.
Очевидно, «Мефистофела» сбила с толку многих читателей, и Паласьо рассуждает о крайней двусмысленности, скрытой в предполагаемой морали романа[1599]. Посмотрим, например, как обращается с Софи ее муж, барон Жан. Уилти-Уолтерс пишет: «Мне не до конца ясно, считает ли автор изнасилование Софи Жаном законным действием со стороны сексуально неудовлетворенного мужчины, на стороне которого стоит закон»[1600]. Питер Крайл полностью уверен в том, что понял авторскую мысль: «С точки зрения рассказчика-моралиста, Жан здесь — безусловно, здравая и правая сторона. Он просто пользуется своим правом, исполняет супружеский долг, поступает так, как велит ему естество»[1601]. Вместе с тем Крайл подчеркивает «драматичную иронию, тревожный знак для патриархальной морали… что это безудержное проявление мужественности толкает его жену к пожизненному выбору лесбийского пути»[1602]. А еще он отмечает, что в дальнейшем Софор превращается в «героическое чудовище»[1603]. Конечно же, она выглядит образцовой непокорной романтической героиней в сценах вроде той, где она глумится над мыслью о том, что та скучная домашняя жизнь, какая окружала ее в детстве, могла бы стать верным выбором и для нее самой: «Нет, она восставала против этих трусливых мыслей, презирала, отвергала их. Она никогда не согласится отвернуться от себя самой»[1604]. И все же к концу истории ее упрямство несколько ослабевает, она признает свое поражение. Рассказчик сообщает, что наступило время, когда она «перестала поносить простых добрых людей, живших семейно», и признала, что «оказалась неправа в том, что была исключительной, не такой, как другие женщины»[1605].
В прологе и эпилоге, обрамляющих те флешбэки, которые представляют собой остальные части романа, баронесса д’ Эрмеленж, теперь уже увядшая и безобразная морфинистка, называется «мертвенно-бледной императрицей мрачного Лесбоса»[1606]. Таким образом, ее лесбийство на поздних стадиях изображается как нечто болезненное, толкающее ее к нравственной и физической гибели. Однако стоит отметить, что рассказчик оказывается на удивление толерантен к некоторым формам лесбийской любви и чуть ли не в самом начале заверяет читателя, что не случится ничего страшного, если проститутки, пансионерки, светские дамы и другие любительницы сексуальных экспериментов пустятся в небольшие приключения. Другое дело — буйные излишества Софор, в которых, по словам автора, таились бездны порочности[1607]. Такой относительный подход, признающий существование и приемлемых, и неприемлемых разновидностей гомосексуальности, по-своему примечательный, и является одним из нескольких факторов, расшатывающих моральные основы, на которые опирается эта книга.
Если кто-то пожелает объявить, что этот роман насыщен феминистскими идеями, то неизбежно столкнется с одной весьма досадной проблемой. Дело в том, что рассказчик последовательно отказывает Софор в какой-либо самостоятельности: она либо одержима бесом, либо страдает наследственной дегенерацией, проявляющейся в истерии и гомосексуальности. Она совершает поступки, не следуя свободной воле, а повинуясь диктату необходимости. Позже, ближе к концу романа, она уже не получает настоящего удовольствия от своих лесбийских связей. С другой стороны, она разражается красноречивыми внутренними монологами, в которых прославляет горделивую люциферианскую самореализацию и свободу от социальных оков. Рассказчик волен объявлять эти излияния самообманом, но уже в том, что он дает героине высказаться, да еще так точно, мощно и убедительно, — можно усмотреть желание автора наполнить текст освободительным потенциалом и подорвать зыбкий фундамент, на котором держатся вкрапленные в текст осуждающие назидания.
