я научилась, я умею. И… и, Алёша, пожалуйста. Ну, пожалуйста.
Алёшка посмотрел на Раю. Его сердце заколотилось.
– Да, конечно. Конечно. Обязательно.
– Правда?!
– Я не вру, – Алёшка мастерски разыграл лёгкую обиду, почувствовав, что инициатива полностью перешла к нему. – Конечно. Пойдём. Хочешь, прямо завтра.
– Ой! Завтра? Да? Завтра? Ты знаешь, знаешь, а у меня как раз новое платье есть, такое, ну, его в прошлую субботу тётка привезла. Как здорово, Алёшка! Ой, да что ж это я болтаю? – Рая приложила ладони к разгоревшимся щекам. – Тебе идти надо. Беги, беги. Давай.
Они вышли в прихожую. В длинной узости коридорчика, на фоне бледного утреннего света Рая казалась хрупкой, какой-то слишком худенькой. Алёшка опустил глаза – её ступни с неумело накрашенными ногтями показались какими-то совсем уж детскими.
– Я… Ну… Спасибо тебе. Значит, завтра в семь вечера. У Ленина.
– Да. Я буду. Ну… всё. Иди. Я обязательно буду.
Рая закрыла за ним дверь, не в силах держаться на ватных ногах, прислонилась спиной к обитой дерматином двери и слушала, как обрывается сердце в такт его шагам по гулкой лестнице.
Алёшка спускался легко, подпрыгивая, постукивая ритм по перилам – «тук-ту-тук». Лёгкая улыбка заставляла дрожать его губы. Это было такое непривычное ощущение – когда губы покалывает желание целоваться. Ямочки на щеках прыгали, сердце билось уверенно, мышцы спины натянулись, плечи расправились, он был готов прошибить стены. Жить было чертовски здорово.
Он вышел на улицу и встал столбом.
Гришка.
Джордж-Жидёныш сидел на скамеечке возле уже известного нам палисадника и внимательно рассматривал не успевшую спрятаться улыбку друга.
Джордж был бесподобно разноцветен. Лилово-чёрный фингал под левым глазом, наливавшаяся тухлой зеленью разбухшая правая скула, белая полоска пластыря на шее, сине-зелёные глаза, рыжие веснушки, синяя плотницкая роба. «Как однажды Жан-звонарь головой свалил фонарь».
Эл присел на лавочку. Жорка молча протянул пачку сигарет. Оба закурили, пряча огонь в ладонь, тихо, размеренно, как суровые бичкамеры. Всё по-взрослому. Так всегда бывает в семнадцать лет.
– Ну, привет.
– Привет. Где это тебя так?
– Это? Нравится?
– Бесподобно. Восхитительно. Шедеврально. Изысканная палитра. Кто, я тебя спрашиваю, олух?
– Что у тебя с ней?
– С кем?
– Эл… Алёшка, ты, это… Не морочь голову. Что у тебя с Раей? Она хороша?
– Хороша?.. Жорка, ты… Да ты! Ах ты ж! А ещё друг.
– Да ладно. Брось. Дурак я. Извини, – Джордж посмотрел на цигарку, медленно таявший дымок, о чём-то задумался. – А она мне нравилась в восьмом… Что смотришь? Да. Только я… Ну, сам понимаешь, Жадов-Жидов, ну и… Вот.
– Ясно. Так кто тебя?
– Догадайся с двух раз. Твои найлепшие друзья – Штырь с гопотой.
– За танцы?
– Ага, – Джордж заулыбался во всю ширь разбитых губ, отчего на только заживших шрамах проступили капельки крови. – Ой!
О… Это была великая история. Я уже обещал о ней рассказать.
…Двумя неделями ранее, в солнечное воскресенье июня 1962 года, пошли «речные» с девочками в парк Зареченска, на танцплощадку у Лысой горы. А там в тот день дежурили комсомольцы Заводского района. Хуже представить себе расклад было невозможно. «Заводчане» отомстили «речным» – когда лучшие танцоры Речной улицы кружили своих партнёрш, музыка прервалась, а потом, после паузы, понёсся над забитой танцплощадкой «Бухенвальдский набат». Это было по закону, но подло. «Песни советских композиторов были обязательны к исполнению на молодёжных вечерах». И находились такие идиоты, которые даже под «Набат» танцевали. Медленно-медленно топтались в дурковатой толкучке.
«Лю-ди-все-й-пла-не-ты-встань-те-слы-шите-слы-шите-ле-тит-со-всех-сто-рон…»
«Ах вы ж, гады!» – а сказать-то и нельзя.
Штырёныш и его друзья, аккуратные, причёсанные, штаны широкие, белые апаши, красные повязки дежурных, только посмеивались.
«Ах, что ж вы, суки, делаете? Это ж про войну, а вы? На танцы? Как можно?!» Видно, можно было. И что делать? Девочек отвести в сторону и разобраться.
