Старшие из Зборовских хотели тут же бежать к королю, но не было ни малейшей надежды, чтобы их туда впустили.
Дивным оборотом в этом случае было, что в городе его вину складывали уже на короля. Во всём были виноваты французы. Как? Этого никто не умел объяснить; но, как в замке в ту ночь жаловались на поляков и большая часть испугавшихся французов признавала пребывание тут невозможным, так в городе короля обзывали бездарным, женоподобным, слабаком.
Взаимная неприязнь родилась так, почти без повода, потому что в начале уже была приготовлена великой разницей обычаев и характеров.
Не в таком, несомненно, короле нуждалась в эти минуты Польша.
По улицам, по пивнушкам и кабакам пробегали из замка и окрестностей люди, якобы лучше осведомлённые, рассказывая бессмыслицы, объясняя этот инцидент тем, что король Зборовским потакал и всё позволял, потому что те ему в борьбе за корону помогали.
Если бы кто-нибудь иной запятнал кровью королевский замок, обезглавили бы его под Дороткой, а ему ничего не будет.
Неприязнь к Зборовским, предубеждение к ним были повсеместные.
Ежели с таких вещей начинали правление и должны были уйти безнаказанно, чего же было ожидать в будущем.
Между послами и сенаторами тоже было огромное беспокойство… и ночь прошла на бурных совещаниях.
Зборовские и их приятели легко могли убедиться, что против них было большинство. Требовали наказание смертью для нарушителя мира под боком короля.
Принцесса Анна молилась и плакала.
Какое-то предчувствие указывало ей, что будущее, так грозно объявляющее о себе, счастливым быть не могло.
Судьба Генриха тянула за собой её несчастливую долю.
Когда первый переполох пробежал по замку, а из женщин, будущих при принцессе, ни одна не осмелилась выглянуть за дверь для получения информации, одна Заглобянка не колебалась пойти прямо к придворным короля, но застала их в такой тревоге, таких рассеянных и испуганных, что едва им добавила отваги.
Кричали одно, что против них и короля, должно быть, составлен заговор, и они отчаянно бегали, стягивая оружие, которым бы даже воспользоваться в эти минуты не сумели.
Заглобянке даже где-то внизу удалось найти Талвоща, от него она обо всём узнала и первая принесла принцессе грустную правду. Казалось, однако, что бедный Ваповский, который ещё перед королём мог говорить сознательно, был только тяжело ранен, а его жизни не угрожала никакая опасность.
Оплакивали и человека повсеместно уважаемого, и судьбы семьи Зборовских, которая за Самуэля должна была пострадать. Анна, по правде говоря, не любила их особенно, но, будучи им обязанной в выборе Генриха, что старались постоянно напоминать, поражение Зборовских склонна была считать поражением короля, в лагере которого они числились.
Днём Дося выслала своего подчинённого к пани Ваповской, чтобы узнать о здоровье каштеляна. Талвощ, который едва мог туда проникнуть, грустно объявил, что раненый был на самом деле жив, но лекари, которые осматривали голову и потрескавшиеся от чекана кости, отчаивались в его спасении.
Этим днём вся жизнь была как бы заторможена возмущением умов, которое пробудил вчерашний случай. Собирались группками, советовались… Сенаторы шли в замок, послы собирались, где могли, на совещания. Неспокойные Зборовские посылали за своими.
Наткнулись сперва на Пибрака.
Они были с ним лучше всех и ближе, имели и иных приятелей у бока короля. Генрих молчал, с другой стороны Тенчинский и за ним огромное большинство призывало к примерной каре и справедливости.
Король показал себя неуверенным, колеблющимся и прибитым аж до полного онемения. Давал говорить одним и другим, осуждающим и защитникам, поддакивал одним и другим. Ни он, ни умный и находчивый Пибрк не знали, к которой стороне склониться.
Уже было явно, однако, с первого дня, что преступление совсем безнаказанно пройти не может.
Много зависело от того, выживет ли Ваповский или умрёт.
О том никто пророчить не мог, начиная от Мирона и кончая самыми учёными лекарями Кракова.
Одни надеялись его спасти, другие видели невозможным сохранить ему жизнь. Ваповский потерял сознание. Силы исчерпывались.
У ложа стояла на коленях, молясь, заплаканная жена с двумя детьми; по всем костёлам совершались торжественные богослужения.
На улице стояла толпа, смотря на занавешенные окна, подслушивая под стенами, хватая выходящих, которые молча отделывались от вопросов.
В замке также та неуверенность, будет ли жить Ваповский, держала дело в неопределённости. На шестой день, в конце концов, надежда была утрачена, началось медленное умирание.
С мужеством, которое только такая глубокая вера, какую имела Ваповская, может дать, она произносила молитвы за умирающих у ложа мужа, веки которого уже почти не поднимались. Он давно потерял сознание; слова, которые вырывались с его уст, были либо обрывками молитв, либо каким-то бредом и снами о небесах.
Он всех простил, но храбрая женщина, которая стояла при нём на коленях, говорила в душе, что будет искать мести за невинно пролитую кровь… Убийца пусть отдаст голову!
