— И что из этого? — Все так же непонимающе смотрел врач на больного.
— Осталось только одно вакантное место, — слегка покраснев, сказал мужчина, — место секретарши.
— Ну и что из того?
Почувствовав сильную боль в голове, врач лихорадочно выдвинул ящик своего стола.
— Директор сказал, что я должен сменить фамилию, так как эта штатная единица предназначена только для женщин, — уточнил мужчина и стыдливо поднял глаза.
Врач встал, чтобы налить из крана воды, но тут же невольно снова опустился на стул.
— И… вы ее сменили? — спросил он, на минуту забыв о головной боли.
— Сменил, — с облегчением сказал больной, словно с плеч его свалился груз истины. — У меня не было другого выхода.
— И сейчас вы работаете секретаршей? — продолжал все так же удивляться врач.
— Да! — видимо, совсем успокоившись, ответил мужчина. Оживившись, он стал объяснять: — Пишу на машинке, варю кофе. Стал такой хорошей секретаршей, что даже жена директора стала ревновать ко мне…
— А когда на завод приезжают ревизоры, они разве не видят, что вы не женщина?
— Не видят, — снова стыдливо опустил глаза мужчина. — Тогда я обычно заболеваю и, пока идет проверка, меня на работе нет.
— Значит, завтра ожидается ревизия? — догадался врач.
— Чего душой кривить, ожидается! — смущенно ответил мужчина.
— А если вашего директора направят на другую работу, что вы будете делать? — полюбопытствовал врач.
— Даже не знаю! — тяжело вздохнул мужчина. — Сейчас он собирается стать главврачом больницы, а там будут места только для медсестер. Как буду целый день ходить в халате, ума не приложу.
— Да-а, нелегко вам… — посочувствовал врач и взялся за авторучку. — На сколько дней вам нужен бюллетень?
— Натри.
Врач пополнил бюллетень. Мужчина радостно поблагодарил его и вышел. Почти сразу же после его ухода в дверь снова постучали.
— Войдите! — сказал врач. Вошла молодая красивая девушка.
— На что жалуетесь?
— Я больна.
— Ваша фамилия?
— Манол Колев Тодоров, — сказала девушка.
Станислав Стратиев. Пейзаж с собакойПеревод Игоря Крыжановского
Одним прекрасным вечером к нам ввалился наш благодетель Петров, сунул руку во внутренний карман и достал оттуда собачку.
Собачка была величиной с теннисный мячик, такая же белая. Как только Петров поставил ее на стол, она смущенно вперила взгляд в скатерть и больше не поднимала глаз. Словно ее привезли на смотрины.
А Петров сказал:
— Вот она. Чудо, а не собака. Мы уставились на собачку.
— Хорошая собака, — неуверенно сказал я. — А что ты собираешься с ней делать?
— Как что? — удивился Петров. — Это вам. Принес в подарок.
Не помню, чтобы у нас с ним когда-нибудь заходил разговор о собаке. Я вообще ни с кем никогда не говорил о собаках, поскольку вот уже пять или шесть лет беседую со знакомыми только о квартирах, так как жить нам негде. Мы ютимся с женой и тремя детьми в тесной однокомнатной квартирке, однокомнатной в прямом смысле слова — мы располагаем всего одной комнатой и кухней при ней. Кроме того, наше единственное пристанище было обречено на снос — в любой момент дом могли разрушить, чтобы воздвигнуть на его месте почту. Поэтому я смотрел на белый комочек на столе и думал о том, что же с ним делать. Перспектива сосуществования с собакой, пусть и такой портативной, в столь тесной квартире казалась мне не особенно радужной. Правда, собачка производила впечатление застенчивого и воспитанного животного, однако история эволюции, как известно, полна сюрпризов.
— Ну что, — прервал мои размышления Петров.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что собака тебе не нравится?
— У меня жилплощади не хватает, — заявил я ему.
— Сам видишь — одна комната с кухней, трое детей, да к тому же жена… А собачка ничего. Беленькая.
— Не будь ребенком, — ответил Петров. — Ты видел, откуда я ее достал. Она же занимает места не больше, чем авторучка.
— Пока да, — согласился я. — А потом? И вообще — почему собака? Мы же говорили о квартире…
— Ты знаешь, что такое отчуждение? — сказал Петров. — От отчуждения погибло больше людей, чем от инфаркта. Только они погибали постепенно…
— Это так, — согласился я. — Но при такой жилплощади…
— Жилплощадь здесь ни при чем, — стоял на своем Петров. — Я в своих пяти комнатах так страдаю от одиночества, пустота так давит на меня, что впору волком выть. Человеку нужно о ком-то заботиться.
О каком-то существе, которое было бы к нему привязано.
— Но все же… — начал я.
— Собака необходима для твоего душевного спокойствия, — категорично отрезал Петров. — В век автоматизации человеку нужно проявлять свою человеческую сущность, быть ближе к природе, к вещам естественным. Иначе он погибнет от отчуждения.
Я понял, что деваться мне некуда.
— Кроме того, размеры взрослых собак этой породы не превышают размеров обуви.
— Обуви какого размера? — поинтересовался мой младший сын.
— Сорок третьего, — ответил Петров. — Не больше.
— А по высоте? — снова спросил младший.
— По высоте не больше лыжного ботинка, — ответствовал Петров. — Без лыжи.
