Зборовский, больший хитрец, чем они, громко говорил что думал, притворялся открытым и страстным, кричал и воодушевлялся, хотя при этом всём отлично помнил, с чем мог выдать себя и что должен был утаить.
С ним и дело, и разговор шли иначе, он не занимался политикой, как Уханьский, не кланялся, как Фирлей, нагло объяснялся, хотел, чтобы думали, что ничего для сокрытия не имел.
По правде говоря, рядом с великой хитростью, резкий темперамент не дозволял ему полностью сдерживать себя. Отпускал, поэтому, себе поводья, говорил много, обходился с людьми резко.
Принцесса Анна после вчерашнего приветствия примаса и воеводы не знала чего ожидать от Зборовского, который раньше не скрывал того, что был против неё.
Она вышла ему навстречу с малым двором, приказав привести епископа хелминского.
Изумление было великое, когда воевода, увидев её выходящую, очень вежливо, любезно и с надлежащим почтением начал приветствовать не только своим именем, но и иных панов, которые прибыть сюда не могли.
Более того, он предложил ей покорно свои услуги, припоминая, как его предки получали по милости Ягелонов много преимуществ. Не забыл и сожаления над тем, что принцесса при жизни и после смерти брата страдала, обещая в будущем помочь делом и опекой и т. п.
Речь Зборовского была такой неожиданной и такой утешительной, что произвела на принцессу впечатление какого-то чуда. Её лицо прояснилось. Приблизилась, благодаря воеводу, с таким проникновенным и нежным выражением, что Зборовский ещё больше смутился.
Обменялись несколькими любезными словами и Анна почувствовала себя порабощённой, стала просить пана воеводу, чтобы пришёл с ней отобедать. Зборовский охотно принял приглашение.
Какую мысль имела Анна, приказав к столу своему пригласить также явно враждебных ей литвинов, Остафья Воловича и Павла Пака, ксендзу-епископу было трудно угадать. Он и пан Сигизмунд Вольский должны были также находиться у стола.
Так эта преследуемая, гонимая с места на место королевская дочка, которая должна была сидеть под строгим надзором в Лечице или Краснмыставе, теперь, благодаря своей энергии и сильной воле, принимала в королевском замке врагов, которые ей низко кланялись и предлагали помощь и верную службу.
В Зборовском уже тогда можно было догадаться о принятой мысли использовать Анну для элекции Генриха. Ему что-то говорило, что она не была так предана императору, как разглашали. Быть может, что он уловил какой-то признак и не преминул этим воспользоваться.
Все спустились на обед в таком хорошем настроении, такие покорные и радостные, что за столом разговор принял шуточный и весёлый оборот.
Зборовский имел то в своей натуре, что говорил якобы открыто, что думал, смело, хотя никогда слишком себя не выдавал.
Принцесса, зная то, что люди при стаканах с радостью становятся открытыми, приказала наливать, а Конецкий приглашал к питью и уговаривал, в чём пан воевода, впрочем, не нуждался, потому что пил обычно много и его присутствие вовсе принцессе не мешало.
Уста его или видимо, или действительно широко развязались.
Дошло то того, что, смеясь, он признался Анне, что ходили слухи якобы она имела намерения приказать отравить ксендза Красинского, епископа краковского, Фирлея и его.
Он говорил это вроде бы шутливым образом, но повторял, что весть эта распространялась теми, которые в Анне хотели видеть вторую Бону.
– Мой воевода, – ответила она холодно и грустно, – ни к чему бы не пригодилось такими средствами стараться против вас, а Бог мне свидетель, что никому, даже неприятелям, зла не желаю. Людям на руку разделять нас, меня чернить, чтобы в мутной воде свою рыбу ловить.
Если бы вы лучше меня знали, смеялись бы над этой клеветой, а я её презираю.
Зборовский горячо подхватил, что он бы не решился повторять басни злобных, если бы к ним привязывал значение.
Тогда принцесса, хотя ей было тяжело говорить, прибавила:
– Верьте мне, пане воевода, что перед собственным моим интересом добро к этой стране в сердце главенствует. Не желаю для себя ничего, только то, что для Речи Посполитой есть пользой и славой. Не упоминаю о себе, только о том, что вы сами обязаны себе и вашему достоинству.
Обвинили меня в каких-то заговорах с императором, о которых не думала никогда, о желании навязать вам пана, когда я над собой самое тяжёлое давление чувствовала.
Литовские паны, которые предвидели, что принцесса может вернуться к разрыву Унии, не хотели этого допустить и прервали заверениями привязанности к своим панам. Зборовский уже хорошо пьяный, или также притворяющийся пьяным, чтобы этим казаться искренним, начал с рюмкой, став на одно колено перед принцессой, причём его с обеих сторон должны были поддерживать, клясться, что на будущее в согласии с ней будут действовать для общего блага.
Анна благодарила, все аплодировали. Зборовский выпивал рюмку за рюмкой, язык его заплетался, но сердца показывал всё больше, и так обед окончился при общей радости.
