РР.) либо приговорить его к заключению и голоданию. В последнем случае божество лишается ежедневного подношения горшка риса».
Какая прелесть!
Деревянное святилище возведено в 1553 году и с ним связана обычная легенда – дескать, оно получилось таким совершенным, что раджа повелел отрубить архитектору правую руку, дабы не мог создать что-то, еще более чудесное. У обычной легенды необычное продолжение. Архитектор и без правой руки ухитрился выстроить, но уже в другом месте, в Чамбе, святилище, превосходящее это.
Собственно, и это еще не конец. Восхищенные и благодарные жители Чамбы, получив новый шедевр, довели дело до логического завершения и отрубили, наконец, талантливому архитектору голову.
Какая-то пара фотографировалась, поочередно забираясь на струящуюся шерсть яка, як недовольно дергался и девушка кокетливо повизгивала; дети со смехом бегали друг за другом; шумели кедры как долгий товарный поезд – словом, картинка была умиротворенная и какая-то не то дачная, не то курортная, хотя и со своей спецификой (як, наконец, поднатужился и девушку сбросил). Но из отверстия, уходящего в подвал, дышало пламя и казалось, что пахнет горячей кровью и малопривлекательной непонятной древностью. И круторогие козлиные черепа капища враждебно отследили мой прощальный поклон.
Дорога вниз была легка и приятна. Плясавший на том же месте шар насекомых возник впереди как пограничный столб (или сказочный спасательный рубеж?), а натруженная тропа легко выкатила меня прочь из заколдованного леса, вниз, к знакомому зданию гостиницы.
Город в одну улицу, охамелые хиппи и закутанные в рвань тибетцы – «особых достопримечательностей в Манали нет», вспомнилось вдруг и я невольно оглянулся на обступившее город царство бабушки Хадимбы.
На центральной (единственной, как и улица) площади исходили адским черным дымом готовые в путь разноцветные и разрисованные чудища рейсовых автобусов. Вид у них был обычный для местных и странный для пришлых, даже если не обращать внимания на их боевую раскраску (огромные глаза на радиаторе, пузатые Тадж Махалы на бортах, знак Ом, попугаи, слоны и похожие на собак тигры плюс надписи и даже стихи – на хинди, урду, английском и местных языках!); пустые салоны внутри, зато на крышах люди, сундуки, рундуки, чемоданы, корзины и всяческая живность, всё вперемешку.
Я сел у не имеющего стекла окна (не выбитого, а отсутствующего «как класс») и навсегда, как казалось тогда, попрощался с Манали.
Впереди был Нагар и последний приют Н.К Рериха.
Самое сильное впечатление от Нагара относится не к этой поездке. Однажды мне довелось попасть туда зимой и до сих пор проведенная там ночь остается для меня самой холодной – не только в Индии, но и вообще в жизни. Вставая рано утром, я сбросил с себя три толстенных матраца, которыми укрывался, верблюжье одеяло, простыню, и вылез из-под всего этого в брюках, шерстяном свитере и…в пальто! Только так удалось пережить ледяную ночь в неотапливаемом здании постоялого двора.
Вот когда начинаешь любить тибетский «чай».
Путь к дому Рериха живописен и узнаваем – зеленые террасы внизу, деревеньки и уютные старые храмы давно всем нам знакомы по пейзажам Святослава Рериха, а горная страна, составляющая фон долины, по полотнам Николая Константиновича.
Когда-нибудь я опишу этот дом, каким он был, когда живы были хозяева. Как и в Бангалоре я сфотографировал тогда каждый метр его интерьера. Сейчас не хочется описывать его сегодняшний вид. Конечно, то что сделали здесь энтузиасты – восстановление, реставрация, сохранение – вызывает чувство глубочайшего уважения к ним. Но…
Раньше это был дом Рериха. Сейчас – дом-музей Рериха. В этом разница, но в этом и неизбежность. Ушла старая жизнь, ушла атмосфера, и наверняка иначе и быть не может. Но тем, кто может закрыть глаза и перенестись в прошедшее, заглянуть во все комнаты, услышать скрип лестницы, увидеть небрежно забытую на гвозде шляпу художника – открывать глаза не хочется.
Впрочем, тех, кто помнит, всё меньше и меньше. А приходящие впервые воспринимают как должное, что все внутренние помещения наглухо заперты и в них надо заглядывать, прижавшись носом к стеклу. То, что бетоном укреплены стены – они не знают – да и как без этого? А то, что прославленная в картинах и отца и сына скульптура Гута Чохана почему-то обзавелась целым семейством других изваяний, вряд ли кому придет в голову.
Но главное даже не в этом. Атмосферы лишился не только дом, но и вся округа. Это было тихое уединенное место, конечное для идущих сюда и как бы начальное, открывающее неведомую страну для дошедших Сейчас по шоссе по несколько раз в день проходит рейсовый автобус (против чего долго и успешно боролся Святослав), ведутся разговоры о сувенирном центре по соседству и об автостоянке.
Я не был там уже несколько лет; хочется надеяться, что перемены в этом заповедном месте будут только к лучшему, основанием для этого служит подлинная преданность служащих делу и имени Рерихов.
Но атмосферу уже никогда не вернуть.
