— Иди к себе, — вдруг приказала Мокрина. — Проверь, что под порогом.
Мой дом стоял на окраине, у самого частокола. Солома на крыше давно прогнила, но сегодня она казалась чернее обычного. Дверь скрипнула не так — словно кто-то смазал петли.
Внутри пахло сыростью и… медвяным дымком. Как в кузне Добрыни, когда он плавил обереги. На столе лежал каравай — свежий, с отпечатком зубов на горбушке. Я не пек хлеб неделю.
Под порогом земля была рыхлой. Копнул ножом — железо звякнуло о кость. Череп ягненка, обмотанный волосами. Моими волосами. В глазницах копошились черви, но когда я дотронулся, они слились в жука с человечьим лицом.
— Нравится подарок? — прошептал голос сверху.
На печной заслонке сидел ворон. Не птица — тень с глазами.
— Он ждет тебя у старой ракиты, — каркнула тень. — Там, где земля пьет кровь.
Жук вырвался из пальцев, превратился в комок грязи. Ворон растаял.
Ракита… Плакучая ива у излучины, где нашли Степку. Где вода, даже в жару, всегда холодная.
Добрыня ждал у реки, разложив на камнях кинжалы.
— Марена говорила про три ночи, — бросил я, показывая на череп. — Но они уже здесь.
Он кивнул, заворачивая оружие в холст:
— Потому что предатель — не человек. Тот, кого мы хоронили, не умер.
Ветер сорвал с меня шапку, унес в реку. Когда обернулся, чтобы поймать, увидел на том берегу фигуру в белом. Платье развевалось, как саван, а в руке…
— Ничипор, — выдохнул я.
Мельник стоял, держа собственное сердце. Черное, с шипами.
— Встретимся у ракиты, — сказал Добрыня, втыкая кинжал за пояс. — И возьми это.
Он швырнул мне железное зеркало — такое, какими девки на гаданиях пользуются. В отражении мое лицо было покрыто паутиной.
— Смотри, но не долго, — предупредил кузнец. — А то утянет вглубь себя.
Ракита стонала на ветру, обрызгивая кору кровавыми слезами. А под ней, в яме, заваленной камнями, лежал гроб. Открытый.
И пустой…
Глава 19
Глава 19
Ветер сорвал с ракиты последние листья, обнажив сучья, скрюченные, как пальцы мертвеца. Ничипор стоял у края ямы, сжимая в руке шипастое сердце. Его глаза были пусты — два провала в мир Нави, где копошилось нечто большее, чем смерть.
Добрыня метнул кинжал, но лезвие прошло сквозь грудь Ничипора, будто сквозь дым. Сердце в его руке пульсировало, выпуская черные капли. Каждая, падая на землю, превращалась в жука с острыми, как бритва, крыльями.
— Железо! — рявкнул кузнец, отступая к раките. — Только оно…
Но я уже выхватил прут. Металл, раскаленный от ярости, светился в сумерках, как пламя дракона. Ничипор засмеялся — будто ворон Нави закаркал. Мерзко и суля беду.
— Ты носишь их в себе, — проскрежетал он, указывая на мою тень. — Пауков. Гляди!
Зеркало в моей руке дернулось. Не удержался — взглянул. В отражении по лицу ползли твари с лицами людей, сплетая паутину из жил. Рука сама потянулась к глазам, но Добрыня ударил меня кулаком в плечо:
— Не смотри! Бей!
Прут вонзился в землю у ног Ничипора. Мельник взвыл — не он, а сама яма под ракитой. Корни дерева ожили, обвивая его ноги, но из разверзшейся земли полезли тени — с рогами, копытами, ртами на животах.
Добрыня рванул с груди оберег — клык волколака, — швырнул в стаю тварей. Те отпрянули, зашипев, а я, выдернув прут, ударил Ничипора по руке. Сердце выпало, запрыгало по камням, как жаба.
— Не дай ему… — начал кузнец, но тени уже кинулись к сердцу.
Мельник взметнулся вверх, тело его расползлось, как гнилая ткань, обнажив костяк, оплетенный черными корнями. Он стал огромным, как дом, глаза — ямы, полные змей.
— В печь его! — крикнул Добрыня, размахивая мечом. — В пламя!
Я схватил сердце — липкое, бьющееся в руке, как пойманная птица, — и побежал к реке — переберусь на тот берег, и меня будет не достать. Текущая вода — преграда для нежити. За спиной земля вздымалась волнами, твари хватали за плащ. Добрыня рубил их, отсекая головы, которые превращались в камни с зубами.
Река кипела. Вода, черная от Нави, хлестала в берега. Удар по руке — и сердце улетает в пучину, но оно зависло в воздухе, пронзенное корнем, выросшим из спины Ничипора.
— Глупец! — заревело чудовище. — Меня так не убить!
И тогда я вспомнил зеркало. Вырвал его, поймав в отражение сердце. Стекло треснуло, но в щели брызнул свет — не солнечный, а холодный, мертвенный. Ничипор завизжал. Его тело, корни, даже река замедлились, будто весь мир застыл на мгновение.
Добрыня, весь в крови и слизи, прыгнул вперед. Меч в его руках вспыхнул рунами, прочертив в воздухе знак Перуна. Лезвие рассекло сердце пополам.
Взрыв тишины.
Потом — вой. Вихрь из пепла и костей закрутил нас, вырывая из рук оружие. Ничипор рассползся, как глина под дождем, а река взревела, выплевывая на берег обгоревшие щепки — остатки мельницы.
Когда стихло, на дне ямы лежал лишь трухлявый пень. А рядом — тело Добрыни.
