– Не прибавится? А вот посмотрим. – Тонкий рот исказила кривая улыбка – визуальный аналог подавленной отрыжки. – Стало быть, вас сюда привели мои бывшие соратники, друзья не разлей вода. Последнее время я был к ним излишне снисходителен, позволял вытворять что вздумается.
Ничего, они еще заплатят за этот визит.
– Мы бы и сами нашли дорогу.
Джон-Том испугался, что усугубит злосчастья и без того жалкого трио.
– Они себя называют ансамблем! – пробормотал Хинкель. – Шайка джерсийских бездарей! Взять хоть этого Газерса – возомнил, что умеет играть на гитаре. А Хилл! Что за убожество! Ну а Циммерман? Поглядишь на него – решишь, что бас можно доверить любому ханыге. – Раздался визгливый, пронзительный хохот. – То-то раньше носы задирали! А кто они сейчас? Безголосое отребье!
– Почему же ты не отправишь их домой? – Джон-Том сдерживал растущий гнев. – Чего ради томить их здесь?
– А того ради! Мне приятно, что им приходится меня слушать. Когда этим зазнайкам был нужен новый певец, они на меня наплевали. Ну а теперь будут слушать, еще как! Целую вечность!
– Э, шеф, да ты, оказывается, подлый, – прорычал Мадж.
– Нет, крыса, не подлый. Я справедливый. Знаю себе цену. В музыкальном плане. Знаю цену своему таланту. И все ее скоро узнают – альтернативы никому не оставлю. Любому, кто захочет послушать музыку, придется слушать меня! – Хинкель с самодовольной ухмылкой развалился на троне. – А вот когда все познакомятся с моим выдающимся дарованием, когда зауважают меня, вот тогда я, может быть – может быть! – верну кое-что из старой музыки. Кому-то отдам пьеску для пикколо, кому-то – дурацкую любовную песенку. Но не раньше, чем получу заслуженное признание!
Он царственно взмахнул рукой.
– Ну а вам я дарю свободу. Ступайте прочь. Извольте выйти вон! Кыш отсюда! Я сегодня в великодушном настроении.
Джон-Том нахмурился:
– У тебя странная речь. Не похоже на обычного хэви-металлиста.
Иероним Хинкель фыркнул:
– По-твоему, только этот козел Газерс образованный? Да я чуть не защитил диплом бакалавра на факультете экономики в Нью-Йоркском университете!
Мадж бочком приблизился к спутнику и прошептал:
– Чувак, он сплошную лажу гонит! Да где это видано, чтоб кореш изучал экономику и бросил такое выгодное дельце ради пения в сдвинутом ансамбле?
– Мы не уйдем. – Чаропевец мобилизовал свою стойкость.
У Хинкеля сдвинулись брови, отчего узкая физиономия вытянулась еще сильнее. Сейчас он выглядел чуть ли не жутко.
– Пришелец, не зарывайся! Я тебя отпускаю только потому, что ты не из этих безмозглых болтливых животных, вроде твоей крысы.
Мадж вытащил меч.
– Шеф, тебе не очень-то легко будет распевать без голосовых связок.
А хошь, мы тебе поднимем голос на парочку октав – авось он от этого выиграет? И животным, чувак, ты меня напрасно назвал. Я понимаю, обидеть хошь, да тока ниче не выйдет. Потому как мы тут все животные.
– Он прав, – гордо подтвердил Джон-Том.
– Ну, допустим. – Хинкель поерзал на троне, перекинув ноги через подлокотник. – Ты слишком много времени провел здесь. И чего же ты ожидаешь от меня?
– Освободи музыку. Сними с нее волшебные оковы, пусть каждая гармония вернется к заждавшимся инструментам и глоткам. – Джон-Том указал на мрачные стены башни. – Если решишь остаться здесь, царить на этом острове и развлекаться пением, я буду первым, кто тебя поддержит.
Но красть мелодии у других… тебе как музыканту это не пойдет впрок.
Совсем наоборот.
– Чувак прав от и до! – пролаял Мадж. – Знаешь, шеф, на свете много чего можно слямзить. Уж я-то знаю. Но тока не талант.
– Какое красноречие! Ну что, оба закончили?
Джон-Том уже подготовил песню.
– Не совсем. Если до тебя еще не дошло – ничего страшного. Я всегда твердо верил в аудиовизуальную поддержку.
Его руки легли на дуару, и он запел.
Из глубин инструмента повалил совершенно незнакомый Маджу эфемерный дым. Густо-фиолетовый, неоново-яркий поток рвался через стык грифов.
Выдр отступил на несколько шагов. Уж он-то знал: в такие минуты может произойти все, что угодно.
Что именно – этого и сам Джон-Том подчас не мог сказать.
У музыки есть уникальное свойство,
Не всем, очевидно, известно о том,
Ее бесполезно держать под замком,
Простор – основное условие роста
Неважно чего, будь то джаз или рок,
Холодная классика, пылкое буги.
Желаешь добра ей – гони за порог
Мелодию, сердцем рожденную в муке!
На Иеронима Хинкеля все это ни малейшего впечатления не произвело.
Он лишь отлепился от спинки трона и взирал на дым с легкой брезгливостью, как на сгусток выхлопных газов на перекрестке Второй и Двадцать шестой улиц.
