– Стало быть, пожалуй, нужно тотчас об этой воле вашей милости дать знать архиепископу, пану маршалку и воеводам, – говорил ксендз хелмский и в устах его зашипело и голос его был всё более слабым.
– Ничего не имею против этого, – ответила Анна Ягелонка, – но слишком поздно будет об этом их уведомлять, коли я ждать ответа не могу. Поедем завтра или послезавтра.
– Это бесповоротное решение? – прервал ксендз Войцех мягко. – Я бы осмелился вашей милости напомнить, что панов сенаторов раздражать и обескураживать не следовало бы.
– Но также не поддаваться им и не унижаться, – ответила Анна, – ибо из меня куклу какую-то сделали, которой я не могу быть, зная права и достоинство моей крови. Я именно хочу показать, что не считаю себя невольницей и подчинённой чьим-либо приказам. Советы охотно слушаю, но больше ничего. Если они не согласуются с моим убеждением, я должна их отвергнуть.
Епископ поднял руки вверх.
– Но, ваша милость, пожалуй, не видите, что это объявление войны! Что это сопротивление есть против воли народа.
– Я её уважаю, но ей своей пожертвовать не могу, – изрекла принцесса. – Вы, дорогой отец, не убедите меня. Я долго думала, взывала к Святому Духу, а что решила, то сделаю, и будет, что Бог даст! Поеду в Ломжу.
Епископ молчал, принцесса мягко добавила:
– Вы со мной, не правда ли?
– Я должен, – сказал ксендз Войцех тише, – хотя взаправду против этого путешествия протестую.
– Не думаю, чтобы вы, дорогой отец, или пан воевода Уханьский намеревались задержать меня силой. Вы доносите, что я делаю, а я поступаю, как мне лучше.
– Эпидемия ещё далеко! В Плоцке о ней не слыхать! – произнёс епископ.
– Когда подойдёт, не будет времени выезжать, – сухо сказала Анна.
Ксендз хелмский не ответил, поискал в голове, что могло привести к внезапному решению отъезда; ему было трудно о чём-то догадаться, кроме более простой договорённости с Литвой, терялся в предположениях.
Императорских посланцев или, может быть, французских принцесса там безопасней думала принимать?
Анна прохаживалась по комнате, не показывая малейшего волнения. В эту минуту вошла одна из женщин, спрашивая о каком-то распоряжении к поездке, которое Анна выдала смелым голосом и без размышления, точно давно его имела приготовленным в голове.
Епископ хелмский пробовал ещё разными способами склонить принцессу, если не к перемене решения, то к задержке его исполнения, пока бы он не получил ответа, но должен был в итоге убедиться, что принцесса не даст себя отговорить, вздохнул, попрощался и пошёл как можно быстрей к пану воеводе, который, по счастью, находился в Плоцке.
Уханьский до сих пор ни о чём не ведал и, как епископ, очень изумился, но он также не смел даже осмелиться подумать о том, чтобы принцессу задержать в замке силой и не допустить отъезда.
– Принцесса имеет много друзей, – сказал он, – все жалеют её сиротство, упаси Боже от раздоров с ней, пойдёт по свету весть, что её притесняют и в неволю сажают сенаторы, шляхта будет волноваться. Последствия могут быть грустные. Литва только ждёт зацепки, готова заступиться за неё.
Передайте, ваше преподобие, донесение, но если ехать упрётся, пусть едет, нам власти не дано, чтобы её запирали, только дозор и бдение.
Они так ещё разговаривали, когда пришёл к воеводе с прощанием референдарий Чарнковский. Выезжал и он как посланец от принцессы вместе с ксендзем Яном Бораковским, лючицким пробощем[11], к примасу и на съезды, в деле тыкоцынских сокровищ и иных важных дел.
Епископ и воевода хорошо знали референдария, как преданного сердцем и душой не только Анне, но всем трём Ягелонкам, набросились, поэтому, на него сверху, требуя объяснения: что значило внезапное решение?
Чарнковский, который сидел безопасно на нескольких стульях, служа Анне, присягая в верности Софии, а, прежде всего, следя за императорским делом, с некоторого времени начинал, недоуменный, замечать, что тот, кто надеялся управлять принцессой, был вынужден ей поддаваться и исполнять, что ему поручала.
В его глазах та некогда плачущая и слабая женщина переменилась в смелую, не открывающую всю свою мысль, энергичную пани.
Чарнковский её не узнавал.
Вдобавок ко всему, он находил, что к императору и девятнадцатилетнему цесаревичу она вовсе не склонялась. Уделила даже внимание референдарию, сказав, что юноша ей не подходит.
К несчастью, французский кандидат на несколько лет был старше. Принцесса не говорила о нём ничего, но Чарнковский предчувствовал, что будто бы туда склонялось её сердце.
Это привело его в отчаяние!
Тогда все прекрасные обещания императора обратились бы в ничто.
Епископ и воевода напали на него, как на правую руку принцессы, Чарнковский пожал плечами, поднял вверх руки и воскликнул:
– Но я так хорошо, как ваши милости, до вчерашнего дня ни о чём не знал! Принцесса ни с кем не советуется, никого не слушает. Я её слуга, не наставник, так как в этих она не нуждается и не примет!
