Явно этот живой греческий ум – большая проблема для разного рода жрецов и монахов (см. там же): «В то время в городе Сагале уже двенадцать лет не было ученых – ни шраманов, ни брахманов, ни мирян. Узнав, что где-то живет ученый шраман, брахман или мирянин, царь отправлялся к нему и задавал ему вопрос, но никто не мог угодить царю и ответить на его вопросы. Люди уходили куда глаза глядят, а те, кто не уходил на чужбину, сидели все и молчали. Монахи же по большей части уходили в Гималаи». Бедные индусы даже богам на него стали жаловаться: «И достопочтенный Ашвагупта сказал Шакре, главе богов: “Государь! В городе Сагале на материке Джамбу есть царь по имени Милинда. В спорах несравненный и непревзойденный, он выделяется среди многих учителей разных толков. Он является в общину, задает каверзные вопросы и этим вредит общине”» – как комментирует Парибок: «Пользуясь методами диспута, царь выводит из аргументов буддистов следствия, неприемлемые для них самих, как то продемонстрировано в беседе с Аюпалой» – см. конец I книги, содержащей посрамление Менандром не только Аюпалы, но и иных мудрецов – Пураны Кашьяпы (Кассапы) и Маккхали Госалы. Эти двое были «оппонентами» Будды, первый разработал учение о всеобщем предопределении без всякого божественного участия, второй стал основателем движения адживиков – тоже фаталистов и изрядных самоистязателей, любивших морить себя голодом, в этом они родственны джайнам – так что налицо явный анахронизм (см. начало I книги).
Здесь можно немного отвлечься, чтобы дать читателю представление о древнегреческой софистике, выродившейся ко временам Сократа в искусство спора ради спора, беззастенчивую адвокатуру и вымогательство. Любой учебник по истории философии представит читателю многочисленные примеры «софизмов». Можно обратиться и к первоисточникам – например, Диоген Лаэртский о Протагоре (ок. 485 – ок. 410 гг. до н. э.) пишет (IX, 56): «Есть рассказ, будто однажды он требовал платы со своего ученика Еватла, а тот ответил: “Но я ведь еще не выиграл дела в суде!” (просто по договору Еватл должен был заплатить учителю гонорар от первого выигранного им в суде дела, однако выступать в суде не торопился, и Протагор потерял терпение. – Е.С.). Протагор сказал: “Если мы подадим в суд, и дело выиграю я, то ты заплатишь, потому что выиграл я; если выиграешь ты, то заплатишь, потому что выиграл ты” (т. е. по первоначальному договору). Впрочем, есть сведения, что одаренный ученик ответил учителю тем же, сказав: “Если я выиграю этот процесс – не заплачу по решению суда, ибо прав; если проиграю – не заплачу по нашему прежнему соглашению, потому что я проиграл дело, а не выиграл его. И в том, и в другом случае я тебе не заплачу”. Или вот знаменитейший шедевр (там же, VII, 187) стоика Хрисиппа (ок. 280 – ок. 205 гг. до н. э.): «Чего ты не потерял, то ты имеешь. Рогов ты не потерял. Стало быть, ты рогат». Платон в «Евтидеме» (298–299) рисует прекрасный портрет таких софистов, братьев Евтидема и Дионисидора:
«Скажи мне, есть у тебя пес?
– Да, и очень злой, – отвечал Ктесипп.
– А щенята у него есть?
– Есть, тоже очень злые.
– Этот пес, значит, им отец?
– Сам видел, – отвечал Ктесипп, – как он покрыл суку.
– Ну что же, разве это не твой пес?
– Конечно, мой, – отвечает.
– Следовательно, будучи отцом, он твой отец, так что отцом твоим оказывается пес, а ты сам – брат щенятам.
И снова Дионисодор, не дав Ктесиппу произнести ни звука, продолжил речь и сказал:
– Ответь мне еще самую малость: бьешь ты этого пса?
А Ктесипп, рассмеявшись:
– Да, – говорит, – клянусь богами! Ведь не могу же я прибить тебя.
– Значит, ты бьешь своего отца?
– Нет, гораздо справедливее было бы, если бы я прибил вашего отца, которому взбрело в голову взрастить таких мудрецов сыновей».
Так вот, путем произвольного перенесения признаков и отношения с одного объекта на другой, несчастный собаковладелец сам оказывается щенком: пес – отец щенят, это верно; это – пес Ктесиппа, что тоже верно; но раз этот «отец щенят» – Ктесиппов, то… Вот такие они, древнегреческие софисты. Недаром их высмеял Аристофан (ок. 450 – ок. 385 гг. до н. э.) в «Облаках» (154–168), хотя и несправедливо метнув свои ядовитые стрелы в Сократа:
«Ученик:
Что ж скажешь ты о новом изобретенье Сократа?
Стрепсиад:
О каком, скажи, прошу тебя?
Ученик:
Мудрец сфетийский Херефонт спросил его,
Как мыслит он о комарином пении:
Трубит комар гортанью или задницей?
Стрепсиад:
И что ж сказал о комарах почтеннейший?
Ученик:
Сказал он, что утроба комариная
Узка. Чрез эту узость воздух сдавленный
Стремится с силой к заднему отверстию.
Войдя за узким ходом в расширение,
Из задницы он вылетает с присвистом.
Стрепсиад:
Тромбоном оказался комариный зад!
