не довелось жить в голодные времена, не имеет права судить других. Родриго де Кирога рассказывал мне, что в раскаленном аду джунглей индейцы чунчо пожирали собственных товарищей. Заставляла ли нужда и испанцев грешить этим, он не говорил. Но Каталина уверяла меня, что виракочи от других смертных не отличаются, и некоторые выкапывают мертвецов из могил, чтобы зажарить их бедра, или с той же целью ходят в долину ловить индейцев. Когда я сообщила об этом Педро, он, дрожа от возмущения, заставил меня замолчать, потому что ему казалось невозможным, чтобы христианин мог совершать такие гнусности. Тогда мне пришлось напомнить ему, что благодаря мне он питался немного лучше, чем остальные обитатели колонии, и поэтому ему самому стоит помолчать. Достаточно было хоть раз увидеть безумную радость тех, кому удавалось поймать крысу на берегу Мапочо, чтобы понять, что и людоедство могло иметь место.
Фелипе, или Фелипильо, как ласково называли парнишку-мапуче, везде следовал за Педро, будто тень. Индеец окончательно прижился в городе, сделавшись любимцем солдат, которых забавляло, как он копирует жесты и голос губернатора без тени насмешки, а только из восхищения. Педро делал вид, что не замечает этого, но я знаю, что ему льстило молчаливое внимание и расторопность мальчика при выполнении поручений: Фелипе начищал ему доспехи песком, затачивал шпагу, смазывал ремни, если удавалось найти немного жира, и, самое главное, ухаживал за Султаном, как за родным братом. Педро относился к мальчику с тем радостным безразличием, с каким относятся к верному псу; ему даже не нужно было ничего говорить Фелипе, потому что тот без слов угадывал желания тайты. Педро приказал одному солдату научить парнишку обращаться с аркебузой, «чтобы он мог защищать дом и женщин в мое отсутствие». Эти слова Педро задели меня, ведь это я всегда защищала дом и всех домочадцев — не только женщин, но и мужчин. Фелипе был молчалив и склонен к созерцанию: он мог часами сидеть в одной позе, как какой-нибудь древний монах. «Он лентяй, как и все в его племени», — говорили о нем. Под предлогом занятий языком мапудунгу — эта обязанность была почти невыносима для него, ведь меня он презирал за то, что я женщина, — я выведала у него большую часть того, что сейчас мне известно о мапуче. Они поклоняются Святой Земле, которая кормит их: люди берут у нее только необходимое и благодарят за это, а сверх необходимого никто не берет и не пытается ничего накопить; мапуче не понимают, что такое работа, потому что у них нет понятия о будущем. А золото — для чего оно нужно? Земля никому не принадлежит, море — тоже; от одной мысли о том, что можно обладать ими и делить их, Фелипе, обыкновенно угрюмый, покатывался со смеху. Люди тоже никому не принадлежат. Как могут уинки покупать и продавать людей, если те не их собственность? Иногда мальчик в течение двух или трех дней бывал особенно молчалив, мрачен и ничего не ел и, когда его спрашивали, что с ним происходит, отвечал всегда одно и то же: «Есть дни радостные и дни печальные. Каждый — хозяин своего молчания». Отношения с Каталиной у него не ладились: она не доверяла ему. Но они рассказывали друг другу свои сновидения, потому что для обоих дверь, соединяющая две половины жизни, дневную и ночную, была всегда открыта и с ними посредством снов связывалось божество. Не обращать внимания на сны нельзя, это приводит к большим несчастьям, уверяли они. Фелипе не позволял, чтобы Каталина гадала ему на своих бусинах и ракушках, перед которыми он испытывал суеверный ужас, и отказывался пить ее лекарственные настои.
Слугам под страхом порки кнутом было запрещено ездить верхом, но для Фелипе было сделано исключение, потому что он кормил коней и умел укрощать их, не применяя силы, а только разговаривая с ними на мапудунгу. Он выучился ездить верхом виртуозно, как цыган, а его конные подвиги вызывали восхищение у обитателей нашей грустной деревни. Он будто прирастал к лошади, становясь ее частью, чувствовал ее ритм и никогда не неволил животное. Он ездил без седла и шпор, направляя коня, тихонько нажимая на его бока коленями, а уздечку держал во рту, так что обе руки оставались свободными для лука со стрелами. Он мог запрыгнуть на скачущую лошадь, сидеть спиной к лошадиной шее, висеть под брюхом галопирующего коня, держась руками и ногами за лошадиное тело. Мужчины с восхищением и завистью смотрели на Фелипе, но, как ни старались, никто не мог сравниться с ним в ловкости. Иногда парнишка уходил на охоту и пропадал на несколько дней и, когда мы уже считали, что он попал в руки к Мичималонко, возвращался целым и невредимым со связкой птиц через плечо — эта дичь добавляла вкуса нашему обычно пресному супу. Когда Фелипе пропадал надолго, Вальдивия волновался и не единожды угрожал выпороть мальчишку, если он снова уедет из города без разрешения, но так и не выполнил этого обещания, потому что нам были необходимы его охотничьи трофеи. В центре площади у нас стоял окровавленный ствол дерева, у которого приводились в исполнение наказания кнутом, но Фелипе, казалось, его вид не внушал ни малейшего страха. К тому времени мальчик превратился в худощавого подростка, высокого для индейца, мускулистого, с умным лицом и проницательными глазами. Он мог носить на плечах тяжести, которые были не под силу взрослым мужчинам, и воспитывал в себе совершенное презрение к боли и смерти. Солдаты восхищались его стоицизмом, и некоторые для забавы испытывали его. Мне пришлось запретить им подзуживать его брать в руки горящие угли или втыкать в тело шипы, натертые жгучим перцем. Фелипе и зимой и летом часами купался в вечно холодных водах реки Мапочо. Он объяснял нам, что холодная вода закаляет сердце, поэтому женщины мапуче окунают в воду своих детей сразу после рождения. Испанцы, боявшиеся воды пуще огня, поднимались на стены, чтобы смотреть, как он плавает, и заключали пари о том, сколько он продержится в воде. Иногда он нырял в бурную реку и оставался под водой так долго, что можно было прочесть несколько раз «Отче наш», и когда зеваки, которые ставили на то, что Фелипе вынырнет, уже собирались платить тем, кто ставил на то, что он потонет, паренек появлялся на поверхности воды целым и невредимым.
