Помимо того факта, что выпущенная в гущу потасовки пуля, несомненно, убила или ранила нескольких афганцев, выстрел, оглушительно прозвучавший в замкнутом пространстве, живо напомнил нападающим, что тулвары бессильны против огнестрельного оружия. Убедительным подтверждением этой мысли послужили три последующих выстрела, и двор словно по волшебству опустел. Но Аш и сирдар, глядя на бросившихся прочь мятежников, ясно понимали, что видят не обратившийся в бегство сброд, а разгневанных мужчин, бегущих за своими мушкетами и винтовками. – и что они скоро вернутся.
– Да будет Аллах милосерден к ним, – прошептал сирдар. – Все кончено… – А потом резко спросил: – Вы куда?
– Во дворец, – отрывисто ответил Аш. – Надо сказать эмиру…
Сирдар схватил его за руку и дернул назад.
– Верно. Только вам нельзя выходить на улицу. Сейчас нельзя. На вас нападут, как напали на меня, и вас они убьют. Кроме того, Каваньяри-сахиб немедленно отправит записку, если еще не сделал этого. Вы ничем не можете помочь.
– Я могу спуститься и сражаться с ними. Они будут подчиняться моим приказам, поскольку знают меня. Это мои солдаты, это мой корпус, и, если эмир не пришлет подмогу, у них не останется ни шанса. Они погибнут, как крысы в ловушке…
– И вы с ними! – рявкнул Накшбанд-хан, вцепившись в него.
– Это лучше, чем стоять здесь и смотреть, как они умирают. Уберите руки, сирдар-сахиб. Отпустите меня.
– А как же ваша жена? – яростно осведомился сирдар. – О ней вы подумали? Что станет с ней, коли вы погибнете?
«Джули…» – в ужасе подумал Аш, внезапно застыв на месте.
Он действительно напрочь забыл о ней. Невероятно, но за всей сумятицей и паникой последнего получаса он ни разу не вспомнил о жене. Всецело поглощенный мыслями об Уолли и разведчиках, об угрожающей им страшной опасности, он не думал ни о ком другом. Даже об Анджули…
– У нее здесь нет родни, и она в чужой стране, – сурово промолвил сирдар, радуясь, что нашел довод, возымевший действие на Аша. – Но если вы погибнете и ваша жена, овдовев, пожелает вернуться на родину, ей будет трудно сделать это и еще труднее будет остаться здесь, среди чужаков. Вы позаботились о ее будущем? Вы подумали о…
Аш вырвал руку и, отвернувшись от двери, резко проговорил:
– Нет, я слишком много и слишком долго думал о своих друзьях и своем полке – и недостаточно о ней. Но я солдат, сирдар-сахиб. А она жена солдата и внучка солдата. Она не пожелает, чтобы я поставил свою любовь к ней выше своего долга перед полком. В этом я уверен, ибо ее отец был раджпутом. Если… если я не вернусь, передайте ей эти мои слова… и скажите, что вы, Гул Баз и разведчики позаботитесь о ней и оградите от беды.
– Я так и сделаю, – сказал сирдар, бочком подбираясь к двери.
В следующий миг, прежде чем Аш успел среагировать, он рывком открыл дверь, юркнул в нее и с грохотом захлопнул за собой. Большой железный ключ торчал в скважине снаружи, и Аш, круто разворачиваясь и бросаясь к двери, услышал, как он повернулся в замке.
Он оказался в ловушке, и он понимал это. Дверь очень прочная, ее не выломать, а окно забрано толстыми железными прутьями, которые не погнуть. Тем не менее он яростно подергал за массивную щеколду и крикнул Накшбанд-хану, чтобы тот выпустил его. Но в ответ раздался лишь скрежет извлекаемого из замка ключа, а потом голос сирдара тихо проговорил в скважину:
– Так будет лучше, сахиб. Сейчас я пойду в дом к Вали Мухаммеду, где буду в безопасности. Это совсем рядом, в двух шагах, так что я доберусь туда задолго до возвращения этих шайтанов, а когда все успокоится, я вернусь и выпущу вас.
– А как же разведчики? – в бешенстве спросил Аш. – Сколько из них, по-вашему, останется в живых к тому времени?
– Это во власти Божьей, – еле слышно ответил сирдар, – а милосердие Аллаха безгранично, безмерно и беспредельно.
Аш перестал штурмовать дверь и принялся умолять, но ответа не последовало, и вскоре он понял, что Накшбанд-хан ушел, забрав с собой ключ.
Комната представляла собой вытянутый прямоугольник с дверью в одном конце и окном в другой. Само здание, как и соседние с ним, разительно отличалось от хлипких домов резиденции, поскольку было построено гораздо раньше и в прошлом было частью внутренних укреплений. Прочные наружные стены имели значительную толщину, а оконные рамы были изготовлены из каменных блоков и снабжены железными прутьями, глубоко заделанными в камень еще до установки рам в проемы. Будь у Аша напильник, возможно, после нескольких часов напряженного труда он сумел бы перепилить и вынуть два прута (одного было бы недостаточно), но напильника в конторе не было, а исследование дверного замка показало, что ничем, кроме крупного заряда пороха, его не выбить – он был такого образца, какой в Европе можно встретить только в редких средневековых темницах: язык замка представлял собой длинный железный стержень, который при повороте ключа выдвигался в глубокое железное гнездо, вставленное в каменный косяк. Пистолет делу не помог бы: замок слишком прочен и слишком прост для этого, и пуля может лишь повредить его так, что Накшбанд-хан по возвращении не сумеет отпереть дверь ключом…
О попытке привести подмогу из дворца, или присоединиться к Уолли и разведчикам в резиденции, или вернуться к Джули в город больше не могло идти и речи. Аш находился в такой же западне, как члены британской миссии в Афганистане, лихорадочно готовившиеся к атаке, которая начнется с минуты на минуту, – к атаке, которую им придется отражать своими силами, если эмир не пришлет войска, дабы воспрепятствовать возвращению мятежников, и не закроет ворота Бала-Хиссара, преграждая доступ в крепость гератцам и остальным солдатам, убежавшим в свои лагеря за огнестрельным оружием.