Епископ хелмский, старичок, плакал также. Литва также больше молчащая, вторила этим признаниям любви и привязанности к принцессе.
На коленях тогда поцеловав поданную руку принцессы, когда та вышла из покоев, потому что время было думать, как Зборовскому обеспечить отступление, Конецкий и Рыльский должны были взять его под руки, чтобы вести по ступенькам, потому что идти уже не мог.
А так как нечего было и думать, чтобы сесть на коня, кареты же воевода не имел подготовленной, должны были его отослать на лошадях принцессы.
Вернувшись в свою спальню, принцесса залилась слезами.
Всё действительно обращалось к лучшему – казалось бы, выходила победа, но это были только начинания, а будущее представлялось перед её глазами со всей своей грозной неопределённостью.
Воспоминания о яде, та клевета, которая делала её в глазах народа каким-то чудовищем, готовым избавиться от врагов всякими средствами, причиняли сильную боль.
Она должна была погрузиться в себя, не оправдывало ли её поведение этих домыслов и догадок? Стояла твёрдо на своих правах, но одновременно они были правами её сестёр и той крови, которую она одна тут представляла.
Не могла дать себя раздавить, удалить и заслонить – не для себя, но ради крови, которая текла в её жилах.
В эту минуту всякие мечты, какие вскармливала втайне в глубине души, развеились и рассеялись. Дело было уже не в себе и собственном счастье, но в памяти предков, их славе и чести.
Каждое слово и мысль Зборовского она продумывала и разбирала, изучая, что в них скрывалось.
Это опьянение и мнимое излияние пана воеводы вовсе её не обольщало, она чувствовала, что этот человек, хотя не держался на ногах, думал о вожде. Что значил этот его внезапный возврат, чувственность, излияния, обещания…
Она знала, что Фирлей тайно способствовал и вёл цесаревича. Коммендони ручался, что Зборовский согласно с ним также должен был вести Эрнеста.
На это слёзы вошла Заглобянка и преклонила колени перед своей пани. Она уже через Рыльского знала, что происходило на обеде, но больше также от других.
С утра Талвощ пришёл объявить ей, что с самыми ближайшими поверенными Зборовских он завязал тесные отношения и знал наверное, что воевода, для видимости рекомендуя цесаревича, усердно старался о помощи французам, что сам посылал во Францию, Монлюку помогал деньгами и даже впечатления резни св. Варфоломея старался стереть.
Прибыв с этой ведомостью, Дося шепнула её Анне, чтобы объяснить поведение Зборовского.
Не годилось ей показывать, что отгадывала тайные желания своей госпожи – говорила, поэтому, о том равнодушно, только как о новости, которую принёс Талвощ и ручался в правдивости.
Анна с интересом слушала. Это действительно объясняло поведение Зборовского, непонятное поначалу.
Когда примас Уханьский и Фирлей поспешили в пятницу любезно приветствовать принцессу, не мог Зборовский дать им забыть себя и остаться равнодушным на стороне.
Поэтому в субботу он поспешил к Анне. Он считал, что в принцессе была какая-то сила и право, которыми пренебрегать не следовало. Отсюда его привязанность, заявления и поруки опеки на будущее.
О выезде из Варшавы уже потом речи не было. Никто даже не смел упомянуть об этом.
Конецкий и недавно прибывший, привязанный к Ягелонкам достойный слуга их Рыльский с остатком двора начали размещаться в замке так, чтобы слишком долго испытываемые неудобства теперешнее пребывание вознаградило. В помощь им приходил Вольский, а в более мелких, охотных слугах недостатка не было.
Принцесса начала здесь то же самое житие, какое вела до сих пор.
Целые дни уходили на писание писем, особенно к Софии Бруньсвицкой, которую в помощь себе обязательно хотела привести.
Сёстры достаточно любили друг друга, особенно Анна была привязана к Софии и Катерине, они же, платя ей взаимностью, больше, однако, думали о себе, о приданом, об общих интересах, чем о деле бедной, осиротевшей и одинокой сироты.
На вид её положение улучшилось, все, не исключая наиприятнейшей Литвы, чувствовали, что она имела некоторое право и представляла силу, которой могли послужить; поэтому кланялись, но искренно, сердечно мало кто думал помогать.
Литва для себя, императорские сторонники для себя, Монлюк для Франции хотели ею воспользоваться.
Встала на подсвечник и не имела, бедная, чем светить! Денег постоянно не хватало, двор следовало умножить. Должностные лица прибывали, фрауцимер должен был для славы увеличиться, гостей нужно было принимать, не имея столового серебра, опечатанного в Тыкоцыне. Подскарбий не давал денег, потому что казна была исчерпана, заимствовать было трудно.
Принцесса потихоньку грызлась и беспокоилась, писала Софии, тщетно прося о пособии, сетовала перед ближайшими напрасно. Привязанные к ней бегали, старались и чаще всего возвращались с какой-то незначительной капелькой, которая впитывалась в самые необходимые потребности повседневной жизни.