Прета-лока. Это путеводный свет, рожденный накопленной тобой сильной привязанностью к сансарическому существованию, зовущей тебя к себе. Если он привлечет тебя, то провалишься в Мир Несчастных Духов и будешь испытывать непереносимые муки голода и жажды. Там у тебя не будет возможности обрести Освобождение… Не испытывай любви к тусклому зеленому свету Асура-лока. Это влечет тебя кармический путь сильной ревности, которую ты развил в себе в течение жизни. Если он привлечет тебя, ты провалишься в Асура-лока и испытаешь невыносимые страдания, участвуя в распрях и войнах» («Бардо Тхедол», кн. 1: «Чикхай Бардо и Ченьид Бардо», ч. 2: «Бардо переживания реальностей», гл. «Явление мирных божеств с первого по седьмой день»); см. также: кн. 2: «Сидпа Бардо», ч. 2: «Процесс перерождения» (закрывание двери в лоно и т. д.) – например, чтоб снова не воплотиться: «О высокородный, в это время перед тобой возникнут видения соединяющихся существ мужского и женского пола. Когда увидишь их, помни, что ты должен удержаться от того, чтобы пройти между ними».
Описывая интересный выбор новых жизней, Платон сопровождает его следующим учением, все же немножко отдающим предопределением, несмотря на кажущуюся свободу выбора: человек добродетельный выберет жизнь спокойную, а вот дурной и неразумный, соблазнившись внешними благами, изберет жизнь тирана, полководца, богача… «Подошел тот, кому достался первый жребий, он взял себе жизнь могущественнейшего тирана. Из-за своего неразумия и ненасытности он произвел выбор, не поразмыслив, а там таилась роковая для него участь – пожирание собственных детей и другие всевозможные беды. Когда он потом, не торопясь, поразмыслил, он начал бить себя в грудь, горевать, что, делая свой выбор, не посчитался с предупреждением прорицателя, винил в этих бедах не себя, а судьбу, богов – все что угодно, кроме себя самого… Вообще говоря, немало тех, кто пришел с неба, попалось на этом, потому что они не были закалены в трудностях. А те, что выходили из земли, производили выбор не торопясь, ведь они и сами испытали всякие трудности, да и видели их на примере других людей. Поэтому, а также из-за случайностей жеребьевки для большинства душ наблюдается смена плохого и хорошего» («Государство», Х, 619). Примерами для наглядности послужили: Орфей, из ненависти к женскому полу (его же разорвали вакханки) выбравший жизнь лебедя; обиженные на людей трагические герои Гомера Аякс и Агамемнон стали львом и орлом; легендарная бегунья Аталанта стала атлетом-мужчиной, прельщенная спортивной славой; скиталец Одиссей с радостью принял всеми презираемое бытие обыкновенного человека, далекого от дел (620). После этого сделавшая свой выбор душа подводилась к Клото, утверждавшей новую участь, и Атропос, делавшей нить жизни неизменной (и здесь Платон упоминает о старой доброй пряже Мойр). От престола Ананки души отправлялись к реке забвения Амелет (но из нее надо пить не жадно, чтобы совсем все не забыть, иначе «припоминать» потом будет нечего), после чего они рассеиваются туда, где им суждено вновь родиться (620–621).
Но метемпсихоз – не единственное «индийское отражение» у Платона; посвятившая этому вопросу целый труд С.Я. Шейнман-Топштейн находит превеликое их количество, причем совершенно в разных областях философии. Суммируя ее данные кратко со своими добавлениями, получим следующую картину. В сфере онтологии повторяется противопоставление Парменида «единого» «иному», в том самом диалоге, что носит имя этого философа; «единое» здесь, у Платона – это идея (вернее, их совокупность), противопоставленная «иному» – материи. Впрочем, их отношения диалектичны. В иных диалогах («Филеб», «Государство») это единое – ум-демиург, благо как беспредельное начало. Всему этому условно можно подобрать индийские аналоги – например, в Ригведе (Х, 129) сказано о некоем Едином, когда ничего прочего не было:
Тогда не было ни сущего, ни не-сущего;
Не было ни воздушного пространства, ни неба над ним.
Что в движении было? Где? Под чьим покровом?
Чем были воды, непроницаемые, глубокие?
Тогда не было ни смерти, ни бессмертия, не было
Различия между ночью и днем.
Без дуновения само собой дышало Единое,
И ничего, кроме него, не было.
Вначале тьма была сокрыта тьмою,
Все это [было] неразличимо, текуче.
От великого тапаса зародилось Единое,
Покрытое пустотою.
И началось [тогда] с желания, – оно
Было первым семенем мысли.
Связку сущего и не-сущего
Отыскали, восприемля в сердце, прозорливые мудрецы.
Вервь их простерта поперек. Было ли
Внизу [что], было ли вверху?
Носители семени были, силы были. Вожделение —
Внизу, усилия – вверху.
Кто поистине знает, кто теперь бы поведал,
Откуда возникло это мирозданье?
Боги [появились] после сотворения его.
[Но] кто же знает, из чего оно возникло?
Из чего возникло это мирозданье, создал ли
[Кто его] или нет?
