Что сказали друг другу глазами гордая девушка и женоподобный француз, Талвош не мог отгадать, видел только, что на лице Доси выплыл кровавый румянец.
Заглобянка, уже едва бросив взгляд на герцогов Невера и Майенна, на остатки кортежа, везущего воевод и каштелян, не дожидаясь, пока медленный кортеж проедет через все ворота, которыми дорога до замка была испещрена, дала знак Талвощу, что хочет опередить Генриха в замке.
Таким образом, он должен был снова пробиваться с ней сквозь плотные толпы, и с немалым трудом сумел привести её в Вавель.
Целый день пробыв на морозе и на коне, Заглобянка, совсем не показывая утомления, дала себя снять с седла и, не поблагодарив даже литвина, убежала переодеваться, чтобы предоставить принцессе отчёт обо всём.
Вскоре потом костёльные колокола ознаменовали, что король находился в соборе, из которого слышался благодарственный Te Deum.
Из окон своих покоев Анна могла видеть, как его, наконец, уже ночью привели в замок, где короля и панов, иностранных послов и достойнейших гостей внизу ожидал пир.
Так окончился это день, утомительный для всех, а, может, самый трудный для Анны, которая с всё увеличивающейся тревогой ожидала свидания с человеком, известным ей до сих пор по изображениям и похвалам, равно как они, приукрашивающим.
В окне промелькнул перед ней только щуплый, мелкий, выглядящий ребёнком какой-то хлопчик.
Оставила его в мыслях при себе и загрустила. Её пажом… был бы очень милым – на спутника жизни серьёзной Ягелонки казался не доросшим ещё.
Вздохнула.
Заявившуюся Досю, лицо которой пылало от холода и испытанных впечатлений, принцесса и дамы обступили с неизмерным любопытством.
Она видела всё, разглядывала короля, могла лучше, чем другие описать его, отгадать.
Однако напрасные надежды, Заглобянка вошла смешанная, а усталость, может, только теперь давшая себя чувствовать, не позволяла ей рассказать о том, что видела.
Король… король показался ей красивым как изображение, которое показывал карлик Крассовский, но Дося находила, что мужского в нём было немного, хотя обаяние имел в себе великое и мощную силу во взгляде.
Случайно упомянула, что встретила этот взгляд и на себе его испытала. Только когда это вырвалось из её уст, пыталась объяснить тем, что слышала от людей.
Заглобянка говорила ещё, когда прибежал Крассовский, который внизу идущего к столу короля имел время поймать и перекинуться с ним несколькими словами.
Карлик, скрестив руки на груди, ручался, что Генрих был всем восхищён, что Польша превзошла его ожидания, а великолепие приёма французов ввело в удивление.
– Не новость для них, – говорил он, спеша, как всегда, и сыпля словами, как бы боялся, чтобы у него их не отняли, – не новость для французов – роскошь, золото и серебро, но такой чудесной фантазии, такой выдумки и разнообразия, такого мастерства в варварской Польше никогда не ожидали.
Крассовский не говорил, может, всего, что слышал, но предсказывал лучшее будущее.
Орёл, который был на воротах на рынке, весело приветствуя нового пана, размахивал крыльями.
Среди тысячи людей ни одного не помяли, никто не жаловался, никто не погиб.
Анна слушала немного грустная и задумчивая.
В этот день о ней вовсе речи не было, как будто её не существовало.
Когда прибывший будет её приветствовать? Не смела даже спрашивать.
На следующий день с равной роскошью, согласно старому обряду, должна была пройти коронация, но ночь, которая ей предшествовала, казалось, готовит бурю. Те, которые были противниками выбора Генриха, подшепнули диссидентам, что при сложении присяги должна быть упомянута свобода вероисповеданий и совести.
Не было их в старых формулах, потому что вере ни одна реформа не угрожала, теперь дополнительно обеспечивали себе в Париже строгое сохранение прав вероисповеданий, отличающихся от католических.
Эта статья стояла в выданных королём гарантиях и пактах, но католическое духовенство хотело обойти её молчанием.
Кто подшепнул Фирлею, что это могло произойти и угрожало? Кто пустил эту весть с вечера среди вождей диссидентов и возмутил ею умы?
Уже вечером в замке на пиршестве протестанты этому радовались.
Непримиримые враги Фирлей и Зборовский, который короля на трон привёл, были согласны в том, что Генрих должен был поклясться в свободе диссидентам.
Католическое духовенство, казалось, совсем о том заранее не было осведомлённым. Архиепископ находил естественным держаться давней формы присяги, которая могла пройти незамеченной.
На будущее Генрих имел свободные руки, совесть, не связанную ничем.
Вокруг стола уже шептались, готовясь к завтрашнему дню, когда король, французы и духовенство не имели ни малейшего предчувствия того, что готовилась последняя наиболее торжественная минута.
Костёл был переполнен с утра, а те, которым было важно выступить голосом и протестом, заранее обеспечили себе места.
