излишков крестьянского производства, не обращая внимания на нужду и тяжелые испытания, выпадавшие на долю крестьян, придерживаясь жестокой теории кармы, будто любые страдания человека – следствие дурных поступков, совершенных им в одно из предыдущих рождений». Что ж, если учесть, что фактически буддийское искусство начинает свой стремительный взлет именно в греко-индийской Гандхаре, тогда удивляться как раз нечему: именно греки с их поистине неистребимым оптимизмом (разве можно было бы приписать изобретению яркого и живого греческого ума сумрачную легенду древних скандинавов о гибели богов и Девяти миров?), с их эмоциональностью, любовью ко всему прекрасному и причудливому, выдающиеся эстеты, смогли внести этот поток жизнерадостности в довольно, как уже прекрасно знает читатель, пессимистический, можно даже сказать, «жизнененавидящий» ранний буддизм, запечатлев его в искусстве.
Мы уже имели случай обмолвиться о том, что до греков буддизм просто не знал антропоморфных изображений Будды, довольствуясь символами. Будда в облике человека – вот бессмертное наследие Гандхары. Зачем это оказалось вдруг нужно – можно порассуждать. Во-первых, разумеется, эллинам с их чувством прекрасного была чужда идея «невидимого бога». Нет, дело, конечно, заключалось вовсе не в дикарском стремлении непременно узреть объект поклонения, да и никто из современников Фидия, Перикла, Сократа и не подумал бы, что статуя, пусть даже самая прекрасная, отображает бога или, еще того дремучее – сама является богом, «идолом» – по христианской терминологии. Блестящий анализ древнегреческой религии дал в свое время в одноименной работе Ф.Ф. Зелинский, говоря и об обожествлении природы, и о проявлении бога в добре, истине и красоте (!). Он пишет: «Ясное дело, что всякий образ мог быть только символом – ведь боги по существу своему незримы и только объявляются кому хотят и когда хотят. Как же зримо передать незримое? Как и в чем объявляется бог? В силе, отвечают одни; в знаменательной загадочности, отвечают другие, в устрашающем безобразии, отвечают третьи. И вот индиец изображает своего бога многоруким; египтянин своему дает голову шакала, ибиса и т. д.; дикарь представляет своего с исковерканным лицом и с клыками. Один только эллин ответил: бог объявляется в красоте… Разумеется, и на это потребовалось время; эллины тоже провели свое божество через несовершенные стадии силы, устрашения, знаменательности прежде, чем найти истинно благочестивое успокоение в красоте… К концу V века (до н. э. – Е.С.) всеобщее стремление к красоте побороло даже этот пережиток, казалось бы, вполне законный. Нет, высшая сила не может быть безобразной. Страшной – да, где это нужно; но разве не может быть страшной и красота? И вот были созданы позднейшие типы Эриний и Горгон, бледные, грозные – и прекрасные; стынешь перед взором этой Медузы («Медузы Ронданини») – и все-таки чувствуешь, что перед тобой неземная красота».
И разумеется, когда греку в Индии потребовался красивый Будда, а не колесо о восьми спицах вместо него, не слоник, не ящик, он и создал его!
Второй момент – рассчитанный, скажем так, на более приземленную аудиторию. Для его растолкования следует лучше всего обратиться к сочинениям римского папы Григория II (669–731 гг., на кафедре с 715 г.) и св. Иоанна Дамаскина, вступивших в VIII в. в полемику с византийскими императорами-иконоборцами, отстаивая в том числе педагогически-образовательную важность наглядности. Религиозное искусство – это Библия для неграмотных. Папа писал василевсу Льву III Исавру (ок. 685–741 гг., правил с 717 г.): «По этим изображениям (т. е. иконам) люди необразованные составляют понятия о существе изображаемых предметов. Мужи и жены, держа на руках новокрещенных малых детей, поучая юношей или иноземцев, указывают пальцами на иконы и так образуют их ум и сердце и направляют к Богу». В.М. Петров и В.М. Кларин в работе «Идеалы и пути воспитания в творениях русских религиозных философов XIX–XX вв.» тонко отмечают взаимосвязь, установленную св. Иоанном Дамаскиным между особенностями чувственного и психического восприятия, познавательной деятельностью и духовным становлением личности: «И. Дамаскин рассматривал чувственное восприятие как один из источников знания и гениально предугадал, что его взаимодействие с умопостигаемым образом составляет единую основу познавательной деятельности. Поэтому в развитии способности человека воспринимать умозрительные, абстрактные явления он видел существенную задачу духовного становления личности… Полемизируя с иконоборцами, Иоанн Дамаскин разработал свое учение о значении изображений символического характера в качестве умопостигательной наглядности и ее значении в духовном становлении человека».
