Генрих отлично умел показывать любезность, прощение, благодарность, но в сердце его было отвращение к этим неспокойным подданными, которым совсем уже не доверял. Окружающие его французы шли ещё дальше, молчали с сжатыми устами, но непримиримая ненависть в них родилась. Ожидали тут покорности, находили непреклонное сопротивление. Считая себя намного выше поляков, не могли простить им этих требований.
Окружающие короля поляки старались в этот день ещё стереть грустное впечатление сцены коронации. Католики сложили всю вину на бесстыдную дерзость диссидентов. Зборовские старались убедить короля, что хотели его и их одурачить.
Среди этих торжеств, которые мало оставляли королю времени для сближения с инфанткой, обратили, наконец, его внимание, что должен был её приветствовать. Время и час были назначены.
С бьющимся сердцем Анна готовилась к этой встрече. Она и двор её должны были выступить с роскошью и изысканностью, от которых они давно отвыкли.
Генрих, который как раз в это время писал кровью письма в Париж к любовницам, с женщинами всегда был неслыханно вежлив. Природа и воспитание делали его кокетливым, хотел нравиться и добывать даже те сердца, о которых вовсе не заботился.
Убранный как куколка, покрытый драгоценностями, благоухающий, нарядный, ловкий, несмотря на преждевременную изношенность, привлекательный изяществом молодости появился он перед серьёзной принцессой, стараясь, видимо, расположить её в свою пользу.
Как-то восхитил её и очаровал не только сладкими словами, какими её приветствовал, но самим звуком голоса, улыбкой и обхождением, полным какой-то сердечности, которая захватила Анну.
Всю эту комедию кокетства она приняла за искреннюю правду. Генрих показался ей чрезвычайно красивым, несказанно мягким и милым. Её лицо говорило ему как благодарно и сердечно его принимала. Разговор вёлся по-итальянски, так как Анна отлично говорила на этом языке, француз едва сносно, но так ловко умел спасаться улыбками и жестами, что мало выдавал незнание итальянского.
Во время этого первого свидания, которое из-за слишком занятых часов продолжалось едва четверть часа, король, который разговаривал с принцессой больше глазами, чем устами, имел слишком много времени пробежать ими фрауцимер, которые её сопровождали, и, найдя среди них то самое личико, чудесно сияющее красотой, которое его в мужском костюме во время въезда сильно поразило, дал понять Доси, какое великое произвела на него впечатление.
После выхода французов и Анна, и Ласка, и иные пани вспыхнули похвалами к нему, восхищаясь той галантностью, невиданной в Польше, вежливостью, сладостью, обхождением, которые опьянили всех дам. Принцесса не скрывала, что разделяла это мнение о короле, и на мгновение также размечталсь, дала соблазнить себя надеждой.
Ей казалось, что и она должна была произвести на него то же самое впечатление, а подруги подтверждали это, и радость этого дня была всеобщей.
На следующий день свидание, такое же короткое, на протяжении которого король с ещё большей доверительностью, шутливо, весело старался развлекать Анну рассказами о том, как его восхитили новые для него люди, обычаи, костюмы, подтвердило и ещё возвысило произведённое впечатление первого дня.
Анна молилась, благодаря, Богу и прося Его только, чтобы это счастливое начало не привёл к грустному разочарованию.
До сих пор она не имела к Генриху упрёков, он был так неслыханно занят, измучен, разрываем, что больше времени посвятить ей не мог.
О женитьбе, которая должна была быть вложена в пакт и гарантии, как-то до сих пор совсем не говорили, не показывалась она даже на весьма обширном горизонте. Все молчали, но почести, отдаваемые инфантке, посещения короля, казалось, поручаются за неё.
Очевидно, что никто до сих пор ни словом о том не смел намекнуть Генриху, а он очень умело любезностью старался подсластить промедление.
Анна за себя упомянуть не могла. Её ближайшие, казалось, уверены в счастливом конце. Епископ Хелмский, пани Ласка, Ходкевичева и иные, допущенные к принцессе, постоянно вынуждали её краснеть, создавая иллюзии брака и догадываясь, что Анна была очень симпатична будущему пану.
Было это общепризнанным и принятым; по всему двору ходили слухи, что принцесса была весьма расположена к Генриху, что он ей нравился, что была им восхищена.
О нём вовсе не говорили.
Между тем, праздники, турниры следовали один за другим. Король должен был присутствовать везде. Анна также охотно там показывалась. Поклоны и улыбки взаимно возвращались.
Когда издалека встречались друг с другом и Генрих видел принцессу, публично с ней здоровался с наибольшим уважением и любезностью. Анна румянилась как молодая девушка.
Он явно интересовал её всё живей, это трудно было скрыть – очарованный двор горячо ей вторил.
Из самой малюсенькой мелочи вытягивали выводы, объясняли слова, придавали значение взглядам, движениям и старались в принцессе оживить рождающееся чувство.
В последний вторник Анна вместе с королём должна была находиться на свадьбе у Зборовских, которые, задержав въезд, теперь со всей панской роскошью своего дома выступали одни.
