Комментатор поздоровался с телезрителями, и игра началась. Буквально на третьей минуте нападающий «Спартака» нанёс травму вратарю ЦСКА Акинфееву. Акинфеев лежал на газоне и морщился от боли. Вынесли носилки. Стали пытаться привести вратаря ЦСКА в чувство. А спартаковский нападающий стоит себе неподалёку, и даже не жалко ему ни капельки Акинфеева. Чуть не посмеивается!
Вот тоже, подумалось мне. Не буду-ка я за «Спартак» болеть, раз у него такие нападающие бездушные. Такую травму нанёс бедному вратарю и даже сочувствия никакого не испытывает! Буду болеть за ЦСКА.
Но тут произошёл ещё один эпизод. Крупным планом показали, как уносят на носилках травмированного Акинфеева, и было хорошо слышно, что он кричал. Он прокричал нападающему «Спартака» такие страшные слова, что я и привести тут не могу. В книжках такие слова не печатают. Травмированный вратарь ЦСКА долго, громко и старательно объяснял, кто такой, оказывается, на самом деле этот нападающий, который его ударил, а также все его родственники, друзья и знакомые, и грозился всех их заживо похоронить!
Нет, подумал я, за команду, у которой такой злой вратарь, я болеть не буду. Буду всё-таки болеть за «Спартак». И Черенков отличный человек, и вообще, разве можно так ругаться!
Но тут «Спартак» забил гол. И Веллитон, и другие спартаковцы стали танцевать у кромки поля танец радости. До чего же лихо они танцевали! Просто шик и треск! До неестественности бурно. Радость граничила с безумием. Они задирали футболки, приспускали шорты – в общем, страшное дело. Вся спартаковская трибуна тоже сходила с ума, а потом зажгла факелы, от которых пошёл такой дым, что поля не видно стало. Комментатор так и сказал:
– Поле видно плохо, дорогие друзья. Совсем почти, друзья дорогие, не видно поля. Невероятно трудно комментировать.
Потом спартаковцы подошли к трибуне болельщиков ЦСКА и стали показывать им носы. Вот так вот.
Нет, подумалось мне, всё-таки я лучше буду болеть за ЦСКА. Всё-таки и Акинфеева травмировали, и шорты игроки ЦСКА не приспускали.
Однако спустя минут двадцать ещё кое-что произошло. Ну, говоря честно, с точки зрения многих любителей футбола, может, ничего особенного и не случилось, но на меня то, что я увидел, почему-то подействовало.
Показали главного тренера ЦСКА. Он отлично видел, что его снимает телевидение, но это не помешало ему смачно высморкаться прямо перед камерой и прямо на ту красивую и отделанную чем-то, наверное, дорогим беговую дорожку, на которой он стоял. Это меня возмутило. Разве так можно?! Хоть бы платок достал! А то прямо на дорожку!
Нет, подумал я. Не буду болеть за ЦСКА. Буду болеть за «Спартак». У них хоть тренер чистоплотный…
Потом ЦСКА тоже забил гол. И игроки ЦСКА очень скромно праздновали свою удачу. Они не задирали майки, например. А спартаковские болельщики, видимо назло футболистам ЦСКА, стали ещё более активно жечь факелы и вдобавок кидать на поле рулоны туалетной бумаги.
– Ах, как это некрасиво, – сокрушался комментатор, – со стороны болельщиков «Спартака»! Очень некрасиво кидать на поле рулоны туалетной бумаги, друзья!
Ещё бы, соглашался я с комментатором! Нет, всё-таки за ЦСКА буду болеть. Их болельщики хоть туалетную бумагу на поле не кидают!
Но с другой-то стороны, Фёдор Черенков – такой хороший человек… А нападающий «Спартака» в начале матча, может, и не хотел вратарю ЦСКА травму наносить… Всё-таки за «Спартак»… Или за ЦСКА?
Потом ЦСКА забил ещё один гол, «Спартак» этот гол сразу же отыграл, и матч закончился со счётом 2:2.
Наконец-то, Господи! Спасибо, что спас. А-то я так и не разобрался бы, за кого мне болеть и радоваться в конце или огорчаться!
Как только матч закончился, мне позвонил Толя Луков из новых домов, которые недавно построили за трамвайной остановкой.
– Серый, ты за кого болел? – спрашивает.
А он, надо сказать, такой любитель футбола, что дальше некуда. Когда вырастет, хочет стать футболистом и даже занимается в спортивной школе «Смена».
– Толян, – говорю я ему честно, хотя понимаю, что это может повлечь за собой самые неожиданные последствия, – скажи мне на милость, чего они там все плюются, бросаются туалетной бумагой и снимают штаны? Это так в футболе принято?
– Да ты чего!!! – закричал возмущённо Толя. – Такая игра! Какой там плюются?! Совсем ошалел? Я с тобой и говорить-то не буду после этого. Тебе только балет смотреть, а не футбол! – и повесил трубку.
А я думаю, действительно надо лучше балет посмотреть. Там точно никто дымовуху не устраивает. Хорошее дело, наверно, балет. Единственное, что мне там не нравится, это то, что все мальчики в обтянутых штанах прыгают. Неприятно. Тоже, пижоны! Будто не могли обычные брюки надеть!
Моя любовь
Это было в то лето, когда мы с Таней Подгородецкой гуляли вместе во дворе и Таня называла меня тюленем и очень славно смеялась, видя моё явное недоумение по поводу того, что я, оказывается, тюлень.