– Что ж, недурно. – Он слез с трона, подошел к высокому узкому окну, выглянул. По залу пробежала волна звука, могучее мелодичное «ух»
– словно разом выдохнула сотня кларнетов. – Похоже, тебе удалось освободить немножко моей музыки. И теперь ее придется возвращать. – Он повернулся к посетителям, недобро посмотрел на них. – Ну и, разумеется, я не собираюсь допускать, чтобы это повторилось. Положа руку на сердце я не хотел отбирать у тебя музыку, но уж коли ты уперся…
Джон-Том с нехарактерной для него усмешкой сочинял новые стихи.
– Хочешь со мной потягаться? Ладно, бери свою тренькалку.
– У меня есть кое-что получше.
Хинкель с нехорошей улыбочкой достал из нагрудного кармана видавшую виды, но исправную губную гармонику. Приложил ее к губам и сыграл несколько базовых, совершенно нестройных нот.
Уже заполнивший зал фиолетовый дым съежился, как от удара. Он почти исчез, но в самый последний момент новый текст и мажорный ключ вернули ему силу.
Хинкель был удивлен. Он даже попятился к трону. Бесследно исчезло высокомерное нахальство. Джон-Том играл и пел, фиолетовое облако напирало.
Наконец Хинкель, видимо, решил, что сейчас уместны более суровые меры. Он тоже запел, и это замедлило, но не остановило продвижение облака.
– Ага, чувак, получается! – Мадж неистово прыгал рядом с Джон-Томом, размахивал мечом над головой. – Задай ему перцу! Покажи, чего стоит настоящий чаропевец!
– Именно это я и собираюсь сделать, – проворчал Джон-Том, – если только ты не снесешь мне башку дурацким мечом!
– Ой, извини.
Выдр поспешил снизить энтузиазм и заодно – оружие.
Хинкель, не в силах одолеть грозный фиолетовый туман и музыку Джон-Тома, с диким взором отступал, пока не уперся в свое помпезное сиденье. В тот самый момент, когда Мадж был готов ринуться вперед и покончить с делом совершенно немелодичным ударом клинка, певец-неудачник отчаянно закричал. То был жалобный плач ребенка, всеми затурканного, никем не любимого, в игры не званного, даже не последнего в классе по успеваемости (это все же лидерство, хоть и шиворот-навыворот), а из последней десятки, из тех, кому успехи в жизни не светят по определению.
В ответ на этот плач из пустоты, что таилась доселе за троном, исторглась сверхъестественная подмога. И впервые с того момента, как нога Джон-Тома и лапа Маджа ступили на остров, за крепостными зубцами засверкали молнии. Черные молнии!
По кривоотесанным камням раскатывался злобный гром, сотрясая замок до самого основания. Стихи Хинкеля были почти бессмысленны, музыка – как и раньше, невыносима, однако на сей раз в каждую ноту вкладывалось выстраданное отчаяние, острое, патетическое устремление. И так жалобно это звучало и выглядело, что Джон-Том заколебался.
Но не это промедление стоило атакующей стороне инициативы. Просто Джон-Том и Мадж вдруг очутились перед численно превосходящим противником.
Разнообразные призраки выныривали из тьмы, разодетые кто во что горазд, от атласных камзолов и шелковых шальвар до хлопковых набедренных повязок и овчинных безрукавок. Иные щеголяли римскими тогами, иные – синими рваными джинсами и поношенными сандалиями.
Выцветшие галстуки-бабочки, растрескавшиеся бусы братской любви, волосатые руки, торчащие из тесных смокингов, черные кожанки с золотыми галунами…
Одно из приблизившихся к Маджу привидений было одето по моде столь чудовищной, что бывалому выдру пришлось отвести взгляд.
– Только не это! – простонал Мадж. – Все, что угодно, только не… плед в клетку!
Призраки влетали в огромный зал на крыльях с ветхими перьями и дырявыми перепонками. По всем этим созданиям давно скучала ванна. И они играли на лету. И пели, и гудели, и хлопали в ладоши – каждый задавал собственный ритм и не желал следовать чужому. Они держали в руках инструменты – от древних лютней до суперсовременных синтезаторов; наличествовали также все промежуточные ступени.
Джон-Том узнал виолу «да гамба». Один из призраков терзал расстроенный гамелан. Были тут и флейты, и гитары, и маракасы, и барабаны, и дидеридо, и банджо.
И хотя каждый фантом выказывал определенную степень безвкусицы, никто не пускал петуха лучше Иеронима Хинкеля. Правда, окружение он себе подобрал достойное – Джон-Том, у которого едва не лопались перепонки, не мог не признать этого. А бедняга Мадж оказался перед летучими ужасами совершенно беззащитным, он мог лишь стоять и держать в лапах меч, как стальной талисман. Увы, клинок, способный легко рассекать плоть, оказался непригодным против тектонически дикой музыки.
И тогда выдр снова отступил за спину друга.
– Че это, во имя великой вони!
– Духи. – Трудно стало сохранять подобающую манеру исполнения под таким сокрушительным звуковым шквалом. – Тени покойных музыкантов моего мира. – Джон-Том болезненно поморщился. – Самые бездарные и бесталанные в истории поп-музыки. И все они, похоже, соберутся сегодня в этом зале.
Между тем Хинкель успел прийти в себя. С горящим взором он спустился с трона, – Что, не нравится?
Еще бы нравилось! От особенно мучительного «дзын-н-нь» акустической гитары у Джон-Тома выступили слезы.