Эмма Донохью расценивает «Мефистофелу» как низкопробное чтиво, но одновременно видит там «сложный портрет женщины, которая живет в одиночку в сообществе единомышленниц, совершает выбор и действует, но при этом считает себя рабой»[1608]. Таким образом, Донохью не соглашается с тем, что Софор лишена собственной воли, видя здесь простой случай ложного сознания (что немного странно, поскольку речь идет не о реальном человеке, да и слова самого автора явно противоречат толкованию Донохью). Также высказывались соображения, что «Мефистофела» — первый роман, в котором обнаружение лесбийской идентичности сделано центральной темой, и первое произведение, в котором представлена история целой жизни гомосексуальной женщины[1609]. Поскольку главная героиня — лесбиянка, а не мужчина или женщина, связавшиеся, к собственному ужасу, с такой личностью, то этот текст — несмотря на то что в нем подхвачены негативные стереотипы, — воспринимался в ту пору как нечто совершенно новое[1610]. По замечанию Гретхен Шульц, «написанные мужчинами лесбийские тексты поражают своей объективацией, являя тем самым полную противоположность идентификации», — но это наблюдение в действительности совершенно несправедливо в отношении «Мефистофелы»[1611]. Во всяком случае, именно по этой причине роман, вероятно, очень нравился читательницам-лесбиянкам (конкретные примеры мы вскоре рассмотрим). Хотя там и представлен негативный портрет женщины-гомосексуалки, легко понять, почему в некоторых других аспектах этой книги читательницы могли находить вдохновение. Лесбиянка — не только главная героиня романа, ей еще и предоставляется право высказаться, она произносит длинные убедительные речи (пусть ее голос иногда и тонет в разглагольствованиях рассказчика). А еще (на протяжении почти всего повествования) она не стыдится своей сексуальной ориентации и непримиримо противостоит обществу, нетерпимому к таким, как она. Этим положение Софор напоминало, по словам Мендеса, положение «мятежника, не желающего опускать глаза», и она «гордилась своей странностью и ненавистностью» другим[1612]. Баронессе нравилось бравировать своей ненормальностью, «бросать вызов общественным приличиям и ханжеству»[1613]. В глазах лесбиянок рубежа веков эта героиня романа наверняка вызывала восхищение — ведь она собственным примером являла невиданную прежде смелость и радикальное непослушание. В романе есть места, где Софор сомневается в правоте своего выбора и допустимости своих наклонностей, но, если говорить о читательницах определенной категории, то на них наверняка более сильное впечатление произвели ее пламенные монологи. Таким образом, двойственность, присущая этому тексту, сделала его приемлемым для некоторых реальных, непридуманных, лесбиянок. В частности, он послужил важным источником вдохновения для Рене Вивьен — поэтессы, люциферианки и лесбиянки, к знакомству с которой мы сейчас и перейдем. Как мы увидим, сама Вивьен открыто говорила о том, что чтение «Мефистофелы» очень повлияло на ее формирование.
«Эволюция мистика»: Рене Вивьен, сапфическая сатанистка
Рене Вивьен (урожденная Полин Мэри Тарн, 1877–1909) была одной из первых женщин, открыто писавших стихи лесбийского содержания. Она была откровенно гиноцентрической феминисткой (хотя прежде всего придерживалась позиций элитизма и индивидуализма) и в ряде радикальных поэтических произведений объединяла эти идеи, а также свою сексуальную ориентацию, с сатанизмом. В пятнадцать лет она тайком читала Бодлера, и в ее творчестве очень чувствуется влияние его поэзии. Другим явным образцом для подражания стал Суинберн — в личной библиотеке поэтессы имелось пятнадцать основательно зачитанных и испещренных пометками томов его произведений[1614]. С юности она была знакома и с романами Жорж Санд[1615]. Судя по тому, как Вивьен трактовала фигуру Сатаны, разумно предположить, что в числе французских источников, повлиявших на англо-американскую поэтессу, были страстные похвалы, какими Санд осыпала в «Консуэло» Люцифера, не в последнюю очередь и из‐за слухов, согласно которым сама Санд была или лесбиянкой, или бисексуалкой[1616]. Наконец, как я уже упоминал выше, значительное воздействие на литературное творчество Вивьен, по-видимому, оказала «Мефистофела» Мендеса.
Отцом Вивьен был англичанин, а матерью — американка. Раннее детство девочка провела в Париже. Семья жила богато: дед с отцовской стороны владел сетью розничных магазинов. Вивьен отдали в католический пансион в Фонтенбло, и в письме к друзьям она досадовала на то, что ей приходится участвовать во всяких общественных ритуалах, и жаловалась на попытки педагогов воспитать из нее «правильную» будущую женщину[1617]. Детство Вивьен запомнилось ей как несчастливая пора, а отношения с матерью всю жизнь оставались напряженными. Отец умер, когда девочке было девять лет, и миссис Тарн, по словам ее дочери, попыталась объявить ее душевнобольной, чтобы завладеть наследством, поскольку собственных денег у вдовы не было. Однако этот замысел потерпел крах, хотя миссис Тарн всячески поощряла чудачества Вивьен и постоянно рассказывала о каких-то сумасшедших родственниках. После правового разбирательства с матерью суд назначил девушке опеку до совершеннолетия