Я змея — искусителя коварного — любила,
Владычество мое держалось много лет.
Во мне, как в бездне, столько снов рождалось![1686]
Но, как и все прочие персонажи, она завершает свою речь словами: «Губительно светило Красоты, / Не знала счастья никогда я»[1687]. Джей толковала эти строки так: «Каковы бы ни были женские красота и свершения, исключительная женщина всегда несчастлива»[1688].
«В потемках женских чар мгновенно крепнет власть»: ведьмы у Вивьен
В другом стихотворении — «Наставление» (из сборника «Идя по стопам», 1908) — Вивьен пишет о ведьмах. Она характеризует их как ночных созданий, нелюбимых чужачек с «тихими и темными душами». И утверждает, что они «имеют право быть», добавляя:
Пусть в незлобивом сердце — доброта одна,
Быть не такой, как все, — вот тяжкая вина!
На их челе — клеймо чужачек окаянных[1689].
Вполне вероятно, что здесь ведьма выступает метафорой лесбиянки, и эта символика становится еще более прозрачной в следующих строках — о том, что им нельзя любить открыто: «День беспощаден к ним, и от него таят / И грусть своей любви, и ненависти яд»[1690]. Понятие о ведьме как о благородной мятежнице хорошо согласуется с образами, имевшими широкое хождение среди просвещенных французов того времени, как читатель, вероятно, помнит из главы 5. В англоязычных текстах — например, в «Арадии» Лиланда и «Женщине, церкви и государстве» Гейдж — ведьма тоже изображалась праведной сатанической революционеркой, часто с более или менее ярко выраженными феминистскими взглядами. Превращение же ведьмы в гонимую мученицу лесбийской любви (а именно это, на наш взгляд, и подразумевается в стихотворении Вивьен) — еще более оригинальная трактовка. Впрочем, нельзя сказать, что ведьмы-лесбиянки были совсем уж неслыханным явлением[1691]. В начале этой главы мы уже познакомились с персонажами вроде демонической лесбиянки Гамиани из одноименной повести 1833 года Альфреда де Мюссе — героини, которую постоянно связывают с колдовством, — и, конечно же, со сборищем гомосексуальных ведьм, которые притащили на шабаш корзину с отрезанными детскими пенисами в «Мефистофеле» Мендеса.
Несколько раз появляется в стихах Вивьен и ее тезка — известная мифическая волшебница. Вивиана (ее имя пишется иногда как Viviane, а иногда — как Vivienne) — одно из нескольких имен морально небезупречной Владычицы Озера из легенд артуровского цикла. Как уже упоминалось, вполне возможно, именно о ней думала поэтесса, когда выбирала себе литературный псевдоним. В стихотворении «Такая, как Вивиана» (из «Венеры слепых») с Вивианой сравнивается неверная, но неотразимо привлекательная возлюбленная[1692]. Есть еще три стихотворения — в трех разных сборниках, — где встречается этот персонаж, и все три называются просто «Вивиана». В стихотворении из «Заклинаний» (1903) внимание приковано к моменту соблазнения Мерлина, как и в стихотворении из сборника «От зеленого к фиолетовому» (тоже 1903), только еще с одним нюансом: отняв у Мерлина мудрость, она взамен дала ему кое-что более ценное — «небытие мысли»[1693]. Подробнее всего тема рассмотрена в стихотворении из цикла «В час сжатых рук» — мрачном и чувственном описании волшебницы артуровского круга, где она предстает настоящей роковой женщиной:
В потемках женских чар мгновенно крепнет власть,
И ночью лунною легко от них пропасть.
И пастухов не раз смущало наважденье —
Вдоль рук ее нагих — зеленых змей скольженье.
В полночный час звезда красу ее венчает,
То доброту она, то злобу источает[1694].
В последней строке из процитированного отрывка отразился типичный для поэтессы портрет ведьм, лесбиянок и демонов — как существ морально неоднозначных, зыбких. В этом смысле ее описания — не всегда простое переворачивание терминов и понятий (превращение зла в добро). Скорее, это намек на то, что все устроено сложнее и тоньше и не стоит принимать как данность культурные категории и мифы, или — что нужно принимать не только светлые стороны мира, но и темные тоже. А еще здесь можно усмотреть «очеловечивание» роковой женщины — и мысль, что она, как и большинство из нас, не слишком хороша, но и не запредельно дурна. Конечно, в такой деконструкции заключен определенный парадокс: ведь «хорошая» роковая женщина — это уже не роковая женщина по определению.
