«Фирандола», набирая всё большего огня, всё более безумная к концу, наконец закончилась.
Уже подошла ночь и на её чёрном фоне сверкали звёзды. Во всём саду было чрезвычайно весело, старшие пили и пели, молодёжь, разделённая на группы, танцевала.
Музыканты, игравшие вдалеке, очень потешно соперничали друг с другом. Едва минуту отдыха позволили себе после утомительной «Фирандолы», а король торопил, чтобы времени не тратить.
Танцевали уже более спокойную «Сарабанду» для отдыха, но оживлённые голоса французов требовали Branles, танец, о котором говорили, что был весьма произвольным и требовал большой ловкости и силы.
Догадались о чём-то безумном, и принцесса шептала крайчине, что они могли бы встать и пройтись по улицам.
В действительности её поразила эта беззастенчивость короля, его легкомыслие и движения, которые казались не слишком приличными… Она предпочитала на это не смотреть.
Но вместо того страшного Branles начали играть и танцевать сносный и довольно спокойный Gawot, а король с некоторой предвзятой важностью был в нём очень забавный.
Достойная пани Ласка вздохнула и шепнула.
– Но кто бы догадался, что это король!
И он сам, и те, что с ним скакали, реально, казалось, об этом забыли.
После «Гавота» Анна, которая с сожалением лицезрела танцы, повторно шепнула подруге, что охотно бы прошлась, что слишком долго уже сидели.
И в момент, когда складывался следующий танец, принцесса с подругой и неотступным охмистром Конецким потихоньку встала, незаметно выскальзывая за шёлковые стены того салона, в котором остался король.
Долго ничего не могли говорить и, не зная куда, пустой улочкой пошли дальше, туда, где отзывалась другая музыка.
У обеих, без сомнения, были одни мысли, но было грустно ими делиться.
– Милый вечер, – отозвалась Ласка, – и праздник тоже, можно сказать, устроен с королевским великолепием.
– Только, – вздохнула Анна тихо, – король слишком добрый и чересчур даёт с собой смело вести. Трудно ему потом будет своё величие сохранить.
Ласка подумала немного, должна была его защитить.
– Он молод, – сказала она, – ну и не всегда может развлечься. Что удивительного! Он быстро станет серьёзным.
Шли они так дальше. Среди второго круга деревьев часть французов, которым музыканты похуже играли «Куранту» охотно резвилась, кучка любопытных людей присматривалась к развлекающимся.
Принцесса с Лаской, тихо подойдя, остановились немного поодаль в тени, оттуда скачущие пары хорошо были видны.
Вдруг вскоре из груди Анны вырвался сдавленный крик, она легко ударила, точно испуганная, крайчину и, ничего не говоря, дрожащей рукой указало ей направо.
Глаза пани Ласки, следуя в этом направлении, задержались на юноше, стоящем неподалёку, который, укутанный плащом, в берете с пером на голове, надетом кое-как, также присматривался к танцующим.
Крайчина, увидев его, чуть также не вскрикнула.
Не хотела верить своим глазам.
Если бы не мужская одежда, сказала бы, что перед её глазами была Дося Заглобянка. Принцесса, поколебавшись только мгновение, уже с крайчиной хотела к этому явлению приблизиться, когда Заглобянка (ибо это была она), обернулась, узнала Анну, бросилась в заросли и исчезла.
Принцесса долго стояла, не в состоянии двинуться с места.
– Ты видела её? – спросила она спутницу.
– Я видела кого-то чрезвычайно похожего на Досю, – воскликнула Ласка.
– Но это она сама, – произнесла, заламывая руки, принцесса. – Нет сомнения! Я подозревала бедную Жалинскую, что ей это привиделось. Увы! Боже мой… эта бедная девочка.
И Анна закрыла глаза.
– Моя принцесса, – прервала Ласка, – быть это может!
– На свете, на свете, – отвечала принцесса грустно, – всё, что плохое, может быть. Пойдём отсюда.
Крайчина, видя очень переживающую госпожу, ни утешать её уже не хотела, ни продолжать о том разговор.
Обе вернулись назад той же самой дорогой к месту, с которого вышли, и, почти молча, приблизились к нему. Но Анна не думала уже занять своё место и остановилась немного поодаль, откуда могла видеть танцующего короля.
Музыканты играли Volta, итальянский танец, который во Франции как-то иначе, гораздо смелей и менее пристойно выполняли.
Король, который уже раньше позволял себе очень своевольные движения, видя, что принцесса ушла и, может, думая, что видеть его не будет, и пренебрегая оставшимися старшими дамами и господами, не знал уже вовсе меры и забыл всякие приличия.
Анна стояла ошарашенная тем, на что упали её глаза.
Генрих танцевал в паре с молодым человеком, заменяющим девушку, и разыгрывал с ним сцену любви так бесстыдно, так дерзко, так поражающе, что некоторые из женщин вскочили с лавок, закрывая глаза и разбегаясь во все стороны. Коль скоро двинулась одна из них, на данный пример всполошились другие, начали переворачивать лавки, послышались крики, убегал кто мог.
Ни короля, ни его танцора это вовсе не остановило, скорее, как бы наперекор, с каким-то диким безумием подпевая, начали обниматься, целоваться, и танец перешёл в не поддающуюся описанию сцену, от которой принцесса также как можно живей начала убегать, и не успокоилась даже на боковой улице, на которой нашлось много дам из сопровождения, напуганных этой сценой.
