Из этого тона и звука речи не видно было, чтобы это всё очень интересовало короля. Легко выражался, а двузначная, саркастическая улыбка, к которой был привыкшим, не переставала блуждать по его устам. Иногда, отвлечённый, поглядывая на девушек фрауцимер принцессы, стоящих за ней, один глаз прищуривал.
Принцесса благодарила за обещания, добавила, что положится на них и будет ждать исполнения.
– Хотя я еду в Неполомицы, – прибавил король, – не дадут мне и там покоя и буду помнить, чтобы ничего не залежалось, а дело вашей милости будет для меня самым срочным.
Вскоре потом король, словно этим хотел понравиться Анне, начал расхваливать польскую весну.
– Обещают мне прекрасную охоту, леса, должно быть, превосходны.
– И раньше были полны зверя, – прервала Анна, – а так как там никто не имел права охотиться, сейчас также должно быть изобилие всего.
Принцесса ещё спросила о новостях из Франции и здоровье королевы-матери, на что погрустневший Генрих отвечал, что три дня не имел писем, что его весьма беспокоило.
– О здоровье своей матери я менее беспокойный, – прибавил он, – больше забочусь о возлюбленном брате, который уже давно страдает, а своего доктора Амбруаза Паре слушать не хочет, слишком много охотится и срывает грудь, учась играть на охотничьей трубке.
Принцесса шепнула, что слышала, якобы он также стихи писал, на что Генрих улыбнулся.
– Так говорят, – сказал он насмешливо, – но имеет при этом столько здравого смысла, что этим не хвалится. Короли имеют слишком много дел, чтобы поэзией заниматься. А потом, что же Ронсар?
Королю казалось, что, сверх обычного размера удлинив разговор с принцессой, должен был её уже осчастливить и на долго накормить; закрутился, вежливо кланяясь, кокетливо и весело улыбнулся, гибким шагом танцора пошёл к дверям.
Все девушки смотрели за ним, восторженные, таким был искусным, гибким и молоденьким казался.
Ласку радовало это из-за Анны.
– Такого красивого будет иметь мужа! Нет сомнения, что будет его иметь.
Принцесса после ухода Генриха тут же удалилась в спальню, чтобы там минуту помечтать.
Как ученик, выпущенный из школы, молодой король спешил в свои апартаменты. Тут его ждала великая радость.
Д'Антраге, которого он очень любил, ровесник, приятель, прибыл с письмами из Франции.
На самом деле давно ждали короля Опалинский, Зебжидовский, недавно назначенный воеводой, и епископ плоцкий, но д'Антраге привёз такие желанные новости из Франции – ничего не могло уравновеситься с ними.
Пибрак побежал извиняться, оправдываясь письмами от матери, и паны сенаторы ещё раз должны были уйти ни с чем.
Д'Антраге не имел даже времени снять ботинки, в которых поспешно отбывал путешествие на коне, ввели его в кабинет, дверь которого была заперта на задвижку.
Когда они оказались одни, Генрих, сбрасывая с плеч плащик и шляпу с головы, глубоко вздохнул.
– А! Друг! – воскликнул он, ломая руки. – Когда же я из этого вавилонского плена освобожусь? Ты не знаешь, на твоё счастье, что такое сидеть тут на тяжком покаянии в стране медведей, пива и кривых сабель, где люди по целым дням ссорятся, мирятся, убивают друг друга, а ссоры и мир запивают бочками этого народного напитка.
Он содрогнулся.
– Д'Антраге, что ты мне привёз? Мать? Король? Д'Алансон? Что у вас делается?
Д'Антраге доставал письма.
– Вы узнаете немного из того, что пишет королева, хотя она поручила мне, чтобы это дополнил тем, что доверила мне устно… король всё хуже.
Генрих быстро поглядел.
– Что говорит Паре?
– Молчит, это хуже всего, – ответил спрошенный. – Король совсем жалеть себя не хочет, а кровати не терпит. Болезнь явно усиливается.
– Грозная? – шепнул Генрих.
– По крайней мере ей кажется, – говорил д'Антраге, – нам всем и королеве-матери, которая заранее должна принять меры, чтобы в случае несчастья д'Алансон, король Наварры, а с ними Конде, Туренн и их приятели не подхватили регентства.
Брови Генриха стянулись, письма, которые держал в руке, сжал судорожным движением.
– Мне кажется, – сказал он глухим голосом, в котором чувствовалось пылкое волнение, – мне кажется, что королева имеет достаточно средств, чтобы сделать их безвредными и не спускать с них глаз. Регентство принадлежит ей одной; что бы было, если бы его подхватил д'Алансон. Это нужно предотвратить.
– Я думаю, что предотвратили, – ответил живо д'Антраге, – королева имеет на сердце дело ваше величества, как своё собственное.
– Потому что она также наша союзница, – прервал Генрих. – Нужно иметь глаз не только на моего брата и на этого хитрого короля Наварры, который так хорошо умеет, когда ему нужно, добродушным притворяться. Конде, Монморанси, де Коссе, Тюренн и Тор – опасны.
Д'Антраге усмехнулся.
– Все они так хороши, когда в наших руках, – сказал он, – об этом, ваше величество, можете быть спокойны. Сомневаюсь, чтобы имели время к побегу, а малейшее подозрительное движение свободы их лишит.