Уханьский и Старожебский посмотрели друг на друга.
– Но вы, пане референдарий, – сказал епископ, – вы должны принцессе представить, на что она себя подвергает. Вместо того, чтобы панов сенаторов получить, раздражает и врагами их делает!
– Верьте мне, преподобный отец, – ответил Чарнковский, – что принцессу Анну запугать нелегко. Hic mulier! Когда что раз скажет, не уступит, и речью с ней бороться нелегко. Всегда была из всех сестёр самой мудрой и энергии ей не занимать. Ежели выдала приказы к отъезду, не отступит от них хотя бы потому, чтобы люди не думали, что кем-то управляется. Не я, не вы, ксендз-епископ, ничем не поможем. Нужно готовиться в Ломжу и всем, а когда потом запросится из Ломжы в Варшаву, хотя бы во время созыва, хотя бы тогда, когда её там меньше всего желать будут, поедет, не спрашивая никого.
Вздохнул бедный епископ.
– Вся вина падёт на нас, – бормотал он.
Уханьский добавил с усмешкой:
– Мы, те, которые некогда видели принцессу, когда Мнишки ссорили её с братом, а она, глаза выплакивая, сносила всё, даже когда её Заячковскую из её покоев силой брали, мы сильно в ней ошибались. Уступала брату и королю, но никому больше не сдастся. Чувствует себя королевой.
– Так точно, несомненно, – подтвердил Чарнковский. – Я могу это удостоверить. Я когда-то думал, что будет нуждаться в моей помощи и идти за ней, а теперь я вынужден её слушать.
Кто там у неё имеет авторитет, кто преимущество, трудно узнать; очевидно, все должны перед ней покорно кланяться и делать, что прикажет.
Недолго тут побыв, епископ должен был поспешить тоже готовиться к неизбежной поездке и немедленно отправить гонцов к сенаторам с донесением.
Чарнковский с Бораковским ехали к примасу.
В замке всё шло однажды принцессой установленным порядком.
Именуемый охмистром Конецкий, который при маленькой голове хотел придать себе большой вес и значение, пытался также припомнить принцессе, которая отделалась от него несколькими словами и слушать не хотела.
Жалинская, ибо и этой из Плоцка не было удобно выдвигаться в Ломжу, вбежала с жалобами. Анна дала ей выговориться, но не изменила распоряжений, отправив мягким повторением приказов.
Этой мощи характера, быть может, больше всех радовался Талвощ, так как до некоторой степени приписывал себе убеждение принцессы, чтобы не оглядывалась на людей и смелей действовала.
Он и Дося находили, что принцесса только теперь могла быть уверенной, что обиженной не будет.
Во время, когда принцесса и весь её двор выбирались из Ломжи, Талвощ однажды вдруг с двумя слугами сел на коня и поехал в свет.
Был он таким деятельным и активным, что когда его не оказалось, все это сразу заметили. Некоторым, быть может, даже легче без него было, но каждый был любопытен, куда он так двинулся, не рассказывая никому.
Охмистр Конецкий, крутя усы, поведал, что, с позволения принцессы, Талвощ поехал навестить родственников в Литве.
– Не бойтесь, – бормотал он иронично, – он скоро вернётся, будем иметь его досыта.
Не любили честного Талвоща, по той причине, что имел милость у принцессы, а активностью и предприимчивостью в служении иных обходил.
Дося Заглобянка, которую также спрашивали о литвине, потому что он неустанно крутился около неё, говорила равнодушно, что куда-то на Литву поехал. Быть может, что и он сам всем так объяснил свою экспедицию, но она имела иную цель.
Для него и для Заглобянки не подлежало сомнению, что принцесса больше была расположена к Генриху Французскому, что мечтала о нём.
Талвощ, который хотел ей служить с умом, или с её разрешения, или proprio motu[12], выехал на разведку к послам, которые уже должны были находиться в Польше.
Дело выбора Генриха не стояло так плохо, как иногда казалось референдарию Чарнковскому. Фирлей того не скрывал, что привёл цесаревича, поэтому Зборовский, хотя Коммендони он также обещал быть за императора, на зло и наперекор хотел француза поддержать. Делал это тайно, но успешно.
Не могла также судьба лучше послужить Валуа, как, рекомендуя ему за первого защитника его дела в Польше, Монлюка, епископа Валанса.
Был он человек, созданный для дипломата этих времён, искусный, умный, быстрый, не выбирающий средств, гладкий и сладкий, в обществе вежливый, знающий людей и умеющий с ними обращаться. Те, что с ним прибыли из Франции и окружали его, отлично ему помогали. Монлюк у давнего своего знакомого, Станислава Высоцкого, каштеляна лудзкого, под Конином, найдя гостеприимный приём, сидя на деревне, как паук, разбросал вокруг невидимые сети, в которые попадались люди.
Монлюк получал, кого хотел, и кто ему навязывался, потому что обещал, что только кто мог желать. Ему это ничего не стоило, готов был бесчисленные обязательства подписывать, хотя гроша за душой не имел, и жил, видимо, залогами, постоянно ожидая денег из Франции.