Есть и ряд других примеров соотнесения Сатаны и демонических созданий с положительными явлениями, с гомосексуальностью и женственностью, тогда как о мужественности, гетеросексуальности и Боге говорится с неодобрением. В стихотворении «Мне явилась женщина» (ит. Donna m’apparve — не путать с одноименным романом — из сборника «Венера слепых») Вивьен противопоставляет «глупое стадо семей» торжествующему воинству мятежных архангелов, которое связывает с именем Сапфо[1651]. В другом стихотворении из той же книги, «Суккубы говорят…», целый отряд сексуальных демониц побуждает читательницу (потому что это явно обращено к женской аудитории) примкнуть к ним: «Покинем счастливую спячку жилья, / Румянец розовых кустов и яблок аромат» — и гордо провозглашает: «Ибо с родом людским мы чужие теперь»[1652]. Преодолев в себе человеческое, они превратятся в «банши, предвещающих горе». В отличие от многих произведений Вивьен, в этом конкретном стихотворении все же не возникает картины, где радостные отщепенки наслаждаются своей непохожестью на обычных людей[1653]. В других ее сочинениях обычно недвусмысленно воспевает все демоническое. В романе «Мне явилась женщина», в диалоге между рассказчицей и Сан-Джованни (обе они выступают беллетризованными двойниками самой писательницы), последняя с самоиронией восклицает: «Вот это успех — чтобы тебя читали в аду! Это вознаградит меня за скромные продажи моих книжек в здешнем мире». А рассказчица затем добавляет: «Справедливость <…> устав от бесплодных блужданий по земной сфере, нашла прибежище в аду. Ибо справедливость — единственная добродетель Демонов»[1654].
В лесбийском мятеже у Вивьен, кроме Сатаны, участвуют и различные другие демонические персонажи, и рассказу о них обычно сопутствует атмосфера какого-нибудь обряда, или же литургический язык. К языческой мифологии, которую Вивьен очень любила, здесь часто примешиваются и христианские элементы — как, например, в «Церере Элевсинской» (из «Венеры слепых»):
Жрица, бледная, как туман,
Позабыв о своей Венере,
Ищет лотосы и дурман
Для Благой Богини мистерий.
Ибо свет и мрак — сплетены,
И прислужницы в лунных ризах,
Аштарот душою верны,
Саваофу бросают вызов.
Восхваляют монашенки блуд,
Белладонну в венки вплетают,
De Profundis задорно поют,
Под Te Deum бокалы сдвигают[1655].
Лесбийская пара названа здесь жрицами Аштарот, которая фигурирует в позднем христианском фольклоре как демоница, а иногда ее имя (произошедшее от имени ханаанской богини Ашторет) выступает синонимом самого Сатаны, и они презирают Deus Sabaoth — «Бога Саваофа»[1656]. Последним именем обычно обозначался Бог в молитве Sanctus (благословении Евхаристии в католической мессе)[1657]. После того как прислужницы демоницы в стихотворении Вивьен глумятся над Богом, монахини и куртизанки кощунственно поют мирские песни вперемешку с переиначенными на веселый лад церковными гимнами (De Profundis — мрачный покаянный псалом, вымаливающий прощения у Господа, и превращение его в нечто «задорное» — типичный пример богохульных перевертышей у Вивьен). Упомянутые цветы — лотосы и лилии — принадлежали к числу самых любимых декадентами, а белладонна (Atropa belladonna) традиционно ассоциировалась с колдовством[1658].
Аштарот появляется снова в том же сборнике — в стихотворении «Тринадцать», где Вивьен восславляет эту фигуру вместе с другими демонами как врагов деторождения и защитников гомосексуальности:
Архангел, враг рождений,
Велиал, на чревах плодных чертит знак: тринадцать.
Аштарот, Вельзевул, Молох, Велиал
На чревах вздутых чертят знак: тринадцать.
.
Ибо Велиал, Молох, Вельзевул, Аштарот
Ведут Содом к победе и трубят Гоморре…[1659]
В этом стихотворении отразился отказ Вивьен от женской роли «производительницы» — утилитарной роли, которую она презирала как, наверное, самое тяжкое бремя гетеросексуальности из тех, что навязывал женщинам патриархальный уклад. И в этом ее взгляд совпадал со взглядами феминисток некоторых тогдашних течений, требовавших для женщин права как минимум быть не только матерью[1660].