Сердце её билось, лицо обливал стыд и чувствовалась непередаваемая боль.
– Моя Ласи, – отозвалась она дрожащим голосом, – я прошу тебя, где Конецкий? Мне плохо, чувствую себя нехорошо, вернёмся в замок.
Конецкий был в нескольких шагах.
– Жалинская с паннами, если хотят, могут остаться дольше, я вернусь, голова болит; не знаю, что со мной. Мы можем боковыми улицами попасть к каретам.
С помощью Конецкого и двух придворных, которые счастливо нашлись, принцесса, избегая тех мест, в которых звучала музыка, проскользнула, незамеченная, к воротам.
Сюда, кроме неё, устремилось также много старших дам, уставших и удручённых, больше не в состоянии смотреть на эти танцы.
Только молодёжь осталась.
Вид Доси, потом это безумство короля, которое так болезненно кольнуло принцессу, проняли её и неизмерно беспокоили. Поплакав в молчании, вместе с вздыхающей крайчиной они попали в замок.
Но королевской забавы этот побег большей части дам не прервал.
Освобождённые французы только после отъезда принцессы начали резвиться, вовсе уже не заботясь, что подумают и скажут люди.
Генрих до белого дня их удерживал, и только усиленные просьбы Тенчинского, который ходил, очень обеспокоенный, склонили его удалиться на отдых, когда уже было ясно и вставало солнце.
О том вечере принцесса говорить не могла и не хотела, но из её мрачного молчания было видно, что его сильно приняла к сердцу.
Около полудня, вспомнив Досю, велела позвать Талвоща.
Литвин на вечерней забаве не был, потому что всяких таких многолюдных и шумных развлечений избегал.
– Тебе уже незачем трудиться, – сказала она, когда он пришёл, – я вчера своими глазами, сама видела переодетую в мужскую одежду Досю. Жалинская не ошибалась.
– Где? – воскликнул испуганный Талвощ.
– А! На том вечере в королевском саду, – отвечала принцесса. – Она, конечно, не ожидала, чтобы я там прохаживалась. Я встретилась с ней вблизи.
– Если так, – сказал литвин после короткого раздумья, – и мне уже нечего от вашего королевского высочества скрывать. Я видел её также, а, что больше, говорил с ней.
– А! – крикнула Анна, с любопытством приближаясь. – Говорил с ней, повтори же мне… что тебе сказала?
– Ничего от неё не добился, – начал Талвощ, – думаю только, что вовсе не счастлива. Сама признаётся, что погубила себя, не хочет себя оправдывать, но спасать себя не даёт. Плакать мне хотелось после того разговора в Неполомицах.
– Но кто же виновник? Кто? – прервала живо Анна. – Если бы я знала, направилась бы к королю для правосудия.
Говоря это, принцесса припомнила вчерашний вечер, го короля, на правосудие которого возлагала надежду, – зарумянилась и замолчала.
– Я не мог от неё ни о ком узнать, – ответил Талвощ, – знаю только то, что она жила в Неполомицах в замке, значит, кто-то из слуг короля должен был её туда поместить.
Анна не продолжала этого разговора. Талвощ ушёл.
Быстрое исчезновение из сада принцессы должно было поразить короля – знал или нет, что на танец его смотрела? – но назавтра выслал за ней Тенчинского с приветствием, а может, для расспроса.
Принцесса после раздумья нашла подходящим поступить так, как если бы не была свидетелем проделок.
Крайчина уже с утра пыталась почти оправдать Генриха тем, что принцессы не видел, что, может, немного выпил. Молодому нужно было что-то простить.
Анна должна была закрыть в себе, что чувствовала, и молчать.
Тенчинский спрашивал принцессу о здоровье, о котором заботился король, и припомнил от его имени, что Анна обещала устроить для них по крайней мере одно развлечение у себя в покоях.
Это требование смешало Анну, которая долго думала.
– Скажи наияснейшему пану, – проговорила она, – что рада бы его принять у себя, но не знаю, будет ли у меня так охотно развлекаться, как вчера. Рассчитываю время, – прибавила она, – и вижу, что раньше четырнадцатого этого месяца трудно мне будет приготовиться. Поэтому буду просить на четырнадцатое.
Пан подкоморий хотел уже с этим удалиться, когда принцесса, немного подумав, задержала его.
– У меня к вам просьба, граф, – сказала она, опуская глаза, – но это такая чувствительное и неприятное обстоятельство, что мне даже тяжко поведать и признаться в нём. Вы, наверное, слышали, как при жизни моего брата недостойные воспользовались моим добродушием и отобрали у меня Хандзу Заячковкую. Это повторилось, увы, с небольшой разницей. При мне была воспитанница, к которой всем сердцем была привязана, Дося Заглобянка. Красивая была, как расцвётшая полевая розочка, и на удивление умная и степенная. Кто бы это мог предвидеть? Этого ребёнка кто-то из французов сбаламутил и самым нечестным образом обманули меня, украли её. Она тут. Скрывается, и так неловко, что и мои слуги, и я, наконец, сама видела её, переодетую в мужскую одежду.