[1743]. Затем она размышляет о его «греховных очах» и «тонких губах» и, наконец, молит: «Дай мне погибнуть в твоих объятьях, / Мой Бог и Любимый, о Люцифер!»[1744] Обозреватели придирались к сатаническому содержанию в произведениях поэтессы, а австрийский критик Фриц Маутнер (1849–1923) написал о ней так:
Мари Мадлен — ведьма; она была на Блоксберге, танцевала там со всеми дьяволами, и она заверяет нас — с меньшим разнообразием, чем было бы приятнее слышать большинству из нас, — в том, что она — ведьма[1745].
Как и Вивьен, Мари Мадлен очень притягивали образы роковых женщин, и она писала стихи, например, о Мелюзине (сборник «Красная роза страсти», 1912)[1746]. Регулярно фигурируют в ее произведениях и наркотики, например, в «Кокаине» (сборник «Угар», 1920) — провокационной литании ее «волшебному лекарству», «сказочной пыли», «любимой соли»[1747]. Есть и несколько стихотворений, где заметно любование мнимой порочностью и садизмом лесбиянок, — например, скабрезное «Распни» («На Кипре»), где лирическая героиня рассказывает, как она распяла свою любовницу. Поскольку вся книга посвящена Фелисьену Ропсу (сама по себе говорящая деталь — учитывая сочетание сатанизма и лесбийства), то можно предположить, что конкретно это стихотворение могло быть навеяно его скандально-знаменитым «Искушением святого Антония», где изображена нагая женщина на кресте. В стихотворении «Бродяги» («На Кипре») лирическая героиня обращается к любимой женщине:
И вокруг нас — ненависть с насмешками,
все осуждают нас, и проповедники
грозят нам карами
и адским пеклом, мы
прокляты навеки![1748]
По мнению Фадерман, такие стихи демонстрируют простое усвоение декадентских метафор, из‐за чего «женщин, признающихся в любви к другим женщинам, неизбежно преследует отвращение к себе и чувство вины»[1749]. Я же не уверен, что это обязательно так. Ведь Пшибышевский, усвоив негативные стереотипы, связанные с поведением авторов-декадентов, отнюдь не пригвождал себя к позорному столбу, чтобы вечно и добровольно терзаться там чувством вины и стыда. Напротив, он даже получал некоторое удовольствие от разыгрывания различных нарративов греха и декаданса. Трудно поверить, что женщины не могли относиться к этому так же. А конкретно в случае Мари Мадлен (как уже отмечалось выше) мы можем еще и предположить, что в ее шокирующих описаниях лесбийской любви мог скрываться и элемент розыгрыша, потому что изначально ее подростковые стихи задумывались как эпатаж и провокация (и, возможно, она сама вовсе не была лесбиянкой). То, что эта тактика оказалась чрезвычайно успешной в коммерческом отношении, и потому поэтесса продолжила идти тем же путем, — уже другое дело.
Слишком уж очевидно, что стихи Мари Мадлен, любившей нехитрые рифмы вроде «любовь» — «кровь», люди читали не из‐за их литературных достоинств[1750]. И все же ее книжки расходились огромными тиражами. Например, сборник «На Кипре» переиздавался много раз, и тот экземпляр 1921 года, которым мы пользовались, относится к партии с 60‐й до 62‐й тысячи отпечатанных экземпляров. Разумеется, выбор лесбийской и сатанинской тем был явно рассчитан на эпатаж, однако больше никаких риторических намерений за ними не просматривается. Если многие из тех, кто прибегал к сатаническому дискурсу, руководствовались какими-то другими мотивами, кроме желания произвести сенсацию (сенсация сама по себе рассматривалась как средство, а не как цель), то в данном случае, похоже, все обстоит иначе. В сравнении с Вивьен Мари Мадлен была менее настойчива в применении сатанического дискурса, менее оригинальна, да и сами ее тексты более грубоваты и незамысловаты. Не считая прославлений лесбийства и выражений ненависти к тем, кто относится к нему с нетерпимостью, в ее произведениях едва ли присутствует какое-либо феминистическое содержание — и вовсе отсутствуют мизандрия и гиноцентризм, столь характерные для Вивьен.
Заключительные слова
В самых разнообразных текстах уже с начала XVIII века лесбийство связывалось с ведьмовством и дьяволом. Лесбиянки изображались и как участницы какой-то странной сексуальной секты, причем довольно часто оба эти подхода совмещались. Таким образом, женская гомосексуальность сблизилась с сатанизмом. Эта ассоциация всплывала не только в моралистических произведениях, но и в книгах вроде порнографической повести де Мюссе «Гамиани». Несколькими десятилетиями позже Бодлер и Суинберн писали стихи, где наблюдалось колебание от безжалостной демонизации лесбийства до прославления его как отважного проявления бунта против деспотичного Бога. Немецкая баронесса, писавшая под псевдонимом Мари Мадлен, предположительно сама лесбиянка, в некоторых произведениях бравировала «запретными» любовными наклонностями и заодно сатанизмом. Обе темы она в полной мере задействовала, вероятно, в стихотворении «Из рода Люцифера» (1900), где в аллегорическом виде представлены тяготы существования двух женщин-любовниц, преследуемых толпой обывателей. Мужчины-геи тоже подхватывали мотив сатанической однополой любви: например, Жак д’ Адельсверд-Ферзен и люди его круга устраивали театральные ритуалы, обставленные в подобном духе. Взгляд на гомосексуальность как на один из чудесных плотских даров Сатаны Ферзен высказал и в своем романе «Черные мессы».