Как, естественно, не вернуть и тех, кто некогда жил здесь, рядом с необычными хозяевами старого дома. А я помню их, помню и неожиданный рассказ служанки, весьма пожилой уже женщины, о том, как накануне ухода из жизни Николай Константинович взял её мужа и повел в лес и сам показал ему, какие деревья надо срубить для его погребального костра; потом вернулся в дом, лег и через два дня умер. А где же та долгая мучительная болезнь, о которой говорят все биографы, где беспамятство?
Муж её не принимал участия в нашей с нею беседе – его мучила астма. Но он был жив и в здравом уме и рассудке.
Почему раньше они никому этого не рассказывали? Может, они так детально поведали об этом потому, что мы говорили на хинди?
Сейчас их дочь служит в доме-музее. Родителей её давно уже нет на свете.
Но есть там место, где ничего не изменилось. Это площадка, где состоялась кремация.
По-прежнему пуст и значителен её широкий полукруг, выходящий на горы и нависающий над долиной Кулу. Всё также строг и величествен простой грубый камень – кроме известной всем надписи, на тыльной его стороне меленько выбито трогательное: этот камень принесен сюда издалека. Нет, кстати, лучшей эпитафии самому Рериху.
И если вам доведется побывать там, то как бы не реконструировали дом, какими новинками ни блистал книжный магазин в помещениях «Урусвати», постойте здесь подольше и вы ощутите биение сердца великого нашего соотечественника.
Вспоминается одно такое мое стояние со сложенными ладонями перед знаменательным камнем. Была золотая осень, я был один, каждое дуновение теплого ветра спускало на площадку сотни желтых узорных листьев. В чистейшем воздухе была разлита особенная осенняя тишина.
Мне захотелось унести с собой эту приобщенность – не только мысленно, но и материально. Огромную твердую гималайскую шишку я уже подобрал и мне захотелось взять с надгробия или вообще с площадки какой-нибудь камушек Увы, поверхность памятника была чиста, ничто не нарушало её строгости. Я стал ходить по площадке, шарить под листьями, разбрасывать их ногами, а то и руками – и всё напрасно. Если и находилось что-то твердое, то немедленно рассыпалось в руках песчаной пыльцой. Так прошло много времени, я твердо решил не уезжать без камушка, но, удивительно, все поиски были напрасны.
Отчаявшись и даже расстроившись, я вернулся к надгробию, чтобы проститься; сложил ладони, склонился… и замер.
Прямо на середине плиты в гордом одиночестве лежал небольшой камень.
Его несомненно не было там раньше, никто не приходил на площадку, слабенький ветер и тот стих уже давно – но камень лежал в самом центре и не заметить его было нельзя.
«Ты взял его?» – спросила меня потом Девика, когда я рассказал эту историю в их южном бангалорском доме. «И правильно. Он принадлежит тебе».
В Москве я присоединил его к постепенно образовавшейся коллекции камней, «позаимствованных» во время странствий по знаменательным местам Их было десятка два – из родительского дома Рамакришны, из Киото, Иерусалима, пустыни Гоби, от подножья Акрополя (хотя сомнения в подлинности последнего никогда не покидали меня – известно же, что ежедневно ранним-ранним утром груды камней вываливают у Акрополя греческие самосвалы – видимо, чтобы туристы не пытались демонтировать на сувениры само здание); а рядом с ними грела глаз обычная бутылка из-под минеральной воды с золотистым песком, набранным мною собственноручно в центре Сахары.
Но однажды пришла беда. Хлипкая книжная полка, на которой в определенном порядке много лет возлежали мои мальчишеские сокровища, обрушилась, камни полетели на пол – и перепутались. Перепутались и бумажки с подписями.
За давностью лет я уже не помнил, какой камень как выглядит и вот их нет – вернее, они есть, но безымянные. Стоит ли из-за этого печалиться? Не знаю…
Утешает хотя бы то, что бутылка из Сахары во время этого катаклизма уцелела.
Сохранилась, конечно, и громадная темная гималайская шишка, свидетельница моей таинственной встречи с таинственным камнем.
Вернемся к тому памятному путешествию и к моим попыткам увидеть Гималаи. Позади неудачи в Дарджилинге, Манали, Нагаре; впереди – Шимла (Симла – в моем возрасте так привычнее; я был уверен, что смена когда-то употреблявшегося имени Симла на шипящую Шимла произведена кем-то, плохо знающим английскую транскрипцию; так в современный русский язык вошло слово «шуши», хотя по-японски это однозначно суси, просто взяли буквосочетание sh как обычное английское ш – почему, интересно, никто не говорит Мицубиши?[2] А ведь там тот же самый звук. Но Шимла, как я вот сейчас выяснил, исторически происходит от имени Шьямала, покровительница этих мест, локальное проявление Кали. Так что придется и мне на старости лет писать Шимла, вместо привычного Симла).
Шимла – это место, в котором я был только однажды, и куда мне очень хочется вернуться, хотя там со мной произошли две неприятности. Первая – то ли из-за высоты над уровнем моря (более 2200 м), то ли из-за усталости непрерывных переездов, я реально, как теперь говорят, умирал там в номере гостиницы от удушья. Как вы догадываетесь, этот акт не был доведен до лет