Однажды вечером мы решили пожениться. То, что мы любили друг друга, было очевидно, но мы знали точно, что наши родители никогда не договорятся. Дело в том, что моя мама работала преподавателем литературы в одном из наших городских институтов, и за это Танины родители ругали её «интеллигенцией». Что это слово значит – этого я никак не мог понять, но знал точно, что скорее Танины родители повесятся, чем будут дружить с моей мамой. Папа мой, в свою очередь, говорил про Таниных родителей такие слова, которые в нормальных книгах не пишут, и было непонятно, то ли он заступается за маму, то ли просто тоже не любит Таниных родителей.
Короче говоря, выход был только один. Бегство. Я знал одно укромное место в рощице за домом, там можно было пожить, пока не начнёт холодать. А дальше было бы видно.
– Ну что, Тань, – спросил я свою невесту, – согласна ты быть всегда вместе, и в печали, и в радости?
– Да не проблема, – отвечала очень серьёзно Таня Подгородецкая.
И мы пошли.
Приходим в это укромное место в рощице, и тут начинается гроза. Гром, молнии, земля дрожит то ли от страха, то ли от восторга. И мы, сжавшись, сидим на одном большом пне, оставшемся от спиленного или, может быть, ровно сломанного дерева.
– Тань, – сказал я, – ты знай, что я за тебя готов пожертвовать жизнью!
– Это хорошо. Но кто тогда заботиться обо мне будет, если ты пожертвуешь? У меня же теперь, кроме тебя, никого нет!
– Да нет, я буду и заботиться, но в принципе-то готов и жизнью, если что!
– Слушай, – вдруг довольно резко сказала Таня, – ты какой-то дурак! Тебе бы только пожертвовать жизнью, а за что – неважно!
– Верно, – почему-то согласился я. – Тогда не буду. Буду жить девяносто четыре года, как прабабушка, и пока всех не похороню – не умру.
– Вот и славно, – улыбнулась Таня.
Какое-то время мы, как два героя какого-нибудь заумного фильма, сидели молча спинами друг к другу и мокли под сумасшедшей грозой. Потом Таня сказала:
– Слушай, мне чё-то холодно.
– И мне, – сказал я.
Ещё какое-то время царило молчание. Потом я сказал:
– Слушай, Тань, давай договоримся, что ровно через тринадцать лет, когда нам уже будет по восемнадцать, мы встретимся точно на этом месте, пойдём в загс и тогда уже точно поженимся, а сейчас всё пока – по домам.
– Прямо вот так вот? – спросила Таня.
– Вот так, – очень уверенно ответил я, потому что к холоду постепенно добавлялся ещё и голод.
– Ну, это как-то несерьёзно, – ответила Таня. – Даже часа вместе не прожили… – и вроде бы на секунду расстроилась, но тут же спохватилась: – Хотя вообще-то ты прав, конечно. Но через тринадцать лет – точняк? На этом же месте?
– Слово кабальера, – отчего-то вырвалось у меня, хотя я не знал, кто такие кабальеры…
Гроза по-прежнему бушевала, и мы, насквозь мокрые и счастливые, шли в сторону наших домов.
И только когда я уже звонил в звонок своей квартиры, мне почему-то стало на мгновенье страшно: я-то приду ровно через тринадцать лет в то место, где мы были, – ещё бы, ведь слово какое дал, но что если Таня обо всём за это время забудет?..
Но я быстро перестал об этом думать, потому что мама открыла дверь и сказала, что у неё для меня сюрприз: она купила мне железную дорогу, о которой я давно мечтал. Да и Таня ничего не забудет! Разве она хоть раз меня обманула? Нет. Значит, и насчёт нашей встречи можно не беспокоиться!
Скоро будет август
Вот эта дорога. Домик вдалеке, где раньше жил старик козопас. Всегда ходил по горе со своими козами. Где они содержались (а штук пятнадцать коз было, не меньше) – никогда я не понимал. Когда дорога закончится, будет рощица. Там орешник, но что сейчас, что раньше там были только зелёные, твёрдые, кисловатые на вкус орехи. Может, это какие-то дикие орехи и их вообще есть нельзя? Когда-то я считал, что это настоящие лесные орехи, потому что рощица ведь лес, хоть и маленький; но орехи никогда не созревали, так я их толком и не поел. Однажды только попробовал, поэтому знаю – кислые.
Бабушка отчётливо помнит, что было до войны, а моё детство, за которое я так сильно бабушку люблю, она уже не помнит и путает с детством мамы, тёти, сестры. Всё переплелось у неё в голове, только особняком стоит в памяти вечер, когда к ним на танцы пришёл кучерявый смуглый парень и пригласил её. Через двадцать восемь лет он станет моим дедушкой, но пока я совсем ни при чём. Бабушка помнит свой город, его, подруг, станцию Глотовка, куда эвакуировали из Карачева всех, кто не мог идти на фронт, и ей неведомо даже, что нет такой больше страны – Советский Союз, ей нужно потанцевать сейчас с этим кучерявым, да сделать так, чтобы не обиделся Павлик, чтобы не заревновал…
Смерти бабушка не боится. Она, может, о ней никогда всерьёз и не думала, но после того как не стало деда, она смерти даже как будто немножко ждёт. А всё, что здесь, – интересно, но это уже не главное. Танцы, песня «Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полёт», которая пелась их комсомольским хором, Павлик, письма в коробке из-под тульского пряника – ей надо срастись со всем этим. Я понимаю это и люблю бабушку даже сильнее. Она готова меня отпустить.