Николай Яковлевич АбрамовичИндивидуализм и революционное движение
I.
Одна и та же идея — на улице и в кабинете теоретика — оказывается совершенно различной. Будучи в теории резко определенной, выкристаллизовавшейся, непримиримо ясной в своем последнем логическом выводе, та же идея на улице претерпевает нечто подобное тому, что бывает с обломком скалы, попавшим в сильное водное течение. Разлив реки превращает обломок в „валун“, обтачивает, округляет, сглаживает его, изменяя до неузнаваемости. Чистая, выношенная в теоретическом затворничестве, идея, попадая в шумящий поток уличного, движения, подвергается в этом неправильном зигзагообразном движении усиленному „трению“, сглаживающему, обтачивающему ее, приноровляющему ко всем неровностям жизненного русла. В результате — идея становится выполнимой, „жизненной“, направляющей собирательную массовую энергию по известному пути. Но во что обращается эта идея? Насколько остается она сама собой, в ее чистом первоначальном виде?
Такой вопрос о соотношении между идеей первоначальной, теоретически-цельной, и идеей производной, приспособленной к условиям существования, представляется при попытке выяснить психологически связь двух учений — индивидуализма и анархизма. Взятый в его чистом и по существу абстрактном виде, индивидуализм предполагает, как самоцель, замкнутую в пределах личного „я“ и им определяющуюся высоту индивидуального существования. Бездна, отделяющая индивидуализм от анархизма, лежит в том, что этот последний, принимая в себя идею роста и возвышение личности, игнорирует идею интимной внутренней абсолютности, отъединенности личности, совершающей этот подъем и восхождение глубоко изнутри себя. В учении индивидуализма неразделимо слиты эти две идеи. Анархизм считается лишь с первой из них. Половинчатый, не охватывающий все внутреннее, анархизм вливается в массы, связывает внешнее с внешним, исповедуемый в одном определенном виде коллективно, общно. Между тем, как коренная основа индивидуализма необходимо предполагает исповедание этого учения лишь в единственном, лично своеобразном виде. Индивидуализм это то, что разъединяет. Анархизм это то, что соединяет. В силу своей сущности индивидуализм чужд, глубоко, внутренно чужд тем массовым подъемам, тем общим движениям и вспышкам, для которых побудительной, действенной силой может служить зажигающее слово проповедуемой анархии.
Было бы смешно задаваться здесь целью встать на защиту какого-либо из двух учения. Но проследить их связь, проследить, повторяю, психологически, вглядываясь в душу их, в жизненную сущность этих учений, в то, как определяет исповедание их внутренний склад человека и его жизненное русло, — вот, что хотел бы я здесь сделать, сжато, говоря об основном, считаясь с основой, с истоками этих учений, а не с многоразличными разветвлениями их. Мне думается, что подобная попытка должна привести к холодному и чистому обнаружению для одних безотрадного, для других величественного представления об индивидуализме, как об учении, предполагающем ту довременную и хаотическую пустынность, не закрываемую всеми тысячелетиями общественной культуры, в которой есть только отрешенное, замкнутое в себе и как цель и как средство — „я“ — лицом к лицу с вечными стихиями существования. И это должно обнаружить еще, что индивидуализм разнится от анархизма, как обломок скалы от обточенного волнами валуна.
В последнее время, под влиянием событий, насытивших общественный воздух энергией революционного подъема, самые крайние индивидуалисты, упорно твердившие в стихах, статьях и повестях — я, я, я! — схватились за попытку примирить и сблизить это оторвавшееся, ушедшее в глубь самого себя „я“с красиво разбушевавшейся стихией народной жизни. И поэтому может показаться чрезвычайно странной попытка обнаружить глубокую яму между анархизмом и индивидуализмом, которую многие — и талантливее всех Штирнер — пытались засыпать. У нас ведь даже в последние дни появился целый ряд статей и брошюр авторов, стремящихся уравнять пропасть между индивидуализмом и социализмом. И свою задачу они чрезвычайно легко решают, адресуясь к самому здравому смыслу: в самом деле, кто же не знает, что и социализм, и индивидуализм одинаково стремятся к освобождению человека? Следовательно, почему бы им не идти рука об руку?
Но все эти попытки начинались только потому, что вместо истинной сущности учения, вместо мощной скалы в ее первобытном виде брался обточенный и сглаженный валун, с которым не трудно было справиться.
Этим валуном часто являлся по существу именно анархизм, учение, которое при всей его непримиримости с общественными организациями, в своей исходной точке противоречит самой основе индивидуализма, ибо, ставя боевым лозунгом — свобода человеческого „я“ вообще, оно этой идеей нивелирующего равенства уничтожает тот принцип культа unicum'а, аристократизации духа, на котором построен индивидуализм и Ницше, и Л. Н. Толстого, и датчанина Киркергардта, и Карлейля, и Уайльда, и Рескина, и Бодлера...