Ко двору Генриха несколько дней назад присоединился итальянец, который остроумием, масками, разыгрываемыми маленькими сценами, разными шутками забавлял короля и панов. Об этом сеньоре Паоло Магнифико, которого доверительно звали Маго, мнения были различные.
Одни считали его за простого шута и клоуна, который гонится за заработком, другие не без причины подозревали, что он был шпионом итальянских (тосканских) князей, которые рады были знать, какой оборот на польской дворе должны были придать обстоятельства отношениям Генриха с инфанткой.
Все единогласно славили итальянца как неслыханно ловкого, смелого остроумца, который отлично пел, шутил, подражал разным голосам, играл на цитре, танцевал, вводил в разговор импровизированные маски и сам с ними разыгрывал забавные сцены так, что самых грустных мог принудить к весёлости.
Смеялись над ним даже те, что его не понимали, так много и отлично говорило его лицо.
Это был мужчина с красивым лицом, гибкий, ловкий, имеющий талант мимики, легко приходящий к итальянцам, развитый до высшей степени, а особенно удивляющий смелостью и меткостью слова.
Полушут Маго, пользуясь своей ролью, также себе много позволял.
Подавали к столу, принцесса, окружённая своими дамами, вошла только что в покои, когда ей объявили итальянца Маго, как посла от короля, а затем за пажом вбежал сеньор Паоло с поклонами до земли, со смехом, с потоком слов, который всё общество настроил на праздничное веселье.
– Милостивая принцесса, – воскликнул он с порога, – я посол не только короля, но веселья! За мной следом идут смех и легкомыслие! Это те дни, в которых костёл разрешает строить фигли, прежде чем головы пеплом посыпем, а наияснейший польский король рад бы ни одного хмурого лица во всём своём королевстве не видеть. Приношу поздравление от тоскующего пана, которого утомляют сенаторы, аж его уши от речей болят. Сам не смог прибыть, к сожалению.
Принцесса приняла его с любезной улыбкой.
– Как же вам показалась Польша после Италии? – спросила она.
– Чудесно, – сказал Маго, – но больше в ней золота, чем солнца, и меха, чем жары. Народ рыцарский, а смеётся очень хорошо. Сегодня короля, – добавил он, – на рынке город принимает, если бы натопить хоть приказали. Правда, что тут в золотых кувшинах обильно льётся жидкий огонь.
Миски уже на стол начали подавать, и дамы стояли при своих стульях, а принцесса, разговаривая и слушая его остроумие, не думала садиться.
Думала, может, что его скоро сумеет отправить. Итальянец хотел остаться дольше и рассчитывал, очевидно, на допуск к столу.
– Милостивая пани, – сказал он тише, – полевка стынет, а вы не спешите к ней? Может ли быть поводом этому задумчивость от того, что вчера король коснулся вашей руки?
Анна неизмерно зарумянилась, услышав это смелое восклицание, но, быть может, ей не было неприятным, что усматривали между ней и Генрихом более близкие отношения.
Она велела накрыть столик для итальянца при себе, который не переставал преследовать её Генрихом, давая понять, что он заинтересован инфанткой.
От шута это было нужно принять без гнева. Маго одновременно ел, пил за здоровье короля и осмелился просить Анну, чтобы и она вместе выпила за здоровье, чему она вовсе не сопротивлялась.
Потом он вынудил всех дам, чтобы и они за благополучие такого красивого, молодого и такого дивно доброго короля высушили кубки.
Напротив него в конце стола сидела Дося, за которой итальянец так как-то вопрошающе гонялся глазами, точно к ней тоже имел отдельно посольство. Это не препятствовало ему развлекать инфантку, забрасывая остроумием, играть одновременно роль старых, молодых, детей и дам, голосам которых по очереди подражал.
Из всех сидящих у стола только принцесса, две пани кое-как и Заглобянка хорошо понимали по-итальянски. Несколько раз также она вмешалась очень ловко в разговор, что ещё больше оживило итальянца.
Он бросил ей через стол пару комплиментов, которые та отплатила смелым взглядом.
Под конец обеда, достаточно нагостившись при принцессе, всё что-то новое выдумывая для забавы, Маго начал бегать возле стола и с мимикой представлять одновременно двух юношей, спорящих о прекрасной даме. Он так изменял лицо, поведение и голоса, что действительно издалека могло показаться, что не он один, но двое иных было людей. В этой путешествии около стола, окончив отлично сыгранную сцену, за которую принцесса велела принести подарок, стоящий несколько десятков скудо, Маго нашёл способ разговориться с красивой девушкой, так, что никто этого не заметил.
– Signorina! – сказал он живо. – Клянусь вашими прекрасными очами, что у меня для вас поручение, может быть, более важное, чем то, которое я принёс принцессе.
– Для меня? От кого? – прервала гордо Дося.
– А! Не хмурьте так грозно брови. Честь вам это приносит, – воскликнул Маго. – Сам король в вас влюблён.