Обхождение его с поляками было полностью другим, чем с послами и императорскими агентами. Мирил их сладостью, и даже иноверцев, хотя сам духовный и епископ, громко привлекал объявленной толерантностью. Он и Базен, бывший в то время при нём, не брезговали добычей самой маленькой мушки, находили расположение шляхты, примиряли людей мелких и малого значения, добивались популярности.
Императорские послы потихоньку и тайно хлопотали, они действовали открыто, говорили громко.
Прибывающим к каштеляну Высоцкому в гости показывали два прекрасных изображения герцога Анжуйского, мягко улыбающегося, нарядного, поглядывающего с многообещающей сердечностью, с выражением чарующей доброты.
Оттого, что в императоре боялись противника свобод, Монлюк ручался, что Генрих готов их ещё расширить и обязаться сохранить давние нетронутыми.
Иноверцам гарантировали свободу совести; всем самое счастливое, благое, обильное золотом правление, молоком и мёдом текущее.
Молодой пан любил развлекаться, не чуждо ему было также рыцарское дело и должен был быть храбрым солдатом, вождём разумным.
Для многих уже то за него говорило, что не был немцем; иные поднимали силу и значение Франции, которая в союзе с Польшей в шахе могла держать империю.
Каждый от Монлюка выезжал размечтавшимся, опьянённым, горячим сторонником француза.
Также потихоньку разглашали, что принцесса Анна, на которой Генрих должен был жениться, была за него и не желала себе слишком молодого цесаревича, потому что союз с австрийским домом всегда приводил на Ягелонов несчастье.
По стране ходили вести о тайных императорских посланцах, к которым принадлежал и Гасталди; это пробуждало страхи в панах сенаторах, когда со стороны французов, поступающих открыто, ничего бояться не было необходимости.
Также много можно было приписать и стараниям Зборовских, которые, не заслоняясь, иноверцев и весь собственный лагерь на сторону француза перебросили.
Талвощ, исчезнувший в последние дни пребывания в Плоцке, не нашёлся, даже когда принцесса жила уже в Ломже.
Он попал на чрезмерное бурление умов, беспокойство и тревогу.
Как предвидел ксендз-епископ хелмский, самовольный выезд из Плоцка отозвался у сенаторов неслыханным переполохом.
Они думали, в наилучшей вере, что принцессу держат под контролем, что управлять ею будут, что сделают из неё что захотят. Всё это вдруг оказывалось заблуждением, Анна не думала их слушать и шла своей дорогой, совсем не оглядываясь на сенаторов.
Таким образом, её подозревали, что она должна была тайно договариваться и торговаться короной, что могла отдать её императору, что готова была связаться с Литвой против Польши.
Самые ужасные призраки беспокоили испуганных панов, из рук которых выскальзывала власть.
Боялись главным образом императора и разветвлённой его деятельности. В Осеке на съезде поручили двум панам послам, Слупецкому и Сененьскому, ехать в Плоцк и следить, чтобы императорские посланцы к принцессе доступ не имели и по стране не крутились без надзора.
В Осеке вовсе не знали, что Анна уже выехала в Ломжу.
Слупецкий и Сененьский, не застав её здесь, погнали в Ломжу, давая знать в Варшаве на съезд, что произошло.
Это вызвало ещё больший переполох. Одновременно с тем, однако, испугались императора мазуры и послали, рекомендуя своим, чтобы уважали императорских.
Приехав в Ломжу, паны депутаты сперва направились к епископу хелмскому и охмистру Конецкому, составляя свои письма и требуя немедленно увидится с принцессой.
Епископ начал им объяснять, что выезд задержать не мог, а Конецкий ему поддакивал. Трудно было силой задерживать.
Анна немедленно сию минуту дала этим господам аудиенцию.
Вышла к ним с великой важностью и величием, как бы давно приготовленная, спокойная, и сама приступила к разговору.
– Благодарю ваших милостей панов, что меня от панов сенаторов соблаговолили посетить, ибо я давно желала о многих делах поговорить открыто, как мне и им пристало.
Слупецкий, довольно горячий человек, скоро хотел зацепить принцессу отъездом и дальнейшими стараниями панов сенаторов относительно Анны, но принцесса прервала его.
– Сегодня мы об этом говорить не будем, отдохните, господа, я также недавно с дороги, немного нуждаюсь в передышке. Близится вечер, времени нам бы сегодня не хватило на всё, что необходимо обсудить. Поэтому лучше, если мы отложим это до завтра.
Слупецкий и Сененьский, вместе с которыми прибыл епископ хелмский, были вынуждены сесть. Им подали вино и сладости, сколько можно было найти в необильных путевых запасах. Говорили о плохих дорогах, об эпидемии, распространяющейся по всем землям, о том и этом, не касаясь более важного.
Принцесса, таким способом получив время для размышления, задержала у себя епископа хелмского и сумела достичь того, чего ксендз Старожебский от себя не ожидал и не допускал. Ибо она убедила его, что сенаторы приставили его к ней не для надзора, а для помощи.