Для анархиста, утверждающего свое „я“ среди других „я“, стихия, родственная ему — море голов, море отдельных человеческих энергий и мыслей; для индивидуалиста — две, три возвышенности среди лежащей вокруг плоскости. Индивидуалист мыслит один; его рост, его развитие замкнуто в том кругу личных переживаний, куда может, как материал, попасть результат творческой работы из окружающей среды, но где этот материал будет так переработан и лично усвоен и перевоплощен, что станет чем-то своим. Анархист же Штирнер говорит: „Постоянно один будет искать другого, приноравливаться к другому, ибо это будет нужно“.
Горящие идеей справедливости и народного блага проповедники анархизма, как П. Кропоткин, Малатеста, Грав, Маккай, Бакунин, Прудон, Штирнер (даже Штирнер вместе с утверждением своего „я“, заботливо возводящий на принципе безграничной индивидуальной свободы здание массовой жизни), — от лица кого все они говорят? От лица масс, от лица человечества. К кому направлено их зажигающее слово? К массам. Что служит целью их усилий? Массы. Между тем, согласно духу индивидуализма, мысль и слово направляются от одного для и ради одного. Для индивидуализма — весь мир, религиозно-философское Все воплощается в одном — „я“, раз оно только является носителем той творческой мудрости и совершенного бескорыстия, которые достаточно сильны для осуществления высших замыслов, создающих самое мощное, законченно-гармоническое и прекрасное.
Воплощение в жизни идей индивидуализма и анархизма, если принять последний, как нечто самостоятельное (имея в виду, конечно, не революционное движение, а чисто-философское учение) должно совершиться совершенно различно. Как? На это с достаточной определенностью ответили теоретики различного толка анархизма и индивидуализма. Те, кто проводят чуждое подлинному духу последнего учение, строят теории свободного существования единиц, не подчиненных насильственности каких-либо общественных организаций, заботясь исключительно о формах, в какие отольется будущее свободное существование масс. Не внутреннее содержание индивидуальной жизни, а внешние формы соотношений индивидуумов интересуют их, этих индивидуалистов. Пусть это находит себе оправдание и объяснение в чем угодно, пусть только это и может служить делу жизни всех считающихся со своей совестью, пусть прав П. Кропоткин, утверждая в своем воззвании к молодежи, что при данных социальных условиях никакая интеллигентная профессия, никакой труд художника и артиста не могут явиться ничем, кроме жалкого фарисейства и компромисса с царящей пошлостью... Но все-таки при чем тут индивидуализм? И что общего между такого рода анархизмом, построенным на альтруистических чувствах любви к людям, и индивидуализмом?
Обратимся к другим теоретикам анархизма. Прудон выходит со своей теорией нормального права и договора, который уже заключает в себе обязательство, принуждение, противоречащее принципу безграничной индивидуальной свободы. Штирнер, выдвигая вместо ненавистных союзов и организаций идею простого соединения и сосуществования, основывает свободу личного расцвета не на внутренней полноте существования каждого, но на этих новых формах все той же общности, все того же иначе принятого коллективизма. В самом деле, речь идет о том, чтобы уклад жизни определялся опять-таки отношением одной единицы к тысячам и миллионам других, но не той свободной силой личной жизненной энергии, на которой основывается индивидуализм и которую совершенно стирает анархизм, не принимающий ее в расчет, как орудие созидания самых форм жизни и этим приводящий как бы к идее бессилия внутренней энергии личности.
Остановимся на секунду на индивидуальном содержании жизни по Штирнеру. О каком расцвете личного существования среди освободившихся и ликующих миллионов единиц говорит он? Не о Рубенсовском ли празднике тела, свободе всех побуждений, всех хотений в каждую данную минуту? Полнота растительных наслаждений, опьяненных имя толп (как собрания единиц) — это противоречит задаче уединенного роста и просветления у Ницше и Толстого. Анархизм — против уединения, которое выдвигает, как требование, индивидуализм. Анархизм говорит: дышите свободой все вместе и каждый для себя. Но говорить о личной свободе, имея в виду ряды и ряды единиц, составляющих массы и движимых одной и той же идеей, хотя бы и свободнаго праздника жизни, — значит забыть основной принцип индивидуализма, утверждающий личное своеобразие жизненных путей и разрешения всех задач существования. Разве общая свобода принесет и нивелировку всех, сливая единицы в массы? Разве мы индивидуальны только лишь до того момента, когда разобьются железные ворота тюрем и оттуда хлынут на вольный простор освобожденные массы народа?
Для индивидуалиста здесь возможен только один ясно предрешающийся ответ.
Что касается П. Кропоткина, этого вождя одного из течений современного анархизма и талантливого его теоретика, то он обращается к слушателю со словами, имеющими полное сродство по духу с евангельскими заветами. Недостает только идеи небесного возмездия, но вся система общественных отношений истекает из ясно понятых и глубоко воспринятых идей альтруизма, причем самый импульс к труду, борьбе и усилиям за совершенное будущее рождается той же идеей. Кропоткин, приступая к выяснению своей теории, останавливает внимание собранной им аудитории слушателей на подвалах нищеты, на ужасах человеческой бедности, позора и грязи, на гибели масс и гнусности паразитств