Запал Генриха, когда начали тереться о французов, значительно остыл.
Для принцессы Анны траурная поездка зимой, медленная, грустная, будущая почти непрерывным богослужением за душу брата, была мучением тем большим, что вела к месту, где должна была начаться какая-то новая, не дающая себя оценить, жизнь.
О немедленном браке, который бы предшествовал коронации, даже не было речи. Он оставался в тени и мраке какой-то неопределённости, отложенный до неопределённого срока.
Говорили о нём только изредка. Анна не знала сама, надеяться ли на него, или отказаться и всю любовь перенести на племянника, на того Зися (Сигизмунда), которого иногда мыслью искала за морями, желая стать ему матерью.
В Мехове, в костёле Гроба Господня положили останки, которые на следующий день сестра торжественно отвела на Прудник ко двору епископа, где весь день покоились.
В Кракове готовили большие великолепные похороны. От Генриха должен был находиться на них маршал де Рец, вместе с бывшим послом, господином Рамбуйе.
Несмотря на суровую пору года, церемония, согласно традиционным формам, состоялась с помпезностью и чрезвычайным великолепием.
В Клепарце, перед костёлом св. Флориана ждали траурную повозку послы: императорские, французские, венгерские, шведские, венецианские, феррарские, бранденбургские, бруньсвицкие, прусские и поморские.
Когда после богослужения, здесь совершённого, шествие тронулось, конца ему не было. Ему предшествовало духовенство, студенты разных школ, ордена, толпы бедных и народа. Дальше шли архиепископ и епископ, торжественно одетые, за ними шли тысячи людей в чёрных капах и капюшонах с зажжёнными свечами. Хорунжии всех земель и воеводств ехали с хоругвиями и отрядами.
Большую королевскую хоругвь нёс придворный хорунжий Мациевский.
Тридцать коней в чёрных шёлковых капах предшествовали тридцати одрам, покрытым шёлковыми одеялами, золотом шитыми.
За ними тот, которому Анна простила, а страна простить не могла последних минут короля, коронный крайчий, на красивом коне, в панских доспехах, имел счастье представлять Персону, то есть как бы призрак самого короля. Едущий за ним Ганиш был в одеянии короля, второе такое живое изображение умершей особы.
За ними пешком шли сенаторы, а за ними – знаки королевского величия. Зборовский, воевода сандомирский, нёс меч, Пётр Зборовский – яблоко, Фирлей, воевода краковский, – скипетр.
По обеим сторонам повозки, на которой покоились останки, шло по пятнадцать придворных со свечами, дальше следовали иностранные послы и ведомая императорским и французским послами инфантка Анна, а за ней – длинная шеренга девушек и женщин.
Этот день после сложения останков в костёле Святого Станислава в Вавеле был только как бы началом похоронного обряда.
На следующий день тем же самым порядком обходили другие костёлы.
Ничего более поэтичного, более величественного представить себе нельзя, чем те старинные королевские похороны, которые создали уважение к своим панам, любовь к ним и боль утраты.
Эти заполняющие костёл массы, этот катафалк, покрытый короной, при котором по очереди ломали всё, что служило умершему: меч, щит, шлем, копьё, печати, жезлы, наконец, конный рыцарь, представляющий короля, падающий на землю в ногах гроба, вызывали плач и стоны.
Нельзя было отчётливей, настойчивей показать ничтожность всех человеческих вещей, всякой силы, и неумолимую судьбу, обрекающую на смерть всё, что живёт.
Нужно сказать, сколько силы духа должна была иметь Анна, чтобы, прибыв с похоронами, дотянуть до этого последнего акта, когда призрак брата падает на землю на её глазах, а с ним всё прошлое.
Завтра стояло перед ней туманное, неопределённое, страшное, а хотя друзья и подруги добавляли ей духа, сердце должно было биться страхом и предчувствием.
Только достоинство инфантки в Кракове было уважаемо.
Назначили ей покои Боны и двор для многочисленных фрауцимер, при ней было шесть тысяч надворного войска, постарались о том, чтобы в замке серебра и вещей хватало.
Ласка и Свидницкая, старшие пани, улыбаясь, напомнили, что заранее нужно было начать изучать французский. Они не сомневались, что Генрих прибудет, чтобы жениться на Анне.
Значительная часть панов была того убеждения, что для утверждения на троне он был обязан это исполнить.
Из двора и фрауцимер с этим языком будущего короля одна только Дося была знакома. Почти болезненное её желание изучения постоянно чего-то нового, склонило её раньше к знакомству с речью, которая теперь чудесно оказалась полезной.
Анна имела в ней готового переводчика, на которого могла рассчитывать.
Действительно, сын итальянки, как она, Генрих с родной речью должен был быть освоен с колыбели; уверяли, что он знал итальянский, но один из послов неосторожно разболтал, что он не очень умело владел этой речью.
