– Э, дядя, ты и правда лабаешь на этой бандуре?
– Не только лабаю. – Джон-Том мысленно разжаловал неприятелей из безусловно опасных в непредсказуемые. – Я с ее помощью колдую.
Говоривший первым одобрительно кивнул:
– Это конкретно! Только не скажу, что мы особо удивлены. Да и почему Хинкель должен быть исключением?
– Хинкель? – переспросил Джон-Том.
Самый низкорослый член загадочной троицы присел, опершись спиной о густой кустарник. В одном его ухе блестело три кольца, в другом – кубик из отшлифованного циркония.
– Не вздумай повторить это сволочное имечко. Одного раза больше чем достаточно. – Он воткнул самодельное копье в ничем не виноватое дерево. – Вы, кстати, откуда взялись?
– Из Колоколесья, – сообщил Джон-Том.
Младший (им всем на вид было чуть за двадцать) состроил гримасу.
– Впервые слышу.
Его долговязый товарищ рассматривал Маджа.
– Динамитная шубейка. Где надыбал?
– Это не шубейка. – Мадж оглядел себя. – Можа, ты про мою жилетку?
– Не-а. Ладно, стало быть, ты – гигантская крыса. Ну, и чему тут удивляться, спрашивается?
На лице говорившего отразилась покорность судьбе.
Мадж поднял меч и произнес глухо, с опасными нотками:
– Я… тебе… не… крыса… вник?
Джон-Том, успокаивая, положил руку ему на плечо.
– Он выдр.
– Ага. Выдр. Это конкретно! – Предполагаемый лидер троицы утомленно опустил оружие. – Только без обид, ладно? С тех пор как мы тут застряли, жизнь малиной почему-то не кажется.
Джон-Том, не реагируя на скептический взгляд Маджа, медленно передвинул дуару за спину. В поведении туземцев исчезла агрессивность, но это не заставило выдра ослабить хватку на рукояти меча.
Чаропевец был благодарен старшему, когда тот решительно протянул руку. Ладонь оказалась твердая, пожатие – крепким.
– Ребята, вы откуда? – спросил чаропевец. – Кажется, мне знаком ваш акцент.
Оборванцы переглянулись. Тот, что сидел, выпрямил спину, медленно покачал головой с несусветными лохмами.
– Какой еще акцент, дядя? Мы все из Джерси.
– Из Северного Джерси, – добавил стоявший рядом исхудалый блондин.
– Кроме Хинкеля. – Патлатый сцепил на затылке пальцы и снова привалился к кусту. – Он из города. С восточной стороны.
– С восточной стороны? – нахмурился Джон-Том.
– Нью-Йорк, дядя, Нью-Йорк. Слышь, друг, ты что, чисто конкретно с луны свалился? – Вожак понимающе кивнул приятелям. – Он, по жизни, нездешний.
– Сразу видно, – кивнул патлатый.
"А ведь если подумать, откуда я? – спросил себя Джон-Том. – Сколько воды утекло с тех пор, как я тут очутился? Сейчас мой дом здесь.
Колоколесье, Вертихвостка, Линчбени, Глиттергейст. К сей сказочной топонимике следует добавить угрюмый остров, юдоль опустошения и обносившихся гостей из Джерси".
– Вообще-то я из Лос-Анджелеса.
– Вот это конкретно! – явно обрадовался вожак. – Ну, и как зовется твой банд? С кем лабал, по жизни?
– Ни с кем. Возможности не было.
– Чайник, – определил тощий.
С горы низвергся душераздирающий гром, по склону покатилась каменная мелочь. Мадж отпрянул в сторону, беспокойно оглядывая ненадежные высоты.
– Ну вот, опять, – пробормотал сидящий.
Вожак смущенно посмотрел на вновь прибывших.
– Вот что, ребята, мы конкретно сожалеем насчет не слишком радушного приема, но и вы поймите: последнее время дела у нас не клеятся. Я – Волк. – Он обернулся к товарищам. – Это Шплиц, а карлик под деревом – Ядерный.
– Че, запредельные имена? – проворчал Мадж.
– Чтоб ты знал, мохнатый приятель, – они нам не от рождения даны. – Ядерный провел ладонью по своему черному «ирокезу». – Это ж надо – язвительный выдр! Оба-на, приехали!
Мадж не был застигнут врасплох, когда из глубин его сознания влажным, губчатым комом всплыла догадка.
– Джон-Том, это ж пена из твоего мира!
– Э, ты кого пеной называешь? – Шплиц нахмурился и повернулся к Волку:
– И почему – пена?
Тот пропустил вопрос мимо ушей.
– Мое настоящее имя – Джимми Газерс. Феликс Циммерман у нас на басе, а это Кенни Хилл – тарабань-в-барабан.
– Понятно.
Джон-Том ухмыльнулся. Куда бы ни занесла тебя судьба, ударников всегда узнаешь издалека. Они в любом социуме образуют прослойку с уникальными характеристиками. Чаропевец не удивился бы, услышав, что у них даже ДНК слегка отличается от обычных.
Если у шимпанзе ДНК на девяносто девять процентов – человеческое, то у барабанщика…
– "Панкреатический отстой", – гордо произнес Газерс.
Джон-Том недоуменно замигал.
– В смысле?
– Так наша группа называется. Конкретно, да?
Мадж одобрительно закивал:
– В самую точку.
И он спрятал меч в ножны.
– И как же вас угораздило здесь очутиться?
Сколь ни приятно было встретить соотечественников, Джон-Том решил соблюдать дистанцию. Пока он знал о них не больше того, что услышал, и не видел возможности отделить правду от вымысла. Осторожность – не помеха даже в обществе братьев по разуму, то бишь музыкантов.
