Значит, лучше, чтобы не женился? – спросил Талвощ.
– Разве меня это касается? – сухо прервала девушка. – Почему вы спрашиваете об этом? Мне кажется, что сама наша пани этого не захочет, когда поразмыслит.
Литвин начал качать головой, девушка сильно зарумянилась и разгневалась.
– Кто королевну любит, как я, – прибавила она горячо, – кто ей добра хочет, тот не должен желать, чтобы этот брак склеился.
– Несомненно, – вставил насмешливо Талвощ, – ежели, как теперь, девочек себе привозит.
Дося отчаянно вспылила:
– Кто это вам сказал? – воскликнула она. – Это ложь!
– А для кого же привезли ту панну, которую у карла Сидерина на Рынке, в Старой Мельнице держат, – уверенно отозвался Талвош, – и к кому она вечерами оттуда в замок прибывает?
Личико Заглобянки горело.
– Ложь! Обман! – начала она кричать. – Мало французов в замке при короле, чтобы это складывать на его счёт? Всё-таки достаточно их здесь, что с ни одной из наших женщин поговорить не могут, потому что ни одна из них французского не знает.
– Кроме панны Дороты! – злобно добросил Талвощ.
Смешанная Дося на миг замолкла, но вскоре резко подошла с вызывающим, гневным взглядом к Талвощу.
– Я уже с некоторого времени вижу то, – выкрикнула она, – что ты себе позволяешь выслеживать все мои шаги. Ты не имеешь на это права и очень прошу, чтобы перестал меня опекать.
Так побитый литвин грустно опустил голову, возвысил голос, уже не возмущённый и гневный, но полный жалости.
– А! Панна Дорота, – сказал он, – если бы вы знали, каким добрым и братским сердцем я это делаю, за что так гневаетесь на меня! Верьте мне, не для себя, не от иллюзии, что вы могли бы меня полюбить и моей честной любовью не гнушаться, но от искренней приязни к вам, правда… выслеживаю ваши шаги и грущу.
Дося опустила глаза; выражение, с каким он это говорил, задело её, она почувствовала себя взволнованной.
– Довольно этого, – сказала она тише и не смея глядеть ему в глаза, – я тебе благодарна, но (тут она подняла заплаканные глаза), но, что кому предназначено, того не избежать никогда. Я в колыбели, может, для погибели была посвящена. Не хотел меня никто, вытеснили меня свои.
– А принцесса? – прервал Талвощ.
– Не думай, чтобы я была неблагодарна, – проговорила Заглобянка. – Видит Бог, я готова бы жизнь отдать для неё, но если бы даже её дала, то ей не посодействую в том, что для неё так же… не предназначено, чего она иметь не будет.
– Чего? – спросил Талвощ.
– Такого человека, что сумел бы её полюбить и оценить, как она стоит, не найдёт. Напрасно! – вздохнула Дося. – Напрасно!
И вдруг перестала говорить. Талвощ дал ей мгновение помолчать, погружённой в себя.
– Поговорим лучше о панне Дороте, – добавил он, пользуясь тем, что она казалась смягчившейся. – Правда, что я вас выслеживаю, потому что боюсь… Вы верите французам, а эти люди без чести и веры, когда речь идёт о женщине. Они себе с их слёз ничего не делают.
– Где же ты так их узнал? – насмешливо прервала Заглобянка.
– Достаточно было смотреть с того времени, как они здесь, – сказал Талвощ.
Девушка посмотрела на него свысока.
– Ты ни их языка не понимаешь, ни обычая, – сказала она, – не знаешь, как они любить умеют. У вас всё от секиры, даже любовь.
– Да, панна Дорота, – сказал Талвощ, – но из секиры вытесанная, она продолжается всю жизнь, а их перья ветер сдувает!
Заглобянка ничего не отвечала.
Этот разговор и несколько подобных совсем не влияли на образ её поведения. Казалось, она пренебрегает шпионажем Талвоща, будучи уверена, что он её не выдаст. Она умела даже его использовать, когда было нужно, а несчастная эта жертва шла послушная, хоть сердце разрывалось.
Жалинская взяла на себя шепнуть о том Анне, что боится, как бы кто-нибудь из французов не вскружил Досе голову.
Принцесса сильно возмутилась на это допущение.
– Но что у тебя в голове, моя Жалинская, – воскликнула она. – Дося! Она! Этого не может быть! Я с ней поговорю, когда мне понадобится что-нибудь от французов узнать, но это девушка степенная и голову ей так легко не закружишь! Достаточно молодых людей около неё крутилось, не хотела ни одного.
– Но она ужасно часто бегает к ним, по углам шепчется и имеет постоянные свидания, – прибавила Жалинская.
– Я это знаю, – отвечала принцесса. – Может быть, напрасно её подвергаю, буду следить за этим.
– Как бы не было слишком поздно, – шепнула Жалинская.
На том кончилось, потому что, когда Анна вечером что-то о том шепнула Доси, та упала к её ногам, начала обнимать её колени, объясняться, плакать, и на следующий день бегала также, как прежде.