Король, торжественно приведённый в собор, сел на приготовленный трон, принцесса Анна со своим двором заняла ложу, ей предназначенную, из которой первый раз лучше могла присмотреться к тому, который до сих пор казался ей предназначенным мужем.
Она со страхом направила на него взор, долго смотрела, бледнела и, упав на колени с закрытым руками лицом, начала молиться.
Медленно, торжественно, прерываемый песнями и молитвами, начался обряд коронации. В костёле царила тишина, принцесса непрерывно молилась, а крайчина, стоя за ней на коленях, догадалась о слезах на её глазах.
Вдруг песни прервались. Примас стоял перед большим алтарём и проговаривал молитву, король стоял на коленях, ожидая присяги, которую должен был принести.
Ещё мгновение и всё прошло бы спокойно. Затем, среди момента гробового молчания возвысил голос Фирлей и призвал короля, чтобы в присяге заверил мир диссидентам.
Духовенство с архиепископом стояло молча. На лице епископов был виден ужас, один примас остался на вид равнодушным. Некоторые из пасторов, договорившись глазами, начали шептаться и всё громче говорить, что должна быть сохранена старая форма. За ними голос поднял Ходкевич.
Костёл, о, ужас! изменился как бы в зале были заседания горячих.
Из середины толпы вырывались всё более крикливые:
– Pacem inter dissidentes!
За Фирлеем теперь встал Николай Радзивилл и даже воевода сандомирский Зборовский.
Коленопреклонённая принцесса в ложе, испуганная, ослабевшая, отодвинулась от окна, не желая ни видеть, ни слышать, что делалось.
Доходило до неё как бы глухое рычание из глубины толпы, которая наполняла костёл. Настойчивые выкрики, спор, ссоры отбивались от костёльных сводов.
Любопытная толпа тиснулась к большому алтарю и колыхалась как волна, поднятая бурей. Над ней видны были руки, поднятые вверх.
В воздухе рычали угрозы.
– Он должен поклясться!
Французы, чуждые этому, вовсе не приготовленные к этой сцене, не в состоянии предвидеть конца, потрясённые взрывом, стояли испуганные, спрашивая; некоторые из них, видя в том заговор и засаду, схватились уже за шпаги.
Картина была редкая в истории. Пожилой архиепископ, стоящий на коленях в ожидании короля, духовенство, возмущённое неуважением костёла, диссиденты, тем более дерзкие, что чувствовали себя меньшинством, встревоженные набожные, боязливо предвидящие загрязнение священного места; всё это смешенное вместе, в стиснутой толпе сопротивления на горячие слова, оживление в толпе, давящей слабых, могло устрашить наиболее смелых зрителей.
Дважды епископ хотел подойти к королю со старой формой присяги, а горячие крики не допустили его.
Громко протестовали.
– Не присягнёшь миру, не дадим короны.
Около большого алтаря был самый очаг этого боя. Глаза пылали, руки дрожали, шептались, совещались. Генрих поднял умоляющие глаза к архиепископу, обращал их к Зборовским, но Зборовские также требовали клятву о мире.
Сопротивление было таким яростным, что ему оставалось подчиниться необходимости.
Генрих шептал стоящим рядом, что готов на всё. Невозможно было прервать таким возмутительным образом начатого обряда.
Архиепископ подчинился его воле. Ещё в глубине костёла продолжались горячие стычки между католиками и диссидентами, не успокоилась толпа, когда король громко сказал это требование:
– Pacem inter dissidentes de religione tuebor et manutenedo.
Фирлей, который стоял ближе всех, поднялся на ступень алтаря и воскликнул громким голосом:
– Сенаторы и послы! Король сложил требуемую присягу, хотите, чтоб был коронован?
– Поклялся на мир диссидентам! – начала кричать неспокойно шляхта.
Поклялся, – отпарировал Фирлей.
– Пусть будет коронован! Vivat rex! Vivat!
Архиепископ надел ему на голову корону Храброго, а в костёле долго ещё шум полностью не умолкал.
Ослабевшую принцессу Анну отвели из ложа в замок.
Победа осталась за протестантами, к великой горечи и унижению католиков.
На какое-то время была предотвращена опасность, возвращён видимый мир, но минуты такой горячки всегда оставляют за собой незаживаемые шрамы.
Те, что столкнулись в костёле, стали врагами; заключённое временное перемирие объявляло долгую войну, а первая одержанная победа вовсе не отвечала за окончательные последствия в будущем.
В костёле все остались с возбуждёнными умами, с воспламенённой кровью, с взаимными упрёками в наполовину стиснутых устах, которые где-нибудь в другом месте должны были высыпаться. Никто не был удовлетворён, а духовенство кипело возмущением против нарушителей покоя, хотя они принадлежали к наивысшим сановникам страны.
Когда, после того, как посидел на троне и получил присяги от сенаторов, король в своём обрядовом наряде сел с ними вместе к столу, на его лице и французов уже видна была нескрываемая неприязнь к полякам и неумолимое отвращение, которое смешивалось со страхом.
Эта минута решила дальнейшие отношения между иностранным паном с горсткой его двора и страной, в которую прибыл править.