– У нас, дядя, типа трехнедельный отпуск, – проворчал Хилл. – А что, разве не видно? – Он показал изнанку рубашки. – Гляди! Дранина от Пьера Кардена.
Газерс был еще скупее на объяснения.
– Конкретно, нас сюда занесло против нашего желания. А у тебя, по жизни, какая биография?
– Ну, мой друг уже сообщил, что я – чаропевец. Это такой волшебник, он применяет музыку в своей работе. А тут кругом уйма народу осталась без музыки. Даже у китов пропали песни. Как я понимаю, следующими будут птицы. – Джон-Том пожал плечами. – Я пытаюсь помочь. Есть основания считать, что причина неприятностей таится где-то здесь, на этом острове. – Он оглянулся, указал на темно-зеленый мертвый лес. – Между прочим, нас сюда привела бездомная мелодия.
Упомянутое облачко выплыло из укрытия. Члены ансамбля удостоили ее хладнокровными взглядами.
– На фа-диез смахивает, – сразу выдал заключение Циммерман.
– Не-а. – Хилл закрыл глаза. – Бемоль.
Газерс ухмыльнулся.
– Мои ребята – не из болтунов, но дело конкретно знают. – Улыбка исчезла. Лидер поднял руку, оставив между большим и указательным пальцами тонюсенький зазор. – Мы, дядя, по жизни были вот на столько от подписания контракта. Мелкая марка, захолустная студия, но все-таки – свой конкретный лазерник.
– И что вам помешало?
Джон-Том легко нашел в душе сочувствие к этим явно подавленным и растерянным музыкантам. Не будь у космоса совершенно особых планов насчет него самого, его судьба могла сложиться подобным же образом.
– Что помешало? – Хилл рассеянно сдирал кору с сучка. – Все запорол один чудик, наш солист. Вот так-то, дядя. Мы, типа, даем телевизионщикам первое интервью, презентуем свеженький клип, а Гольдблюм, урод, – ноль внимания на все. Знай себе пялится на смазливую ассистентку. Как только прощаемся с репортерами, он сваливает. «У нас разные взгляды на творчество» – вот и все, что мы от него слышим. Та крошка, ассистентка, шепнула ему на ухо какую-то белиберду, и она добралась до мозгов, прикинь. И как еще ухитрилась отыскать мозги в черепушке у Гольдблюма – вот вопрос! Я это к чему? А к тому, что где ты впритык к записи найдешь другого еврейско-вьетнамского солиста? Продюсер с каждым часом все смурнее, и надо хватать первого встречного, или, типа, хана контракту. Продюсер этот – вшивый радикал, ну, ты меня понимаешь. Ему или сразу все, или ничего никогда.
– Ну, мы и тиснули в «Войсе» объяву, мол, срочно требуется, и так далее, – огорченно добавил Газерс. – Эх, дядя, кто только к нам не просился конкретно! Да вот только маловато среди них певцов. А может, вся беда в том, что нас время поджимало.
– Еще как поджимало, – пробормотал Циммерман.
– Ну, короче, – продолжал Газерс, – объявился этот парняга. На вывеску – не Ален Делон, но и не чудище Франкенштейна. Ростом невеличка, не семи пядей во лбу, но мы решили, что для солиста это не главное. Короче, получаем мы длинный список его достоинств, и выглядит он будьте нате. Правда, будьте нате даже чересчур, но больше никто не клюет, да и со временем катастрофа. Ну, ты понимаешь. Мы собирались в понедельник первым делом записать две дорожки. Ну а он говорит: положитесь на меня, орлы, не дергайтесь, давайте текст, а я подскочу в срок. Ну, мы ему даем бумажки и пленки и в понедельник все собираемся у Майка в домашней студии звукозаписи.
Циммерман закатил глаза.
– Там два техника уже скучают, – продолжал Газерс, – Майк рвет удила, мы настраиваемся и начинаем, а эта задница с ушами, Хинкель, с дурацкой сволочной улыбочкой кивает и разевает пасть. В натуре разевает! Я к тому, что это надо было слышать!
– Его счастье, что не слышал.
Циммерман состроил выразительную мину.
– Че не слышал?
Маджа наконец захватил рассказ незнакомцев.
– Голос его, приятель. Голос!
Газерс неистово кивал.
– О парнях, которым петь не дано, моя бабушка так говорила: «не могут нести тунца в корзинке». Так вот: этому Хинкелю, чтоб ты знал, даже пустую корзинку не поднять.
– Кошмар – это еще мягко сказано, приятель, – разволновался Циммерман. – Хинкель – король петухов. Хуже просто некуда!
Воспоминание вынудило Газерса скривиться.
– Вести он не может, подтягивать не может, фразу пропеть не может, даже подделаться не может. Очень сомневаюсь, что он хоть одну ноту знает. Майк с техниками даже не сразу просекли, что он мнит свой вопеж пением. Скоро вся студия покатывалась со смеху – какая уж тут работа.
А самое удивительное – этот олух думал, что все идет как надо! Не врубался конкретно, почему все техники ржут, а у нас волосы дыбом.
Спрашивает, чего это мы не играем, ведь он только-только распелся.
– Ага, так и сказал. – Даже сейчас Хилл не мог поверить в реальность происшедшего. – «Только-только распелся».
– На него смотреть спокойно никто не мог, – продолжал Газерс. – Может, я и зря к нему так суров, но ведь этот козел подвел и нас, и Майка, и техников, и ребят, которые платили, ну, ты понимаешь. У нас ведь времени оставалось кот наплакал, и деньжат наскрести уже негде.