«Мефистофела» Катюля Мендеса, вышедшая пятнадцатью годами ранее, еще ярче высветила эту связь и познакомила читателей с претенциозной и «грешной» героиней в лице протагонистки Софор, которая влюбляется в других женщин, но не становится от этого счастливой. Однако в этом романе выражался определенный сарказм по отношению к буржуазным ценностям, а лесбийская жизнь изображалась — неслыханное ранее дело — с точки зрения самой лесбиянки. Автор вкладывал в уста Софор пространные монологи, позволяя ей рассуждать, причем весьма убедительно, об изъянах гетеросексуального брака и о мужском угнетении женщин. Таким образом, лесбийский сатанинский культ предстал в «Мефистофеле» откровенно антипатриархальным, и особенно отчетливо это проявилось в сцене с черной мессой, где дьяволице подносят как жертвенный дар корзину с отрезанными детскими пенисами. В медицинском дискурсе того периода тоже использовались религиозные метафоры для описания так называемых «инвертов». Словом, о людях с такой сексуальной ориентацией в самых разных контекстах — не только в художественной литературе — заговорили как о сообществе, отправляющем некий (сатанинский) культ.
Поэтесса Рене Вивьен подхватила и освоила эти мотивы в собственном творчестве. В соответствии с традицией она изображала свою любовь к другим женщинам как нечто вроде культа и писала о ней языком, изобиловавшим религиозными метафорами и мотивами. Заметное место в произведениях Вивьен занимает демоница Лилит — она предстает там своевольной мятежницей, которая одновременно и очень похожа на Сатану (своим отказом склоняться перед кем-либо), и тесно связана с ним. Кроме того, в некоторых произведениях Вивьен прославляла Сатану как бога женственности или даже как творца женщины, а также заступника гомосексуалов. Она предлагала манихейское видение мира, где женщина и всё, что принято считать женским, выступает хорошим и положительным и исходит от Сатаны, тогда как все мужское и сотворенное Богом — отрицательным. Иногда складывается впечатление, что в этом контексте Вивьен представляла себе Сатану женской фигурой. Согласно этому критерию, даже в поэзии можно выделить две категории: гимны красоте, которые слагала Сапфо, создавались по наитию дьявола, а эпос Гомера с его описаниями войны и насилия вдохновлялись мужским началом — Богом. И все же иногда Вивьен подчеркивала противоестественную «извращенность» своих любовных склонностей, делая тем самым уступку декадентским понятиям о лесбийстве как о чем-то тревожно-мрачном и странном, но как раз по этой причине особенно притягательном. Соответственно, временами она делала сапфическое синонимом сатанического и порочного, и это сбивало с толку многих позднейших исследователей. Однако было бы чрезмерным упрощением расценивать эту тенденцию всего лишь как усвоение негативных стереотипов. Гораздо разумнее интерпретировать ее как одну из неоднозначностей общего декадентского течения с его тягой к инверсиям, которые, впрочем, лишь изредка доводились до логического конца. Вивьен, как и Пшибышевский, как раз необычайно последовательна в своих инверсиях и контрпрочтениях, и потому необходимо соотносить те случаи, которые могут выглядеть односторонней демонизацией, с другими ее высказываниями, где совершенно перевернута роль Сатаны.
В «Мирской Книге Бытия» (1902) Вивьен обращается непосредственно к стилю и композиции библейского текста, и здесь мы видим инверсию и прямой подрыв собственно Книги Бытия. Однако, как это часто случалось с декадентскими инверсиями, в поэзии Вивьен часто овеществлялись расхожие клише, которые обычно ассоциировались с понятием женского: нежность, луна, ночь, колдовство и так далее. Поскольку она сама высоко ценила и даже ставила на первое место подобные особенности и явления, то можно сказать, что это присвоение было довольно логичным ответом на женоненавистнические стереотипы. Большинство сегодняшних феминисток предпочли бы полностью деконструировать подобные понятия, однако Вивьен выбрала другой путь. Не идет здесь речь и о стратегическом эссенциализме (если воспользоваться термином Гаятри Спивак). По мысли Спивак, феминистки могут в ограниченном контексте перенимать эссенциалистские понятия, полностью сознавая их искусственность, — чтобы использовать их в чисто инструментальных целях