Св. Иоанн Дамаскин писал: «И что для обученных письменам – книга, то для необразованных – изображение; и что слово для слуха, то образ для зрения… Когда невидимый, облекшись в плоть, становится видимым, тогда изображай подобие Явившегося. Когда Тот, Кто, будучи, вследствие превосходства Своей природы, лишен тела, и формы, и количества, и качества, и величины, Кто, будучи образом Божиим (Флп. 2: 6), принял образ раба (Флп. 2: 7), через это сделался ограниченным в количественном и качественном отношениях и облекся в телесный образ, тогда начертывай на досках и выставляй для созерцания Восхотевшего явиться. Начертывай неизреченное Его снисхождение, рождение от Девы, крещение во Иордане, преображение на Фаворе, страдания, освободившие нас от страстей, смерть, чудеса – признаки божественной Его природы, совершаемые божественною силою при посредстве деятельности плоти, спасительный крест, погребение, воскресение, восшествие на небеса; все рисуй и словом, и красками!.. Поклоняюсь изображению Христа как воплотившегося Бога; изображению Госпожи всех – Богородицы как Матери Сына Божия; изображениям святых как друзей Божиих, противоставших греху до крови и излиянием ее за Христа подражавших Ему, ранее пролившему за них Свою собственную кровь; и ставлю перед собою начертанные подвиги и страдания их, в жизни шедших по стопам Его, так как через них я освящаюсь и воспламеняюсь соревнованием подражания». Сохранившиеся барельефы Гандхары блестяще иллюстрируют эту мысль, излагая историю Будды, – так ее мог понять любой человек, даже и безграмотный, а буддизм, как помнит читатель, он был для всех без различия варн, социального положения, образованности и пола.
Сначала – немного об архитектуре. Таксила давно раскопана и исследована, и та ее часть, что именуется Сиркапом, представляет собой прекрасный образец эллинистического города периода III в. до н. э. – I в. н. э. В ее планировке отлично видна знаменитая Гипподамова «клетчатая система» строительства городов, названная так в честь ее разработчика, Гипподама из Милета (498 по 408 гг. до н. э). Весьма многие античные города впоследствии были выстроены именно по знаменитой Гипподамовой системе, среди них – родной архитектору Милет, Родос – столица одноименного острова, Александрия Египетская и соседняя с Милетом Приена. Пьер Левек так характеризует ее в своей работе «Эллинистический мир»: «Система основывалась на двух новых принципах: а) улицы пересекались под прямым углом, что давало шашечное расположение; выделение двух главных улиц, как это будет в римских городах, не обязательно; б) городской план предусматривал различные типы деятельности людей, оставляя кварталы, специально предназначенные для порта, общественных зданий, жилых районов и т. п.». Прибавим к этому развитые системы водоснабжения и канализации. Однако, что характерно для универсальных гениев Античности и Возрождения, Гипподам был не только архитектор – он был еще и философ! Историк философии А.Н. Чанышев отмечает, что Гипподам, «…распланировавший при Перикле Пирей, находился под влиянием пифагореизма с его культом меры. Его город распадался на строго прямоугольные квадраты. Гипподам занимался и социальными проблемами. Здесь над ним довлеет число 3. Он создал проект наилучшего государственного устройства. Там три класса: ремесленники, земледельцы и воины, три части территории: священная, общественная и частная, три вида законов». Г. Дильс немного конкретизирует вышеизложенное: Гипподам «…не только чертил планы городов, но и составлял планы конституции, основывавшиеся на тройном делении: 3 сословия – крестьяне, ремесленники, воины; 3 вида земельной собственности – государственная земля, храмовая и принадлежащая частным лицам; 3 вида жалоб – за оскорбление, убыток и убийство; 3 вида судебных решений – обвинение, оправдание и ни то, ни другое с мотивировкой. Разумеется, это вдохновленное треугольниками управление осталось на бумаге». Так что, выражаясь метафорически, в планировке Таксилы отчасти был отдан своеобразный культурный долг Индии за подаренное Греции пифагорейство.
Также греки укрепили Таксилу по всем фортификационным правилам – стены имели толщину от 4,5 дл 6,5 м, множество прямоугольных башен; бойницы располагались на нескольких уровнях, ворота сильно укреплены и имели «лабиринтный» вход, препятствовавший массовому проникновению врага и позволявший защитникам избивать прорвавшихся по частям, создавая тем самым заторы. Более позднее укрепление Таксилы кушанского периода, Сирсукх, также возведено, как мы полагаем, не без греческого опыта. Стены сотворены из валунов, булыжников и каменных плит, угловые башни – круглые, в пряслах стен – полукруглые, что давало больше возможностей устоять под обстрелами из камнеметов, нежели башням прямоугольным.
По счастью, мы располагаем античным описанием Таксилы, содержащемся в «Житии Аполлония Тианского» Флавия Филострата (II–III вв. н. э.); сам Аполлоний, философ-неопифагореец, жил в I в. н. э. и много путешествовал, подрабатывая предсказаниями будущего и стандартным набором чудотворений вплоть до воскрешения мертвых, ибо убедился, что чистая философия, к сожалению, не всегда дает возможность прокормиться, почему и приписал себе божественную сущность. Произведение Филострата – фактически апология Аполлония; но нам она интересна не этим. Описывая Таксилу, Филострат ссылается на записки спутника Аполлония Дамида, поэтому хочется доверять античному автору в том, что все описываемое им – не вымысел досужего писаки-фантазера; по крайней мере на эти свидетельства Филострата часто ссылаются в серьезных научных трудах по архитектуре и искусству, поскольку раскопки Таксилы подтвердили многое из того, о чем он писал.