Только заподозрив в донесении Жалинскую, та гневно её отправляла, когда та приближалась к ней, а пана Матиаша ещё хуже.
Несмотря на всю свою ловкость в мастерстве подсматривания и подслушивания, в которых Талвощ издавна был мастером, не удалось ему выследить, с кем именно из двора Генриха была она в более близких отношениях. Знали её тут все, кланялись и приветствовали, кладя руку на сердце, развлекали её шутками, охотно ухаживали, но она, казалось, никому не даёт приоритета и от всех гордо отделывается.
Книга третьяРазочарования
Где же они, необъятные золотые горы?
Где гасконцы и нарядно одетые войска?
На что пошли труды и наши турниры?
Пронзённые ветром, лопнули надежды.
Весь город знал Карла (Кароля) Седерина, который держал на рынке каменицу, называемую Старой Мельницей. Купец был зажиточный, что называется, поскольку, кроме этой собственности и нескольких особнячков и дворечков поменьше, имел деревню Зеленки под Краковым.
Он назывался купцом и в действительности купечил, но каким товаром, нелегко было сказать, скорее сказать, чем не торговал. Никогда не имел ни одного магазина, хотя у себя дома продавал разные вещи, а сараи и склады были полны всякой всячины. Продавал медь, железо, олово, разные руды, вывозил мех, имел полные погреба вина; на складе держал сукно и разные ткани, которых по локтю не давал, пожалуй, только приятелям, но продавал их скопом.
Где показалась или необходимость в чём-то, или надежда на прибыль, там пан Седерин был первым и превосходил других. Для него совсем не значило, водой или сушей везти товар, а более дальняя дорога его не пугала. Он сам, когда это было нужно, хорошо вооружённый и с верными людьми пускался в путь, а имел, кроме того, опытных помощников, которых рассылал на все стороны.
Люди ему в то время предсказывали, что он дойдёт до такого значения и богатства, как Вежини и Бонери – но судьба позже устроила иначе.
Седерин также не старался никогда о том, чтобы иметь значение при дворе и ни к каким должностям не проталкивался. Имел без того много дел.
Деньги у него значили всё, об остальном не заботился, и состоянием, как это другие умеют, не рисовался и не хвалился.
Когда с утра в кожухе, длинных ботинках и простой бараньей шапке по складам ходил, за людьми наблюдал, проверял привезённый товар, никто бы его за богатого купца не принял, так невзрачно и скромно выглядел.
Имел также ту природу, что вместо того чтобы хвалиться богатством, пищал и рад был делать себя бедным, хотя над этим смеялись.
Люди рассказывали, что ради обмана, он брал деньги в долг, хоть в них не нуждался, чтобы думали, что большого достатка не имеет. Тем временем, осведомлённые утверждали, что он держал в подземелье железные сундуки, полные денег.
Уже издавна Седерин привозил разный товар с запада, из Италии и из Франции и имел там много связей. Бывая там по делам, он выучил языки и хорошо говорил по-итальянски и по-французски.
Когда Генрих начал стараться о польской короне, Седерин, неизвестно сперва через кого, был использован для информирования о многих вещах в Париже, потом для улучшения отношений с Францией, передачи писем и денег. В конце концов так сложилось, что французы, прибывшие в Краков, почти основали себе у него гостиницу.
Был их слугой.
Он должен был на этом неплохо выйти, потому что усердно и сердечно принимал каждое их дело.
Теперь практически весь дом, Старая Мельница, стояла открытой для французов. Тут они собирались, советовались, устраивали свидания и забавы, которые в замке обращали бы слишком взгляды.
Внизу некий Беральди открыл в это время винную лавку «Под золотой лозой», в которую преимущественно зачастили придворные Генриха и иностранцы. Хозяин был родом откуда-то из южной Франции, тучный, закопчённый, чёрный и горячий, подвижный человек, крикун и нахал. Он готовил для своих соотечественников еду, к которой они привыкли, поил их винами, какие они любили, и обеспечивал их всем, чего бы кто-нибудь из них не потребовал.
Когда мещанин или шляхтич случайно заблуждал под эту золотую лозу на рюмку вина, скоро убеждался, что это было место не для него; принимали его тут холодно, угощали, словно хотели избавиться. Французы, кроме доступной комнаты для всех, оставшиеся имели только для себя, в которых закрывались.
Старая Мельница, на самом деле, была одной из самых старых кирпичных камениц и, несмотря на обновления, видно этого по ней не было. Она имела огромные толстые стены, узкие окна, сводчатые комнаты, низкие, а, так как не сразу её строили, лепили и переделывали, проходов, коридоров, лестниц, ниш, каморок было в ней без меры. Чужой человек в белый день тут бы не справился в этом лабиринте. За исключением части с рынка, два больших двора были вокруг обставлены строениями разных размеров.
Над первым возносился второй этаж, а над ним в части каменицы и третий. От старого здания во дворе стояла круглая башня, которая возвышалась над крышами всех домов.
На втором этаже сам Северин занимал достаточно комнат для себя, службы и под склады, но и пустых было много на всякий случай, которые теперь чаще всего населяли французы, и даже француженки, потому что и их что-то привело в Краков.