Но эмир ничего не сделал.
Якуб-хан был бесхребетным человеком, не обладавшим даже малой долей пылкого темперамента и железной воли своего деда, великого Дост Мухаммеда, и не унаследовавшим почти (или вовсе) никаких хороших качеств от своего злосчастного отца, покойного Шер Али, из которого вышел бы превосходный правитель, если бы он получил свободу действий, а не подвергался безжалостным притеснениям со стороны амбициозного вице-короля. В распоряжении Якуб-хана были значительные военные ресурсы: арсенал был забит винтовками, боеприпасами и пороховыми бочками, и кроме мятежных полков в Бала-Хиссаре находилось почти двухтысячное войско, верное своему правителю: казилбаши, артиллерия и дворцовая стража, охраняющая казну. Если бы эмир отдал приказ, они перекрыли бы доступ в крепость войскам из лагерей и выступили бы против солдат Ардальского полка, которые ворвались в арсенал, чтобы взять винтовки и боеприпасы для себя, и раздавали оружие базарной черни и всем ярым противникам неверных, желающим присоединиться к ним.
Всего сотня казилбашей или две пушки с орудийными расчетами, безотлагательно посланные преградить путь на территорию британской миссии, остановили бы толпу и почти наверняка отбили бы у мятежников охоту атаковать. Но Якуб-хан гораздо больше беспокоился о собственной безопасности, нежели о благополучии гостей, которых поклялся защищать, и он лишь плакал, заламывал руки и жаловался на судьбу.
– Моя кисмет несчастлива, – прорыдал эмир, обращаясь к муллам и кабульским вельможам, спешно прибывшим во дворец, дабы призвать его принять срочные меры к спасению гостей.
– Слезами делу не поможешь, – сурово ответил главный мулла. – Вы должны отдать солдатам приказ перекрыть подступы к резиденции и прогнать мятежников. Коли вы не сделаете этого, всех людей там перебьют.
– Это будет не моя вина… я никогда не хотел такого. Видит Бог, это будет не моя вина, ибо я ничего не в силах сделать, ровным счетом ничего.
– Вы можете закрыть ворота, – сказал главный мулла.
– Какой в этом толк, если в крепости и так полно этих нечестивцев?
– Тогда отдайте приказ переместить орудия на позицию, откуда можно будет открыть огонь по возвращающимся из лагерей войскам, чтобы отогнать их от Бала-Хиссара.
– Да как я могу сделать такое? Тогда весь город восстанет против меня и бадмаши с боем ворвутся сюда и съедят всех нас заживо! Нет-нет, я ничего не могу сделать… Говорю вам, моя кисмет несчастлива. Против судьбы не пойдешь.
– Тогда вам лучше умереть, чем позорить ислам, – резко промолвил мулла.
Но рыдающий эмир потерял всякий стыд, и никакие доводы и уговоры, никакие призывы во имя чести и во исполнение священного долга гостеприимства защитить людей, являющихся его гостями, не могли побудить его к действию. Нападение на Дауд-шаха и бесчинства разъяренной толпы повергли Якуб-хана в такой ужас, что он не решался отдать какой-либо приказ из страха, что войска не подчинятся. Ибо если они не подчинятся… Нет-нет, лучше уж вообще ничего, чем такое! Не замечая презрительных взглядов мулл, министров и вельмож, наблюдавших за ним, эмир рвал на себе волосы, раздирал одежды, а затем, с новой силой залившись слезами, повернулся, удалился прочь шаткой поступью и заперся в своих личных дворцовых покоях.
Однако, слабак или нет, он по-прежнему оставался эмиром, а следовательно (по крайней мере, номинально), главой правительства и полновластным правителем Афганистана. Никто не осмеливался отдать приказы, которые он сам отказался отдать, и все собравшиеся, пряча глаза друг от друга, проследовали за ним во дворец. Когда прибыл курьер британского посланника и доставил записку с просьбой о помощи и требованием защиты, старший министр взял дело на себя. Отправленный им ответ состоял из одной неопределенной фразы: «Волей Божьей я приступил к приготовлениям», – что даже не соответствовало действительности, если, разумеется, он не имел в виду приготовления к спасению собственной шкуры.
Сэр Луи, не веря своим глазам, ошеломленно уставился на пустую фразу, пришедшую в ответ на отчаянный призыв о помощи.
– «Приступил к приготовлениям»? Боже правый, и это все, что он может сказать? – выдохнул сэр Луи.
Он смял клочок бумаги в кулаке и устремил невидящий взгляд на далекие снега, внезапно осознав, что человек, которого он всего два дня назад назвал в своем письме «замечательным союзником», является малодушным, ничтожным трусом, абсолютно ненадежным и недостойным доверия. Ему наконец-то стало совершенно ясно, что его миссия бесполезна и что западня, в которую он столь гордо завел свое окружение, смертельна. «Миссия ее британского величества при дворе Кабула» просуществовала ровно шесть недель, и только; всего сорок два дня…