Седерин показывал беспокойство.
– Господа, – прервал он, – всё это может быть правдой, но последнее, что я сказал об утекающем вино, то повторю. Генрих король по Божьей милости сел на трон, захватил власть, следует её ему облегчить. Хотя бы должен был жениться на старой принцессе, никто ему иметь молодых не запрещает. Польские паны научатся от вас вежливости, а вы…
– Не требуйте же от нас, чтобы мы от них чему-нибудь учились, – вставил Журден. – Это животные, не люди!
Седерин прошипел.
– Смилуйтесь, – воскликнул он, – что, если кто-нибудь подслушает! Уж и так мой дом очень подозрителен.
Французы огляделись и замолкли. Вилекье налил себе вина, а хозяин поспешил наполнить кубок Журдена.
– А! Этот проклятый карлик! – вскричал Вилекье. – Он в этом всём виноват. И бесстыдный до такой степени, что постоянно под нашими ногами путается, словно хочет хвалится своим делом. Король его уже вынести не может.
Французы вздохнули, попивая.
– Мы попали в жестокую ловушку, – начал в свою очередь Журден. – Что до меня, я надеюсь при первой возможности упросить господина, чтобы меня выслал, хотя бы с письмами, во Францию. Лягу там в кровать и больше не вернусь.
– А! Это было бы очень красиво! – отпарировал Вилекье. – Того же, что вам, захотелось мне и другим, но должны ли мы оставить бедного короля одного в жертву?
Затем за дверью послышались шаги и голоса. Седерин поспешил к ней, именно когда она отворялась и две причёсанные головы осторожно в ней показались.
Были это двое королевских юношей снизу, которые, несомненно, догадываясь о лучшем обществе наверху, вбежали с весёлыми смешками, доказывающими, что время в кабаке не тратили.
– Смотрите! Вилекье! Журден! Кто же остался при короле! – воскликнул один.
– А! Их там достаточно, – отпарировал Журден. – Мы сидим в замке, как в тюрьме, хоть ночью вырваться нужно.
Седерин любезно угощал пришлых гостей, достав два новых кубка.
Были это два любимца короля, благоухающие какими-то запахами, наряженные в атласы, как девушки, с белыми ручками, делающие кокетливые минки и принимающие дивные женские движения.
– Что же делает король? – спросил один из них.
– Играет в карты, – сказал Вилекье, – мы оставили его с Пибраком, Суврэ и господином Бельевре, которому сегодня чрезвычайно удача служит.
– Всем, кроме короля, – прервал один из юношей. – Если только то справедливо, что у кого нет счастья в картах, тому за это платит любовь!
– А! – прервал Журден с серьёзной миной. – Принцесса Анна безумно в него влюблена. Это известно.
Эту шуточку приветствовали громким смехом.
Начали о чём-то шептаться между собой, а Седерин из вежливости отступил на несколько шагов.
– Если бы, наконец, кончился этот сейм, – громко отозвался Вилекье, – мы могли бы отсюда выехать куда-нибудь немного в сторону, где бы так на глазах не были. Здесь от всех скрываться и закрываться нужно.
Один из младших вдруг спросил:
– А! Где же Нанета?
Седерин, к которому частью и был обращён вопрос, сказал очень тихо:
– Давно в замке.
– Как же она прокралась, чтобы её не видели в городе? – сказал другой юноша. – Потому что я знаю, что любопытные подглядывают.
– Как обычно, одетая по-мужски, – прибавил хозяин. – Никто бы её среди вас не отличил от них.
Ему отвечал приглушённый смех.
Ребята, выпив вино, зевая уселись на лавки.
Затем Вилекье из кармана плащика, который имел на плечах, достал карты. Все жадно бросились к нему и на них.
Седерину не оставалось уже ничего другого, только приблизить свет и издали наблюдать за игрой.
Когда так у него развлекались, напротив в кабаке также было шумно и полно, но в большой комнате развлекалась обычная чернь, а honoratiores имели отдельные комнаты, в которые Гроцик только своих избранных, желая их почтить, допускал.
В первой, как гильдия, огромной, можно было узнать, что думала и говорила улица и рынок, в другой – что в ратуше и в высших кругах мещанства думали и предпринимали. Из замка приходили сюда также бесчисленные слуги и придворные польского короля, принося, что им удалось подхватить.
Должны были, однако, навёрстывать домыслами, потому что французы всё больше обособлялись, скрывались и не допускали к себе никого. Поляками с радостью пользовались, где могли, перекладывали на них работу, не входя в более близкие отношения.
Взаимно друг другу не доверяли, а, так как французы при короле чувствовали себя более смелыми, не очень скрывали это недоверие и неприязнь.
Исключение представляла прекрасная Дося, которая, как женщина, не считалась слишком опасной, а, свой красотою привлекая легкомысленных юношей, обращалась тут свободно. Должно быть, имела высокую протекцию, потому что её слушали все.
Талвощ только до порогов королевских комнат мог её преследовать, дальше ему втискиваться было не разрешено. Он также ненавидел французов всё больше.