Самое тяжкое в эти годы было чувство заброшенности и одиночества. Мы ожидали помощи, не зная, придет ли она, ведь все зависело от успеха миссии капитана Монроя. Даже никогда не подводившая сеть шпионов Сесилии не могла дать ответа, что сталось с ним и еще пятью храбрецами, но особых надежд мы не питали. Только чудом эта горстка людей могла пройти мимо враждебно настроенных индейцев, пересечь пустыню и добраться до цели. Педро говорил мне во время наших ночных разговоров в постели, что если, кроме этого, Монрою удастся еще и выпросить помощи в Перу, где никто не хотел вкладывать деньги в завоевание Чили, то это будет величайшее чудо. Золотая сбруя его лошади могла впечатлить зевак, но не политиков и купцов. Весь мир для нас сжался до нескольких кварталов, обнесенных стеной из необожженного кирпича; одних и тех же давно опротивевших лиц; длинной вереницы дней в отсутствие новостей; бесконечной рутины; редких конных вылазок на поиски съестного или для отражения нападения небольших отрядов индейцев; молитв, церковных праздников и похорон. Даже мессы пришлось проводить как можно реже, потому что у нас осталось всего полбутылки вина для причастия, а использовать для этого чичу было бы святотатством. Единственное, чего у нас всегда было вдоволь, — это вода, потому что когда индейцы не давали нам ходить к реке или заваливали камнями оросительные каналы инков, мы копали колодцы. Тут не нужен был мой талант находить места для колодцев, потому что, где бы мы ни копали, воды везде находилось в избытке. Так как у нас не было бумаги, чтобы записывать решения городского совета и приговоры суда, для этих целей использовались полосы кожи, но они по недосмотру оказались съедены голодными собаками, так что о мытарствах, перенесенных в эти годы, официальных свидетельств у нас осталось мало.
Дни наши проходили в ожидании. Мы с оружием в руках ждали нападения индейцев, мы ждали, когда мышь попадет в мышеловку, мы ждали известий от Монроя. Полумертвые от голода, мы жили в этом городе, окруженном врагами, как в плену, но и в несчастье и бедности было свое достоинство. По праздникам солдаты надевали доспехи на голое тело или защитив его шкурками кроликов и крыс, потому что одежды, чтобы поддеть под латы, у них не было. Но доспехи содержались в идеальном порядке. Единственная сутана Гонсалеса де Мармолехо давно стала несгибаемой от штопок и грязи, но во время мессы он накидывал на плечи кусок кружевной скатерти, который сам спас от пожара. Ни у меня, ни у Сесилии, ни у других женщин не осталось приличных юбок, но мы часами причесывались и красили губы в розовый цвет горьким плодом одного куста, который, по словам Каталины, был ядовит. От этой «помады», правда, никто не умер, но понос от нее был изрядный — это да. Мы говорили о своих несчастьях всегда будто в шутку, потому что жаловаться всерьез было бы признаком малодушия. Янаконы не понимали этого юмора, насквозь испанского, и бродили, как битые собаки, мечтая вернуться в Перу. Несколько индианок сбежали от нас, чтобы отдаться мапуче, с которыми они бы, по крайней мере, не голодали, и ни одна из них не вернулась. Чтобы и другие не повадились поступать так же, мы пустили слух, что этих женщин съели, хотя Фелипе уверял, что мапуче всегда готовы взять в семью очередную жену.
— А что происходит с ними, если муж умирает? — поинтересовалась я у него на мапудунгу, думая о том, как много воинов погибает в каждом сражении.
— С ними поступают, как должно: они переходят по наследству старшему сыну, все, кроме той, что его родила, — ответил он.
— А ты, юноша, еще не думаешь жениться? — спросила я в шутку.
— Сейчас не время красть жену, — ответил он очень серьезным тоном.
Как мне рассказал Фелипе, по традиции племени мапуче жених с помощью своих братьев и друзей крадет ту девушку, которая ему нравится. Иногда компания парней врывается в дом девушки, связывает родителей и силой уводит невесту, но потом жених — если, конечно, эта девушка согласна выйти за него замуж — возмещает ее родителям ущерб, отдавая им определенное количество скота и другого добра. Так заключается брак. У мужчины может быть несколько жен, но он должен содержать их и обращаться с ними одинаково. Часто мапуче женятся на сестрах, чтобы не разлучать их. Гонсалес де Мармолехо, который часто присутствовал на наших занятиях мапудунгу, сказал Фелипе, что эта необузданная похоть ясно свидетельствует о том, что в мапуче живет дьявол и, не приняв святого крещения, после смерти они будут гореть в адском пламени. Тогда паренек спросил капеллана, не живет ли дьявол и среди испанцев, ведь они берут в жены по дюжине индианок, не платя за них ламами и гуанако их родителям, как полагается, и к тому же бьют их, не обращаются со всеми одинаково и меняют на других, когда захотят. «Может, испанцы и мапуче встретятся в аду и там вечно будут убивать друг друга?» — предположил он. Мне пришлось быстро и не разбирая дороги выбежать из комнаты, чтобы не прыснуть прямо в обрамленное почтенной бородой лицо клирика.