– Вы, отец мой, и теперь и всегда имеете моё сиротство на совести, должны защищать меня. Я верю, что завтра, когда дойдёт до разговора, могу на вас рассчитывать. Вступитесь за меня, прошу о том.
Епископ хелмский поначалу изумился, не понял, смолчал, но в итоге и задетый жалостью, и убеждённый простыми, но сердечными словами принцессы, из этого страшного Аргуса переменился в адвоката. Имел в глазах слёзы.
Перешёл, сам не зная как, в лагерь Анны.
Эта победа почти ничего ей не стоила.
На другой день утром епископ хелмский опередил послов, ждал их, и когда принцесса вышла, её имя произнёс с великой торжественностью, жалея, что она полностью покинута панами коронных рад, что в этом своём сиротском состоянии, даже от них ни одного доказательства заботы и сострадания до сих пор не получила.
Слупецкий и Сененьский, которые вчера иным видели епископа, слушали его удивлённые, когда принцесса сама в итоге добавила:
– У меня прадед, дед, дядя и брат были польскими королями, добрых дел которых ваши милости познали достаточно, а я сегодня после них сирота, не имею доказательства, чтобы вы это имели в благодарной памяти. Я в этом своём горе, покинутости и недоле, терпя во всём недостаток, сомневаюсь уже в сердцах людей.
Слупецкий, который был более смелым, едва начал придумывать оправдания, что паны то злым оком видели, что принцесса без их ведения сносилась с императором, когда она его прервала.
– Ради милосердного Бога! Может ли считаться злом, что император, родственник мне, слова утешения прислал мне через своих послов, и даже, что сёстры мне, а я сёстрам писала!
Однако же все эти письма, каковы бы они ни были, я давала читать пану референдарию и тайн в них никаких не скрывала. Ни в каких тайных практиках вы, ваши милости, не можете меня упрекнуть, ибо ксендз-епископ хелмский знает, что тут делается.
Слупецкий, который постоянно принимал на себя роль оратора, начал объяснять, что паны сенаторы вовсе о том не знали, что ксендз-архиепископ упустил после смерти короля торжественно поздравить принцессу.
Сложил тогда вину на примаса и немедленно, что было наиболее актуально, именем панов рады начал требовать, чтобы принцесса запретила к себе доступ всяким иностранным послам и людям, подозреваемым в сговоре, а из своего двора удалила тех, что ей помогают.
Послы имели ввиду Гасталди, подозревая, что он виделся с принцессой.
Слупецкий всё более раздражался, когда Анна ему закрыла уста.
– Его величество император хорошего мне желает, а за его добрую волю ко мне я не могу платить его послам оскорблением. На моём дворе не допущу его, можете, ваши милости, где-нибудь их искать и гоняться за ними.
Сбитый на мгновение с тропы Слупецкий, тотчас снова повернулся к Гасталди и начал из каких-то его писем цитировать отрывки, доказывая опасность практик.
Принцесса дала ему выговориться сполна, но в конечном итоге холодно и сурово с важностью замкнула.
– Я никаких практик не чинила и не чиню, мне свидетель – ксендз-епископ хелмский, поэтому и подозрению о них быть не допущу.
За советом ваших милостей готова идти – но в неволю запереть себя не дам.
Последние слова она добавила так ясно, что Слупецкий должен был замолкнуть.
Желая исправить, что он напортил, Сененьский мягко сказал, что Речь Посполитая, как всегда, кровь своих панов и особ, принадлежащих к семье, уважала и имела о них усердное старание, так и принцессу забыть не хочет и следить за ней не перестанет.
– Дай Боже, чтобы то, что говорите, сбылось, – ответила Анна, – а прежде всего прошу, чтобы панам сенаторам положение моё и что тут около меня делается, описали и дали верный отчёт.
Слупецкий также подбросил несколько более мягких слов.
– Не удивляйтесь, ваша милость, – прервала его принцесса, – что жалуюсь перед вами, потому что достоинству моему и этой крови оскорбительно, в каком я состоянии сегодня, я сирота и двор мой бедный. В поездке мне было стыдно за свои колебки и возниц. Что было слепых и хромых кляч, то выделили мне, хотя в Книшине король оставил несколько сотен коней. Покойный иначе этим хотел распорядиться.
Что за странность! Те же люди, которые при жизни короля старались, чтобы я была пострадавшая и забытая, после смерти также предпочли разорвать между собой, что осталось, чем мне, как должное, вернуть. Разделили эту добычу. В своё время я дам отчёт с того, что делалось, чтобы в явь вышло всё.
Утверждаю то о панах сенаторах, что и того, что со мной учинили, и насилие, какое было последней королевской волей, не похвалят.
Имела с собой принцесса уже приготовленные письма ксендза Красинского и воеводы Фирлея, которые положила перед послами, жалея, что без надлежащего уважения были написаны и требовали больше, чем подобает.
Слупецкий имел копии этих писем и, не испытывая нужды читать, сказал, что того же, что они содержали, им было велено требовать у принцессы.
Анна прервала его, жалуясь на то, что её в Книшин, к телу брата не допустили, когда его в Тыкоцын должны были привести.