Мудрец кишечный, дважды, трижды счастлив ты!
Избавиться от тяжбы – дело плевое
Для вас, разъявших чрево комариное!»
Мы отнюдь не утверждаем, что Менандр занимался именно подобной чепухой, лишь бы уличить собеседника в его умственном ничтожестве, однако эти примеры софистики и эристики, полагаем, прекрасно демонстрируют «инструментарий» и «школу» подобного греческого спорщика. В конце концов, А.В. Парибок твердо отстаивает мысль о том, что Менандр любил спор ради спора, поскольку сам не выдал никакого оригинального учения, в защиту которого бы выступил. Он – типичный «опровергатель», а для этого, может, и все средства хороши. Однако нельзя забывать о том, что в итоге Менандр принял буддизм, что подтверждается не только самими «Вопросами Милинды», но и историко-археологическими свидетельствами (об этом – позже), поэтому все же не следует однозначно считать, что он любил спор просто ради спора. Этим вполне могло начаться – но то, что он фактически позволил истине «одолеть себя» (царя!), весьма положительно свидетельствует о нем как мудреце и человеке. Царь не постеснялся признать себя убежденным, что и доказал на практике – и это, повторим, не просто «литературное сообщение» назидательной индо-буддийской книги, это – исторический факт.
Но «словесный поединок» был долгим и интересным, софизму грека помогала «иезуитская» индийская грамматика, против которых Нагасена боролся приемом тщательных повторов, как пишет А.В. Парибок: «(Повторы) служат предохранителем против возможных попыток подменить тезис путем перефразирования и легкого изменения формулировки (вспомните случай с «отцом щенят!» – Е.С.). Огромная лингвистическая изощренность спорщиков, вполне подобных в своей опытности младшим греческим софистам, опиралась на достижения древнеиндийской грамматической науки. Она делала такую опасность вполне реальной. Вот некоторые свидетельства из «Вопросов Милинды»: в беседе о колеснице царь использует синтаксическую неоднозначность выражения «Я? Семь лет» (в подлиннике sattavasso’ham, что, если рассуждать формально, может быть понято двояко: либо «я есмь семь лет» (т. е. Менандр уподобляет Нагасену числу, подловив на двусмысленном звучании. – Е.С.), либо «ко мне относятся семь лет»); в кн. II, гл. 6, умозаключение царя основывается на этимологии слова brahmacarin». Поясним последний пример: Менандр разделил это слово – «ученик» – надвое и получил значение, что Будда – последователь Брахмы (carin – «следовать»). Нагасена же, использовав ровно тот же метод, «показал», что Брахма, как имеющий разум (buddhi), выходит учеником Будды.
Переводчик «Вопросов Милинды» обнаружил в построении речей царя греческий синтаксис и «периодическое» строение ораторской речи эллинов, упоминание в тексте греков как отдельной варны, находящейся выше (!) кшатриев (II,4): «Как ты полагаешь, государь, едят ли холеные гречанки (yonakasukhumaliniyo), холеные кшатрийки, холеные брахманки, холеные вайшийки жесткие куски мяса, которые приходится пережевывать?»; читатель помнит, однако, что индийцы относились к «яванам», как к шудрам, но тут, конечно, не тот случай, соблюли политкорректность; согласно У. Тарну, в буддийской литературе есть упоминание о том, что внезапно умерший грек не должен быть предан погребению, пока обо всех обстоятельствах не узнает царь, могущий в случае надобности назначить расследование, – что подчеркивает высокое положение «яванов» по сравнению с индусами; еще интересная деталь, типичная для буддистских текстов, – кшатрии ставятся выше брахманов, что обусловлено тем, что Будда – сам кшатрий, и его учение создано в противовес брахманизму. Отдельными характерными деталями индо-греческого быта рассматривают приглашение на дом домашнего учителя (I); диктовку письма (II, 2); объяснение безначальности (и отчасти бесконечности) цепи перерождений с помощью геометрического начертания круга (II, 3); сосуд «дхаммакарака» (II, 4), в котором видят клепсидру – водяные часы, прекрасно известные в Греции и «греческой» Индии, но неведомые «индийской» ее части – и т. д. Наконец, известный диалог о колеснице, ранее уже упомянутый нами, напоминает во многом аналогичную беседу Сократа с Теэтетом в диалоге Платона «Теэтет» (202–207), что свидетельствует о знакомстве Менандра с философией Платона, или, если это слова не «исторического» царя, а его литературного двойника, персонажа «Вопросов Милинды», это отражает тот факт, что автор ориентировался на читателей, знакомых с Платоном, – греко-буддистов либо индийцев, знакомых с греческой философией. Еще несколько фрагментов трактата, например: II, 7; III, 2, вопрос 6 [16]; III, 6, вопрос 8 [58]), в которых идут рассуждения о том, где больше недостойного – в согрешении по ведению (с пониманием дурноты поступка или без такового) или неведению, уподобляют рассуждениям Сократа, как их изложили Ксенофонт («Воспоминания о Сократе», IV, 2, 18–22) и Платон («Гиппий Меньший», 364–373, львиная доля которого как раз посвящена вопросу о природе лжи), а также соответствующему месту в сочинении Аристотеля «Никомахова этика» (III, 2). Это тоже может свидетельствовать либо об общности взгляда на проблемы, либо о конкретном обращении индийского автора к греческому философскому наследию посредством культуры индо-греческого царства.