Книга, которая «открыла неведанные сады»: Вивьен читает «Мефистофелу»
Мы неоднократно обращали внимание на те примеры, из которых явствует, что источником вдохновения для Вивьен была «Мефистофела». В целом в ее отношении к мужчинам явно улавливается перекличка с внутренними монологами героини Мендеса, которая «глумилась над супружеством» и мстила за унижения первой брачной ночи, торжествуя над «мужьями и любовниками»[1695]. Такой женщине, как Вивьен, роман Мендеса предлагал особую тактику: превратить буквальную демонизацию лесбиянок в выражение протеста, чтобы пнуть гетеронормативную патриархальность прямо в промежность (если прибегнуть здесь к грубой метафоре). Сатанинский дискурс, который использует Вивьен, часто объясняют тем, что в юности она находилась под сильным влиянием Бодлера, но нам не менее важным источником вдохновения кажется Мендес[1696]. В романе «Мне явилась женщина» Сан-Джованни — одна из двух героинь, выступающих в роли альтер эго самой писательницы, — рассказывает о том, насколько важна для нее книга Мендеса:
Чтение «Мефистофелы» открыло мне неведомые сады и дорогу к незнакомым звездам. Я восхищалась этой книгой, несмотря на безвкусицу некоторых глав, где буржуазная мораль вступает в законный брак с расхожей мелодрамой. Тогда-то я и поняла, что боязливые губы могут без отвращения соединиться с другими губами — более знающими, но не менее робкими. Я поняла, что на земле цветут волшебные поцелуи — без сожалений и угрызений[1697].
Судя по некоторым явным параллелям, это было не единственное, что Вивьен узнала от Мендеса. В его романе женщинам вроде Вивьен предлагалось приобщиться к некой лесбийской субъективности, там были пламенные речи, восславлявшие дерзкое люциферианское лесбийство, — и это сочетание она со временем воспроизведет. Кроме того, трудно найти другие примеры того жесткого лесбийского мужененавистничества, которое исповедовала Вивьен, до «Мефистофелы», и потому логично предположить, что здесь на нее повлиял именно этот текст. А то, что она излагала подобные идеи в обрамлении сатанической символики, лишь делает это предположение еще более правдоподобным. Подсказкой в том же направлении служит и изображение Сатаны как женской силы. Еще один элемент, вероятно, «унаследованный» от Мендеса, можно обнаружить в стихотворении «Моему близкому демону» (из посмертно вышедшего сборника «Корабельный ветер», 1909), где поэтесса обращается к своему «близкому демону» с такими словами: «О Демон, по ночам терзающий меня! // …В душе моей царишь, прекрасен и суров!»[1698] Как тут не вспомнить о демонессе, которая жила внутри Софор в романе Мендеса? Конечно, здесь может еще скрываться (пожалуй, дополнительно) и аллюзия на античную литературу, где часто описывались такие — более или менее благожелательные — «даймоны» (как древние греки называли духов, общавшихся с человеком, хотя природа и назначение этих духов в разное время толковались по-разному). Затем мечтательно-грустная лирическая героиня просит своего демона унести ее прочь от жестокой людской толпы:
Людишки — жалкие уроды. Прочь скорее
От слов убогих, от трусливых дум!
Мы полетим под мощных крыльев шум —
Их смело развернешь под струями Борея![1699]
В этих словах так и слышатся отзвуки элитистских рассуждений сатанистки Софор.
Пока что практически никто последовательно не анализировал влияние Мендеса на Вивьен. С нашей точки зрения, оно было гораздо глубже, чем предполагалось раньше. В действительности это чрезвычайно интересный пример того, как женщина переосмыслила темы и мотивы, взятые из написанного мужчиной и более или менее женоненавистнического текста, приспособив их под собственные задачи (и, конечно же, то же самое можно сказать и о перелицовке у нее мотивов, заимствованных у Бодлера и Суинберна). Вивьен также демонстрирует, как двусмысленное сочинение с несколько непоследовательной моралью предоставляет радикально настроенным читателям возможность видоизменять содержащуюся там символическую систему на свой вкус. Когда романтики избрали отправной точкой для переосмысления образ Сатаны из «Потерянного рая», а не из какого-либо другого произведения, где фигурировал этот персонаж, это не было совсем уж случайностью. Так и здесь — вряд ли совсем уж случайно на Вивьен столь глубоко повлияли именно образы и мотивы из «Мефистофелы». В романе Мендеса, как и в эпической поэме Мильтона, неоднозначности имелось ровно столько, чтобы он мог послужить верной отправной точкой для сотворения контрмифа. История лесбийства знает и другие похожие случаи: например, одна ранняя (основанная в 1955 году) американская лесбийская общественно-политическая организация, «Дочери Билитис», взяла себе такое название, вдохновившись «Песнями Билитис» Пьера Луиса, потому что в этих стихах — хоть они и писались, скорее всего, в первую очередь для развлечения и возбуждения читателей-мужчин, — явно просматривалась определенная симпатия к женщинам, которые любят женщин