После чего он рассказал об удивительном случае, когда одна такая собачка выросла до размеров сапога.
— Но за все триста пятьдесят лет это был единственный случай, — заверил он нас. — И то в Германии. Восковая фигура собачки выставлена теперь в Британском музее.
— А что с квартирой? — поинтересовался я. — Есть надежда? Мы ведь эту снимаем, и обходится это недешево…
— Я тебе собачку аж из Швейцарии привез, — сказал Петров, — а ты мне талдычишь про квартиру. И квартира это пустяк. Ты лучше постарайся вырваться из плена отчуждения.
Он в последний раз бросил взгляд на собачку, стыдливо уткнувшуюся в скатерть, и попрощался.
Мы дали ей кличку Мокасин.
Она показалась нам подходящей для собаки размером с ботинок.
Дней через десять после визита Петрова наша собачка уже напоминала ботинок сорок четвертого размера. Мы специально посетили с ней магазин «Гигант», чтобы убедиться в этом.
Я сразу же позвонил Петрову, но оказалось, что он уехал за границу в составе какой-то делегации.
Еще через три недели собака уже могла соперничать в размерах с теленком, а когда через месяц я вернулся из командировки, то столкнулся в коридоре с каким-то мустангом, лишь отдаленно напоминавшем собаку.
— Что это у нас в коридоре? — шепотом спросил я. — Снова Петров заходил, а?
— Петров все еще за границей, — ответила жена. — А это Мокасин.
— Как?! — изумился я. — Да ведь он же не может быть больше ботинка…
— Ботинок стоит в Британском музее, а та, что здесь, — настоящий верблюд и сжирает по полкоровы в день. Я уже боюсь, как бы в один прекрасный день она не сожрала и детей.
— Ну, скажешь тоже, — возразил я. — Собака — лучший друг человека.
— Посмотрим, — покачала головой жена. — Мне во всяком случае не очень верится в то, что ты говоришь.
Ситуация осложнилась.
Ввиду своих крупных габаритов собака спала в нашей единственной комнате, дети — на кухне, а я — на балконе.
Все мои сбережения растаяли за двадцать дней. Мокасин не страдал отсутствием аппетита, и я боялся, как бы он не посягнул на детей.
Когда мы выводили его на прогулку, люди от испуга падали в обморок еще до того, как собака игриво успевала лизнуть их в нос.
Хотя Мокасин вымахал будь здоров, у него было умственное развитие щенка. Он воровал у соседей обувь и таскал ее домой — это была его любимая игра. Причем прятал он все в самых неожиданных местах, и когда я категорически отрицал, что в нашей квартире есть чужая обувь, после тщательной проверки в гардеробе, в холодильнике или в хлебнице вдруг обнаруживались чьи-то туфли. Из-за этого меня стали таскать по товарищеским судам, которые по целым вечерам занимались моей особой и таким образом в известной мере возобновили забытую в последнее время деятельность.
Против меня были настроены все соседи — как только какой- нибудь ребенок, заигравшись, опаздывал домой, в квартиру врывалась заплаканная мамаша, а за ее спиной с охотничьим ружьем в руках маячил отец, и оба обвиняли Мокасина в самом страшном преступлении.
Напрасно я пытался убедить их, что, несмотря на великанские размеры, это просто щенок, которому всего-навсего хочется поиграть, и что им движут самые невинные и дружеские мотивы, и вообще собака — лучший друг человека.
Ночами я тайком рыскал по чужим дворам, возвращая украденные собакой башмаки: днем я прятал их, дабы они не попались на глаза членам общественной комиссии, часто посещавшей нас с проверкой.
Жена не выдержала первой и заявила, что я должен выбирать: или она и дети, или собака.
— Ты же знаешь, — хладнокровно сказал я, — что от этой собаки зависит, получим ли мы квартиру. Петров пообещал нам свое содействие. Еще год назад.
— Меня это не интересует, — упрямо стояла на своем жена.
— Ну ладно, продам я ее, сделают из ее шкуры барабан или, может, ботинки, что нам это даст? — убеждал я ее. — Так и будем всю жизнь маяться в одной комнате? А ведь дети растут…
Она заплакала.
— Мы не можем выбросить подарок Петрова, — сказал я. — Слезы здесь не помогут. Нужно терпение.
Вытерпели мы всего месяц.
Потом, чтобы как-то выйти из положения, я написал директору Британского музея письмо, в котором сообщал, что являюсь собственником собаки такой-то породы с такими-то размерами и во имя науки и культурного сотрудничества между нашими странами готов подарить ее музею. Совершенно безвозмездно, при одном лишь условии — чтобы под восковой фигурой была надпись: «Передана в дар Петровым».
Я надеялся, что Петрову будет лестно узнать, что его собака будет выставлена в одном из залов Британского музея.
Вскоре я получил ответ.
«Дорогой сэр! — сообщалось в нем. — Имеем честь уведомить Вас, что мы бесконечно признательны Вам за столь бескорыстное предложение. В то же время мы должны довести до вашего сведения, что музей не имеет никакой возможности принять в дар вашу знаменитую собаку. Можно сказать — и это отвечает истине — что в настоящее время мы просто завалены собаками. Приобретение еще одной ничего не добавит к нашей коллекции. Примите уверения в искренней благодарности и самых добрых к Вам чувствах».