Кто видел это на высшем небе,
Тот поистине знает. [А] если не знает?
В «Упанишадах» это «одно», естественно, становится Брахманом. Впрочем, сами индийские тексты довольно расплывчаты, и тема, в принципе, тоже. Интересно разве что упоминание в «Шветашватара-упанишаде» (VI, 16) Брахмана как причины круговорота жизни. Та же упанишада гласит об имманентности Брахмана всему сущему: «В непреходящем, бесконечном, высшем Брахмане скрыты знание и незнание. Незнание преходяще, знание бессмертно. И тот, кто владычествует над знанием и незнанием, есть кто-то другой. Он, единственный, правит каждым источником, всеми обликами и всеми источниками. Он держит в своих мыслях рожденного риши Капила и видит его рождение. Этот бог, расставляющий многоразличные сети и собирающий их вместе в этом поле, владыка, вновь создающий богов, великий атман, владычествует над всем. Как солнце сияет, освещая все страны света, вверх, вниз и поперек, так и этот единственный бог, величественный, почитаемый, стоит над [всеми] тварями, рожденными из чрева. Источник всего, дающий созреть своему естеству, делающий зрелым все преобразуемое, распределяющий все свойства, он – единственный, стоящий над всей вселенной» (V, 1–5).
Далее: в «Тимее» (27–28, 50–51, 88) у Платона проскальзывает образ женского первоначала, некоей первичной незримой материи – восприемницы, кормилицы, пестуньи – короче, посредницы между творящим демиургом и материальными вещами: «Если демиург любой вещи взирает на неизменно сущее и берет его в качестве первообраза при создании идеи и свойств данной вещи, все необходимо выйдет прекрасным» (28). Параллель ей видится в учении санкхъи, созданном мудрецом Капилой за век до Будды, о пракрити – первичной материи, толкуемой как женское начало. Она – причина сотворения (и разрушения) мира, вечная, единая, не рожденная и не сотворенная, не содержащая духовного начала; для творения ей и нужно неактивное мужское духовное начало, пуруша.
В космологии Платона уму-демиургу находят индийский аналог в Вишвакармане, а также Праджапати, Пуруше, Брихаспати. Цепь Ригведы «хаос – космос – хаос» находит соответствие в подобной же теории Платона, изложенной им в диалоге «Политик» (272–273): «Когда всему этому исполнился срок и должна была наступить перемена, и все земнорожденное племя потерпело уничтожение, после того как каждая душа проделала все назначенные ей порождения и все они семенами упали на землю, кормчий Вселенной, словно бы отпустив кормило, отошел на свой наблюдательный пост, космос же продолжал вращаться под воздействием судьбы и врожденного ему вожделения. Все местные боги, соправители могущественнейшего божества, прознав о случившемся, лишили части космоса своего попечения. Космос же, повернувшись вспять и пришедши в столкновение с самим собой, увлекаемый противоположными стремлениями начала и конца и сотрясаемый мощным внутренним сотрясением, навлек новую гибель на всевозможных животных. Когда затем, по прошествии большого времени, шум, замешательство и сотрясение прекратились и наступило затишье, космос вернулся к своему обычному упорядоченному бегу, попечительствуя и властвуя над всем тем, что в нем есть, и над самим собою; при этом он по возможности вспоминал наставления своего демиурга и отца. Вначале он соблюдал их строже, позднее же – все небрежнее. Причиной тому была телесность смешения, издревле присущая ему от природы, ибо, прежде чем прийти к нынешнему порядку, он был причастен великой неразберихе. От своего устроителя он получил в удел все прекрасное; что касается его прежнего состояния, то, сколько ни было в небе тягостного и несправедливого, все это он и в себя вобрал, и уделил живым существам. Питая эти существа вместе с Кормчим, он вносил в них немного дурного и много добра. Когда же космос отделился от Кормчего, то в ближайшее время после этого отделения он все совершал прекрасно; по истечении же времени и приходе забвения им овладевает состояние древнего беспорядка, так что в конце концов он вырождается, в нем остается немного добра, смешанного с многочисленными противоположными свойствами, он подвергается опасности собственного разрушения и гибели всего, что в нем есть. Потому-то устроившее его божество, видя такое нелегкое его положение и беспокоясь о том, чтобы, волнуемый смутой, он не разрушился и не погрузился в беспредельную пучину неподобного, вновь берет кормило и снова направляет все больное и разрушенное по прежнему свойственному ему круговороту: он вновь устрояет космос, упорядочивает его и делает бессмертным и непреходящим». Мысль о космосе как живом существе выражена и в «Тимее»; он совершенен, не причастен недугам, сферообразен, получает пищу от своего собственного тления, имеет душу (30–34). Человек – «микрокосм», подобие большого космоса, состоящий из души (ее бессмертная часть творится самим демиургом), и тела, создаваемого (со смертной, неразумной частью души) из четырех стихий, «занятых» у Космоса с обещанием вернуть их, низшими божествами – это разделение души на бессмертную и смертную части, из которых вторая делится еще пополам, на причастную приказам рассудка помощницу и «