– В Бастилии, – пробормотал Генрих.
– Трудней будет с д'Алансоном и королём Наваррским, – продолжал далее прибывший, – но те ни на один шаг без помощников не решаться.
Генрих поднял руки вверх.
– И нужно было, чтобы меня несчастная судьба занесла сюда, на другой конец света, и связала, чтобы только издалека должен был беспокоиться и тревожится.
– Можете быть вполне спокойны, ваше величество, – прибавил д'Антраге. – Королева бдит, ничего упущенного нет.
– Скажи мне ещё о Карле, – прервал Генрих. – Он действительно так плох?
– Делая вывод из лица, – шепнул прибывший, – сдаётся, что болезнь с каждым днём становится более угрожающей. Несмотря на старания врачей, он страшно исхудал, горячка его травит. Паре говорит тем, кому доверяет, что в том возрасте, в каком есть король, болезнь более угрожающая, чем в старости.
– Изменил жизнь? – спросил Генрих.
– Ничуть.
– А молодая королева? – тут он быстро взглянул в глаза приятелю, который его понимал.
– Нет о том страха, – шепнул д'Антраге, – единственным потомком останется ребёнок Мари Туше.
Генрих улыбнулся.
– Тогда никому препятствовать не будет, – сказал он, бросаясь в кресло. – Должно быть, ты ужасно устал, д'Антраге? – прибавил он. – Но я тебя даже для снятия этих ботинок отпустить не могу, пока мне не расскажешь всего. Так жаден я до новостей из Парижа, так соскучился по вам! А! Что за страна! Что за люди! И наконец, как Дамоклов меч, висит надо мной страшная необходимость жениться на женщине, которая могла бы быть моей матерью, а говорят о ней, что она ведьма, что отравила собственного брата и унаследовала от матери все качества, которые тут память о ней делают отвратительной.
Д'Антраге поглядел на него.
– Этот брак… – начал он.
– А! Этот брак, – не давая говорить, добросил король, – этот брак был бы смертью для меня! Чем-то ещё хуже смерти, пыткой…
– Не торопят, ваше величество?
– Я выворачиваюсь, как могу, – начал Генрих живо. – Обманываю, откладываю, не даю им говорить о том даже. Часть сенаторов за меня, я надеюсь через них остальных приобрести.
Опираясь на руку, говорил он с опущенными глазами, и поднял вдруг голову.
– Ты мог бы остаться навсегда прикованным к этим льдам? – воскликнул он. – Д'Антраге, вы на это не согласитесь! Я не выдержу!
Он встал с кресла.
– До каких пор моя судьба останется нерешённой? – воскликнул он.
– Это не должно долго продолжаться, – сказал д'Антраге. – Я знаю, что и королева-мать так думает. Поэтому делает всяческие приготовления, чтобы катастрофа не застала её врасплох.
– Она неизбежна? – тихо, как бы сам боялся того, что имел сказать, шепнул Генрих.
– Так кажется, – подтвердил д'Антраге.
Последовало множество вопросов о подробностях, о пребывании Алансона и короля Генриха, о Конде, о тех, которых король считал более опасными. Посол королевы-матери уверял, что помнили обо всех, что никто не мог ничего предпринять, чего бы внимательная королева заранее не предотвратила.
Наконец д'Антраге был выпущен из кабинета, а Генрих начал читать привезённые им письма.
Весь вечер потом осаждали прибывшего из Парижа, потому что каждый должен был спросить о ком-то, но д'Антраге, открытый с королём, перед другими был скупым на слова. Отделывался неосведомлённостью.
Прибытие этого посла не препятствовало запланированной экспедиции в Неполомицы, куда давно были отправлены кухня, служба, ловчии, приборы. Забрали француза с собой.
Тут, в стороне, король чувствовал себя гораздо более свободным, не столько глаз на него смотрело. Прибывающих панов поили так, чтобы видели не всё, что тут делалось. Генрих мог забыть о пасквилях и недружелюбном к себе расположении, потому что здесь ему о них не доносили.
В Кракове, меж тем, даже этого пребывания не простили, рассказывая о нём страшные вещи. Знали, сколько французы с собой подружек забрали, что Нанету, переодетую в мужскую одежду, Седерин отправил в собственной карете. Уменьшилась численность французов, но ненависть к ним росла.
В постоялом дворе у Гроцика кружились чудовищные слухи о ночных забавах в замке. Замок, хоть закрытый, не имел тайн, выдавала их челядь, а для самой маленькой вещи хватало злого языка, чтобы из неё страшную клевету склеили.
Впрочем, краковская чернь в этом своём возмущении была выражением того чувства, которое отзывалось в высших кругах.
Хотели иметь короля, который бы своё величие учинил великим блеском добродетели; последние лета жизни Августа принесли достаточно уже огорчений и горечи. За это легкомысленные слуги вели за собой позор и унижение.
Нужно было стыдиться за них перед иностранными послами, перед народом, перед светом. Люди вывозили из Кракова только повести о распутстве и беспорядке.
Не один раз уже обыватели разглашали, что такого короля терпеть не годиться; но брак короля со страной казался таким неразрывным, как пастуха с овчарней, как мужа с товарищеской жизнью. Развод был невозможен.