В других случаях сатанические аллюзии не столь прямолинейны. В стихотворении «К бедному Богу» (из сборника «В час сложенных рук», 1906) не называется имя прославляемого бога, но есть указания на то, что речь может идти о Сатане, которому лирическая героиня, по ее признанию, поклоняется и смиренно подносит ему свое «мрачное сердце». Этого бога не признают ни жрецы, ни земные властители, и он «беден и печален» — совсем как меланхоличный падший ангел у французских романтиков вроде Гюго, Санд и прочих. Упоминание о том, что правители не удосуживаются умиротворять это божество, может быть отсылкой или к Сатане из «Ведьмы» Мишле — врагу аристократии, — или к Люциферу из «Консуэло» Санд, тоже стоявшему «за народ». Однако Вивьен, будучи элитисткой, высказывает собственные опасения и в последней строфе говорит о презрении к культу христианского Бога (во всяком случае, именно он представляется наиболее вероятной мишенью ее обличений) и в знак протеста обращается вместо него к неопределенной фигуре (возможно, Сатане):
Вкруг алтарей гнусна мне черни толчея,
Молитвы алчных уст презренны!
С губ горьких трепетно слетает песнь моя
К Тебе — кто мне милее всех нетленных![1661]
Как мы видели раньше, Сатана был далеко не единственным мифологическим персонажем, кого прославляла Вивьен, и в ее личном «пантеоне» важную роль играли богини греко-римского мира — например, Венера и Исида. В количественном отношении, если рассматривать весь корпус ее сочинений, они занимают более заметное место, чем мотивы, почерпнутые из христианской демонологии. Однако, как отмечает Вирджини Сандерс, те стихотворения, где фигурируют последние мотивы, являются ключевыми для ее творчества текстами: именно в них прослеживается тема духовного бунта и оспаривается символический порядок[1662]. Пожалуй, сатанизм не был главным предметом интереса в ее произведениях, однако не следует забывать, что количественный метод часто плохо подходит для анализа такого типа. Например, иногда образы из разных сфер могут частично пересекаться — как в описании римской Благой Богини (Bona Dea), где у ног богини сворачивается змея, символизирующая, по преданию, вечную мудрость[1663]. Змеи — неоднократно встречающийся у Вивьен символ проницательности, и в других местах они появляются вместе с Сатаной, а еще они называются верными слугами Лилит[1664]. Похоже, змеи присутствовали и в реальной жизни самой Вивьен. Если верить истории, рассказанной в мемуарах художницы Ромейн Брукс, однажды во время званого ужина у Вивьен хозяйка дома вышла в сад и вернулась с животными, очень подходившими к ведьмовскому образу: это были лягушки и змея, обвившая запястье поэтессы[1665]. Чем-то этот эпизод из реальной жизни напоминает и описание дома Сан-Джованни — героини, воплощающей одну из сторон самой Вивьен в ее автобиографическом романе «Мне явилась женщина»: интерьер этого дома украшает не только «двусмысленнейшее ар-нуво», но и засушенная змеиная кожа[1666]. Марта Висинус мимоходом предположила, что, используя образ змеи как положительный символ, Вивьен хочет «отменить грех Евы»[1667]. Она не раскрывает свою идею, но здесь затрагивается действительно довольно важное понятие, я бы сказал, весьма типичное для Вивьен: демонизация женщин превращается в источник власти и самостоятельности, и одновременно нарушается привычное восприятие угнетательской антифеминистской христианской символики — из‐за привнесения мотивов, заимствованных из других религиозных контекстов (в случае змей — из римского язычества) для умаления важности христианского толкования. Конечно, в XIX веке вообще широко практиковалось смешение языческих и сатанических фигур — особенно Пана или Прометея с самим Сатаной, — так что порой трудно сказать, где заканчивается один персонаж и начинается другой.
«В нас дремлет темное дыхание Лилит»: образ «первой женщины» у Вивьен
Другим нехристианским источником, к которому обращалась Вивьен, был иудейский фольклор. Она одной из первых начала использовать образ Лилит как феминистскую знаковую фигуру, хотя ее текстам предшествовали некоторые другие, о которых шла речь в главе 1. Среди них была полунаучная книга Монкьюра Дэниела Конуэя «Демонология и предания о дьяволе» (1878) и поэма длиной в целую книгу Ады Лэнгуорти Колльер «Лилит: легенда о первой женщине» (1885). Конуэй называл Лилит первой феминисткой, «протомученицей женской независимости»[1668]