На дворе же его большая часть, даже самых образованных французов, кроме собственного, никакого другого языка не знала. В Польше, где латинский был тогда так распространён, что иностранцы находили возниц, с которыми по-латыни могли поговорить, это казалось таким же странным, как во Франции, что почти все польские послы несколькими языками владели.
Дося, бедный Талвощ это находил, менялась как-то на глазах. Всегда была гордой и неприступной; теперь, когда французскому посольству несколько раз послужила переводчиком, а с французами, заворожёнными её красотой, начинала всё чаще встречаться, красивая её головка шла кругом.
Чувствовала тут своё превосходство, силу, а хотя с тем не выдавалась, можно было заподозрить, что собиралась этим воспользоваться.
С первых французов Монлюка до последних маршала де Реца и господина Рамбуйе, Дося по очереди всех себе покорила и пленила. Говорили о ней, как о звезде двора инфантки; восхищались не только её обаянием, но разумом, знанием языка, превосходством над иными женщинами. При ней гасло даже величие принцессы.
Какую бы женщину воздаваемая ей честь не опьянила?
Французы, которые только знаками могли разговаривать с другими, осаждали это явление с запалом, с поклонением, свойственным их темпераменту.
Сбегались, чтобы её увидеть, кланялись до земли, опережали в услугах. Теряли головы.
Заглобянка вроде бы смеялась над этими знаками почтения, но такое кадило временами всегда должна была делать.
Талвощ первый заметил, что в обхождении с ним она приняла тот новый тон, с каким выступала с французами. Смотрела на него сверху.
Это его сильно задело, он почувствовал что-то наподобие жалости, первый раз узнав в этом божестве людские слабости, но молчал.
В Кракове Дося стала так нужна, что минуты обойтись без неё было нельзя. Звали её для перевода бумаг, писем, для общения с приехавшими французами.
Рядом с ним появился тут как посредник карлик Крассовский, который опередил короля и предложил свои услуги инфантке.
Посодействовав, как признавали все, в рекомендации Польше Генриха и его выбору, Крассовский был этим горд, а теперь всего себя хотел посвятить Анне. Почти ежедневно приходил в покои, почти всегда его допускали и слушали с заинтересованностью рассказывающего о Генрихе.
У него на сердце лежало равно зарекомендовать его Анне и полякам, как её и их представить в наилучшем свете.
Живой, горячий, остроумный, наполовину поляк, наполовину – долгим пребыванием во Франции и обычаем – француз, Крассовский лучше понимал, как много тут острых краёв нужно было округлить, чтобы без препятствий могли столкнуться.
Почти каждый день приводил новые трудности и задачи для него. Жаловались прибывшие французы, жаловались принимающие их поляки. Крассовский, как мог и умел, прививал понимание и согласие.
Ничем были эти мелочи рядом с тем, что послы, отправленные за королём в Париж, имели там до прибытия, прежде чем согласились на их статьи и требования советники Генриха. Об этом доходили только глухие вести, а окончательно знали, что король подписал, обещал, принял, чего требовали и, хотя с поездкой тянул, хотя ему было очень жаль покидать Франции, наконец приближался к границам Польши.
Огромный отряд всей самой могущественной шляхты, собирающийся выступить, с неслыханным великолепием и роскошью ожидал его в Междуречье.
Пятнадцать тысяч всадников, расставленных на окружающих пригорках, цвет и чело польского рыцарства, приветствовало молодого короля.
Генрих, которого сюда сопровождало аж три тысячи не слишком показных немцев, остановился почти поражённый зрелищем, которое представилось его глазам. Рядом с этими солдатами на тяжёлых конях, одетых чёрно и серо, не отличающихся ничем, польское рыцарство казалось какой-то идеальной картиной.
Богатое разнообразие доспехов, нарядов, цветов оружия, дорогие и самые прекрасные в мире кони, упряжь, светящаяся драгоценными камнями, попоны, шитые золотом, крылья у плеч всадников, их раскрашенные щиты, колчаны, дорогостоящие перья складывались в восхищающее цветами и великолепием целое.
То же самое разнообразие лиц, шапок, фигур, бород и усов, седые волосы рядом с юношескими кудрям, казалось, говорят, что вся страна выслала сюда на встречу что имела наилучшего.
Король, который почти всё путешествие провёл с и издевательской и скучающей усмешкой на устах, не скрывая перед Пибраком и иными любимцами, что всё это необыкновенно его утомляло, первый раз выкрикнул, искренне показывая удивление и восхищение.
Повторяли, что он выразился, несомненно, невольно:
– Первый раз в эти минуты я действительно почувствовал себя королём!
Не меньшее впечатление могло на него произвести посольство панов сенаторов, от которого говорил здесь серьёзный Карновский. Ответив на его латынь несколькими итальянскими словами, смешанный король сдал остальное на Пибрака.
В замке Междуречье потом через несколько дней был желанный приём в Познани, громкий, веселый и такой радостный и искренний по-польски, что французам почти показался слишком сердечным.