Несколько раз уже доходило до стычек – только осторожный литвин не хотел допустить ни одной вспышки, потому что с этой чужой чернью не хотел связываться. Поссориться со шляхтичем и скрестить шпаги было повседневным хлебом, с чужеземцем, который мог быть плебеем, никто этого не хотел.
В первом часу у Гроцика из-за позднего времени начинало редеть. Несколько более упорных маленькими кучками по углам допивали марку, тише между собой разговаривая. Зато в боковой каморке было шумней, потому что не боялись подслушивания.
Два радных пана, один член суда, двое купцов живо друг другу рассказывали, что с ними случилось в течении дня.
Интересовало и мещан дело Зборовских, а многих – интерес короля.
Город и купечество нуждались в спокойствии, беспорядки не были выгодны для торговли, бескоролевье не было хорошим.
Вздыхали, чтобы пришли лучшие времена.
– Как оно было, то было, – говорил Качер Смолику, – при покойном короле, а жизнь текла, как река, выбитым руслом, и каждый знал, как по ней плыть, а теперь человек не угадает, куда повернуться.
– И сомневаюсь, – прервал Смолик, – чтобы с этим паном когда-нибудь нам будет лучше… каждый день хуже. Французы отдельно держаться, поляки отдельно. Сколько бы раз не сталкивались друг с другом, – верная ссора и шишки. Король молодой и о правлении не думает. Только игры всё более новые и забавы изобретают, девушек ему ищут, а что имеет, и чего не имеет, фаворитам раздаривает. Бросает деньги, как шелуху.
– Я, – сказал член суда, – не верю в то, чтобы он нами правил, пока не женится на принцессе.
– В замке говорят, что у него не это в голове, – отпарировал Качер. – Он распутник, а эта немолодая и некрасивая.
На так начатый разговор вошёл, медленно шагая, Талвощ, который иногда приходил сюда для получения информации. Двое старших знали его и, вежливо здороваясь, сразу приблизились, потому что их жгло любопытство, не принёс ли какой новости.
– А что же, милостивый пане, – сказал Качер, – будет когда-нибудь конец этого дела Зборовских?
Талвощ огляделся по кругу.
– Сдаётся, – отвечал он, – что оно в любую минуту решится.
– На чью сторону? – вставил Смолик. – Это интересно.
Талвощ пожал плечами и грустно улыбнулся.
– Легко это отгадать, – сказал он, – король захочет, чтобы и волк был сыт и коза цела… а не удовлетворит ни одних, ни других. Головы Зборовскому не снимут.
Паны мещане посмотрели друг на друга.
– Правда, – отозвался один, – что французы Зборовскому многим обязаны.
Талвощ молчал и, попросив пива, сел за стол. Все обернулись к нему.
– Завтра, – сказал он, в этот раз неспрошенный, – по всей видимости, должны огласить декрет.
Слушали в молчании.
– Королю он друзей не приобретёт, – продолжал далее литвин.
– Сам виноват, – прервал Смолик, – а больше, чем он, эти его французы, которые, прибыв к нам в гости, хотели нами на собственных наших отбросах предводительствовать. Городская стража должна за ним ходить и следить, потому что чернь французов не терпит. Счастьем, что они языка не понимают, потому что на стенах на них такое пишут и рисуют, это страх. У меня на каменице сегодня утром я должен был приказать соскоблить короля, так отвратительно мне его кто-то с утра нацарапал на стене. И чтобы никто не ошибся, дописал ему Гавенского (Анжуйского) и огромную корону с ослиными ушами надел на голову.
– Мои люди, – прервал Качер, – едва вырвали из рук челяди выходящего от Седерина пьяного француза, потому что преследовала его и хотела побить дубинками. Каждый день это встречается на улицах.
– Седерину не завидую, – добавил иной мещанин. – Всё же это господство французов когда-нибудь кончится, и не будет долгим, видится мне, между тем, он весь им отдался.
– Для милого гроша, – прибавил Качер. – Он заботится только о заработке; мне кажется, что родного отца бы продал, когда на нём мог бы заработать.
Талвощ минуту слушал.
– Значит, декрет завтра услышим, – сказал член суда, – мне любопытно! Пани Ваповская имеет много приятелей. Так долго представляла останки, что и равнодушные люди жалость в себе почувствовали, будет larum[16] немаленький, ежели примерной кары не определит.
– Он должен быть наказан смертью, – отпарировал Качер, – убил невинного человека. Где? В замке, а закон карает смертью за обнажение меча при короле.
– Достал же его и пан Тенчинский, – отозвался другой.
– Но для обороны жизни, вынужденный, – говорил Качер. – Это всё что-то иное, а говорят, что он готов также жизнь отдать, лишь бы Зборовскому не простили.
– Мы с Тенчинскими, – вставил Смолик, – издавно в несогласии. Дали они нам признаки, но Ян неповинен.
– Всё Зборовские нарушители и убийцы! Это известно, – отозвался член суда, – если бы одного обезглавили…
– Ха! Другие за него отомстили бы, – вставил Смолик.
– Нет, – докончил член суда, – должны были бы сидеть тихо. Самуэль, если останется в живых, будет ждать спокойной минуты и снова станет нам надоедать.