На седьмой день открыли окно. Ваповский лежал на катафалке, окружённый свечами, с обнажённой раненой головой, на жёлтой коже которой застыла чёрная кровь. Ваповкая в чёрном в ногах с детьми плакала на полу.
Когда во всех костёлах ударили в траурные колокола, в Кракове знали, кто окончил жизнь, а уличная толпа под домом Зборовских восклицала:
– На смерть Сумуэля звонят!
Зборовский стоял у окна и бормотал:
– Не дождётесь!
– Смерть ему, который короля на трон посадил.
На другой день из усадьбы Ваповских потянулась траурная процессия. В чёрной одежде, в кирах сотни людей, паны и служба, чёрные кареты, кони в попонах, монахи с факелами, впереди – священники, поющие псалмы. За гробом, в чёрном платье и вуали, со старшим сыночком при себе, бледная Ваповская, с сухими глазами, привидение, требующее крови за кровь.
При ней Мациёвские, Ваповские Тенчинские, родные, приятели, родственники, все враги Зборовских.
Процессия не идёт ни в костёл, ни на кладбище – в замок, в Вавель, к королю, требовать справедливости рядом с останками убитого.
У кого взялась эта дерзкая и пугающая мысль? Кто её подал? Никто. Ваповская встала у гроба и смелым голосом указала:
– В замок, к королю с его прахом, мы не уедем, пока нам правосудие не будет отмерено.
Приказ объял всех дрожью, но огонь заполыхал потом в сердцах друзей.
– В замок с останками! В замок!
Глаза блестели от слёз и от огня… поглядывали друг на друга.
Кортеж при медленном пении псалмов тянулся нога за ногой, чтобы народ видел убитого, чтобы труп пробудил месть, а вдова жалость.
И сбежались толпы, и шли, как кто стал, за шествием аж до замковых ворот, а кто мог протиснуться, на двор.
Король как молнией был поражён, видя эту длинную шеренгу людей в чёрном, торжественно тянущуюся под галерею, с этой вдовой и сиротой.
Генрих побледнел, испуганные французы смешались,
Тенчинский вёл вдову к королю, служба взяла гроб на плечи, желая его внести в залу, когда сделался ропот и король поспешил выйти, ещё весь дрожащий, с непокрытой головой, грустный и в душе гневный.
Делали его при народе виновным. Этот труп объявлял о некомпетенции, о задержке меры справедливости. Зборовский до сих пор ходил свободный и насмехался этим над своей жертвой.
Выступил перед останками Станислав Мацеёвский с мучительной, жалобной, волнующей речью. Послышались стон и плач.
Вдова нашла голос, припадая к ногам пана и умоляя о мести за эту невинную жертву. Потом говорил Тенчинский.
Смешанный король клал руку на сердце, лепетал что-то непонятное, обещал. Лицо его то бледнело, то краснело, ноги под ним дрожали. Вид этого жёлтого трупа пронимал его ужасом, он не смел на него взглянуть.
Едва король умыкнул, каштелянова с ребёнком пошла к Анне. Принцесса уже вышла ей навстречу и, положив руки на плечи вдовы, задыхалась от рыданий.
Сердце ей говорило, что, может, именно с Ваповским она должна была похоронить и надежды на собственное счастье.
Они стояли так долго, молча и рыдая, пока Тенчинский с Мацеёвским не взяли ослабевшую под руки и не проводили назад к каретам, семь штук которых сопровождало вдову в замок.
Спустя какое-то время шествие и труп вернулись назад к галереям.
Тенчинский хотел направить кондукт в костёл, в котором ждал останков приготовленный катафалк.
– Нет, – отозвалась Ваповская, – домой. Пусть останки лежат непогребённые, пока король правосудие не проявит.
Страдающей женщине никто не смел сопротивляться. Дали приказы, шествие улицами вернулось назад на двор Ваповских, и гроб стоял на марах в нижней зале, а духовенство начало заново петь псалмы над останками.
В замке у короля был огромный испуг, совещались, не в состоянии решить. К Генриху, который не знал, что делать, к Пибраку, который не смел поведать, что думал, по очереди прибегали Зборовские, почти в наглую требуя выплаты долга за элекцию, а, стало быть, безнаказанности, и Тенчинские и Ваповские, требующие справедливости.
– Тенчинский также достал в замке меч, – кричали Зборовские, – поэтому пусть и он будет наказан.
Король молчал – дни проходили.
Узнал каштелян войницкий, что его обвиняли.
– Стало быть, и я отдам жизнь, я готов! – воскликнул он, подойдя к королю, – но пусть со мной убийца будет наказан. Сам пойду в тюрьму, положу голову на плаху!
Король был холоден – ни Тенчинских потерять, ни Зборовских поставить против себя не хотел, молчал.
Вокруг него вились, как нити невидимой паутины, интриги, пытающиеся его тянуть в одну и другую сторону.
Шляхта тем временем грозно рычала, собиралась в группы, кричала сенаторам:
– Исполняйте ваш долг!
Послали референдария Чарнковского в сенат с требованием склонить короля к приговору.
Приговор откладывался.