«Привет». – «Привет». – «Как дела?» – «Норма». – «Поменяйте музыку». – «Не нравится?» – «Нравится». – «Тогда пошёл, знаешь куда». – «Это про концлагерь. А здесь танцы». – «Тебе, сука, не нравится наша музыка? Тебе чужая музыка нравится, да? Ты тунеядец, да? А мы здесь – рабочие ребята». (Штырёныш нигде не работал, разве что иногда зависал у «Стакана», но это сложно было работой назвать.) – «Мне нравится наша музыка. Это нельзя на танцах». – «Ты кто такой, чтобы мне указывать, дохлёныш?! Погоди, только погоди, передавим вас, волосатых. Это что у тебя на голове, шиньон?» – «Не твоё дело». – «Нет, погоди. Вы что, как бабы, волосы накрутили? Ребзя, да они бабами заделались. Чё зыркаете, девочки?» – «Ах ты ж гад. За милицию спрячешься, сука?!» – «А что такого? Это наша милиция. Она с народом, значит, с простыми людьми. С нами. А вы… Может, вы – предатели?» – «Кто предатели? Ты в рог хочешь? Девочки, уйдите». – «Ты что, сука, драться хочешь?» – «Нет, просто потанцевать! На!» – «Держи! Дай ему! Куда, сволочь?! А-а-а!» – «Заткни ему глотку! Держи его!» – «Штырь, куда же ты?» – «Я здесь, сука! На! На! Атас!» – «Ни хуя! Бей!» – «На!»
Но как бы ни махались «жидёныши», «заводские» рассчитали всё правильно. Их было больше раза в два. Дело было днём, дежурные отошли к ларьку у пляжа, поэтому на танцплощадке наряда не было. Эла, Джорджа, Джина и Фила отметелили и побросали с Паркового моста в Сувалду. «Жидёныши» выплыли к лодочной станции. Сзади с моста слышался гогот и улюлюканье «рабочей молодёжи».
Суки.
Эх…
С понедельника во всех магазинах Зареченска продажи молотого чёрного перца выросли в сотни раз. Мелкие пацаны скупали по несколько пачек. Операция была проведена безукоризненно и молниеносно. К пятнице у «жидёнышей» было собрано не меньше пары килограммов душистого серого порошка.
В субботу уже «заводские» повели своих девушек на танцы. «Жидёныши» при полном параде стояли возле Паркового моста и лениво лизали мороженое. Тишина. Глаза в глаза. Белое-белое круглое мороженое. Белые рубашки, узкие брючки, узкие галстуки, узко прищуренные глаза. Красный-красный длинный язык. И улыбочка в глазах при полной серьёзности. Многочисленные «заводские» красиво и горделиво продефилировали мимо кучки стиляг.
Любой фотограф районной газеты – да что там! даже областной! – обязательно бы крупно взял перспективу: крепкие фигуры, открытые лица, белозубые улыбки – и рядом тощие тени с ленивым мороженым. Снимок бы точно назывался как-нибудь вроде «Энтузиасты и пессимисты» или «Будущее и прошлое» на манер назидательных дуплетов, столь прославленных неумолимой русской литературой.
Был тёплый день, но без предгрозовой потной затхлости; стоило раскалённому шару прикрыть ослепительную наготу набежавшей тучкой, как лёгкий ветерок начинал шептаться в соснах, наклонившихся над большим помостом танцплощадки, приятно освежал чуть потные лица, плечи, шевелил лёгкие, широкие юбки и поднимал незаметную перечную пыль к разгорячённым прелестям собравшейся публики.
Наконец, танцоры растанцевались, расслабились, гул голосов чуть приподнялся над танцплощадкой, движения стали резче, чётче, шелест подошв сменился уверенным стуком каблуков.
«Жидёныши» ждали с терпеливостью индийских йогов. Они уселись на верхушке горячей скалы, нависавшей над танцплощадкой, и наблюдали танцы словно из императорской ложи.
Послышалось тихое девичье, какое-то кошачье чихание. Потом ещё. Потом где-то в центре бурлившей толпы раздалось совсем уж громовое «Апчхи!» И ещё. И ещё! Какая-то девушка перестала танцевать и лихорадочно пробивалась сквозь танцующие пары, за ней растерянно следовал лопоухий разряженный кавалер. Вдруг ещё несколько пар остановилось. Но недолго они стояли, пару секунд, не больше, видимо соображая и оценивая нараставшие ощущения. Очевидно, эти ощущения были новы, остры и неумолимы настолько, что вскоре суета в центре площадки превратилась в повальное бегство и – с чиханием, чертыханием, проклятиями и матом – «заводские» рванулись прочь с помоста к Парковому мосту, где, уже позабыв о всяких приличиях, слабый и сильный пол бросался в Сувалду, в надежде охладить самое драгоценное.
Вой, мат, крики. Кто-то плакал.
«Последний день Помпеи», джентльмены, – блеснул эрудицией Эл.
«Солнышко светит 'ыжее, зд'авствуй ст'ана бесстыжая, юные суво'овцы купаться идут в ста'ый, заб'ошенный п'уд!» – с интонациями прилежного первоклашки продекламировал Фил.
Джин и Джордж просто валялись со смеху.
Насладившись зрелищем, они спустились вниз, прошли по опустевшей площадке, по которой метался одинокий, потный и ничего не понимавший старший наряда лейтенант Мельниченко. Прошли к ларьку, купили ещё по мороженому и встали прямо посредине Паркового моста, расслабленно опёршись на перила и рассматривая выбиравшихся из воды невольных купальщиков. Четыре бело-чёрные фигуры, спокойные, как ангелы Апокалипсиса, были столь очевидны на фоне закатного неба, что мокрый, жалкий, стучавший зубами Штырь всё понял и поклялся отомстить.