— Жив? — упал на колени рядом, переворачивая его.
Кузнец хрипло засмеялся, выплевывая кровь:
— Умирать… рано. Надо ковать… засов для Нави.
Он указал на грудь — под рубахой светился коловрат, но не железный, а выжженный на коже.
— Видишь? — хрипел Добрыня. — Зло… во мне тоже. Но я крепче.
Помог ему встать. У ракиты, где был гроб, теперь росла трава — красная, как запекшаяся кровь.
— Это не конец, — прошептал кузнец, глядя на реку.
Вода, чистая теперь, несла свои волны — белые, как та шапка. А за поворотом, где стоял город, завыли собаки. Нет, не собаки. Что-то другое.
Но мы шли к нему. С мечом, зеркалом и железом, что все еще жгло ладонь.
Опять мир моргнул, и я осознал, что стою в кузне, а Добрыня — совсем не такой, как в видении — намного моложе, мерно бухает молотком по железу.
— Понял что, али повторить? — спросил он, чуть сощурившись.
— Я не понял, все ли я понял, — язык мой будто онемел и ворочался с трудом.
— Ну, значит, время еще не пришло. Возвращайся домой, двуживущий. Как осознаешь — приходи. Ключ давно скован и ждет своего хозяина.
— Для чего он?
— Для двери, конечно. А вот где она и что закрывает — это тебе самому выяснить надо.
— Мудрено очень.
— Так предсказания никогда понятными не бывают.
— А то, что я увидел — это что было?
— Не знаю. Каждый, кто впервые заходит ко мне, видит что-то свое. Это только твои видения и твой путь.
— Но они правдивы?
— Это уже тебе решать, Видар Раздоров. Боги играют с нами, наше подсознание играет с нами. Даже жизнь ведет свою игру. Но главный вопрос: кем ты в ней хочешь быть — жертвой или героем. Ты все поймешь уже скоро — вижу, печать Сварога горит у тебя в душе все ярче. А значит, скоро развязка и знание, зачем ты здесь. А теперь ступай — раскаленное железо не любит ждать.
Я моргнул и сам не заметил, как оказался на улице. За дверью все так же слышался мерный стук тяжелого молота. И ему вторил другой, более звонкий. А вот кто бил другим — не знаю. Добрыня был там один.
Ноги сами понесли меня в кабак — после пережитого мне жутко хотелось выпить. В голове царил полный хаос, и воспоминания еще не выветрились. Когда все это было и было ли вообще? Непонятно. И к чему мне это показали?
Кабак «Тугарин Лох» показался внезапно. Вот его нет, а вот я уже стою на входе. Так задумался, что не заметил, как до него добрался.
Дверь — низкая, кривая, будто вырубленная в спешке топором — захлопнулась за спиной, отрезая меня от тишины улицы. Внутри воздух был густой, как кисель: дым от лучин, перегар, вонь прокисшего сусла и еще что-то сладковатое — кровь, что ли? Под потолком висели копченые тушки дичи, качаясь в такт воплям. Где-то били в бубен, ритмично так, с подбадривающими криками.
Первый завсегдатай встретил меня у порога. Сидел на полу, обняв пустой бочонок, и выл песню про то, как «в Нави мы Морану драли». На лице — синяк свежий, фиолетовый, как слива. Одежда порвана, местами залита вином. Его сосед, здоровенный мужик с бородой, явно побывавшей в тарелке со щами, лузгал семечки, плюя шелухой в огонь очага. Шипение смешивалось с руганью.
Я протиснулся к стойке, где корчмарь — лысый, с лицом цвета печеной репы — вытирал кружки грязным подолом.
— Водки, — бросил я, кидая последний оставшийся артефакт на стойку.
Он даже не взглянул в его сторону. Сделанный в виде монеты — вроде как этот артефакт создавал зону холода вокруг себя, — утонул в луже чего-то липкого на прилавке.
Повернулся — и тут меня толкнули. Сзади. Так, что локтем я в свою очередь задел чью-то спину.
— Куда, бля, прешь? — обернулся мужик в рваном кожухе. Глаза мутные, как у сома. В руке нож для мяса, кривой.
— Нечаянно, — буркнул я, отступая. Но сзади уже напирали — двое тащили третьего к выходу, тот вырывался, лягаясь.
— Нечаянно… — передразнил сомоглазый. — А ну, извинись! На коленях.
За столиком слева грохнули кубками. Кто-то выиграл в кости — толстый, с перстнем на мизинце, засмеялся, выгребая монеты — странно. Я думал, тут нет привычных денег. Проигравший вскочил, опрокинув скамью.
— Шулер! — рявкнул он, выхватывая меч из-за пояса.
Тот встретил его топором. И все завертелось.
Скамья полетела в окно, стекла — осколками в толпу. Женщина с подносом, вся в пиве, завизжала. Кто-то плеснул что-то крепкое в очаг — огонь взметнулся к потолку, осветив драку. Мужики, как змеи в яме, сплелись в клубок — били кулаками, кусались, рвали волосы. Тот самый сомоглазый вонзил нож в стол рядом со мной — на полпальца от кисти.
— Извинись, говорю! — заорал он, брызжа слюной.
Я рванул кружку со стойки — тяжелую, дубовую — и двинул ему в висок. Он перелетел за барную стойку и рухнул, увлекая за собой полку с глиняными кувшинами. Кто-то с яростным воплем махнул топором в мою сторону — лезвие просвистело у уха.
— Эй, сука! — крикнул я, хватая его за рукав.
Но тут в драку влезли все. Даже корчмарь орал: «Тащите мою секиру!»