Луиза Казати и ее внесценическое представление: триумф демонической женственности
Внучка Луизы Казати (1881–1957) однажды сказала о своей бабушке, что та «как будто шагнула в жизнь из сказки — волшебная, пугающая, наводящая трепет». И еще: «Конечно же, она приехала на такси, но мне все равно казалось, что это удивительное видение прилетело на метле»[1802]. Хотя Луизе Казати и далеко было до славы Сары Бернар, в свое время она была большой знаменитостью, о ней писали в колонках светской хроники газеты всего мира[1803]. Она пестовала свою демоническую личину (часть которой составлял и практический интерес к магическим ритуалам) гораздо откровеннее, чем Бернар. А из‐за того, что сама она не была профессиональной актрисой, ее демонстративное, рассчитанное на публику поведение как бы становилось особой театральной ролью — без театра. Собственно говоря, почти невозможно отделить Казати-женщину от Казати-образа — эксцентричной исполнительницы, придуманной ею ультрадекадентской роли.
В детстве она была застенчивой, к тому же ее затмевала сестра, красавица более классического типа. Поэтому позднейшую экспансивность Луизы иногда расценивали как попытку преодолеть природную робость[1804]. Когда Казати начала давать волю своим причудам и экстравагантным привычкам, ей было двадцать с небольшим лет. Родители умерли рано, и дочерям досталось огромное состояние, нажитое их отцом-хлопкопромышленником. Казати вышла замуж за видного аристократа и вскоре родила дочь. Но вместо того чтобы посвятить все силы обязанностям жены и матери, она увлеклась оккультизмом, начала собирать книги по магии и всякую сопутствующую всячину вроде карт Таро и хрустальных шаров, а еще устраивать у себя дома спиритические сеансы. Скорее всего, большинство участников этих сборищ видели во всем этом просто невинные комнатные игры, поскольку заигрывание с эзотерикой было в ту пору повальной модой[1805]. Но, как мы еще увидим, увлечение Казати всем магическим и таинственным оказалось глубже, чем просто желание не отставать от моды.
Взяв на себя роль светской хозяйки дома, Казати начала носить привлекающие внимание наряды — и вскоре уже одевалась так не только на приемы, но и почти каждый день. Нисколько не стараясь скрыть свой необычайно высокий рост и худобу, она, напротив, выбирала такие наряды, которые подчеркивали эти качества, белила свое и без того бледное лицо, а огромные глаза обводила сурьмой[1806]. С мужем она официально рассталась в 1914 году, но они стали друг другу чужими гораздо раньше. Филипп Жюллиан называет Казати «первой итальянской „разведенкой“» и обращает внимание на то, что в ту пору в Италии на «разведенных женщин смотрели как на чумных больных»[1807]. Катализатором ее стремления сбросить все привычные и приличные оковы стала, вероятно, встреча с писателем-декадентом Габриэле д’ Аннунцио в 1903 году и завязавшийся с ним роман. Их любовная связь, периодически прерываясь, длилась почти до конца жизни писателя. Райерсон и Яккарино, биографы Казати, считают, что первые шаги на том пути, что превратил ее в живое воплощение декадентской фантазии, были сделаны из желания пленить д’ Аннунцио[1808]. Однако вскоре это стало чем-то бóльшим, чем просто средство обольщения, — и, в отличие от других многочисленных любовниц писателя, Казати никогда и ни в чем не стремилась ему угодить или услужить. Д’ Аннунцио прозвал Луизу Корой — в честь юной дочери Зевса и Деметры, более известной как Персефона, похищенной Аидом и ставшей владычицей его подземного царства. Казати переделала имя на французский манер, преобразив Kore в Coré, и с тех пор он всегда обращался к ней именно так[1809]. В одном из писем, приглашая ее к себе, д’ Аннунцио писал: «Я призываю Кору вернуться прямо сейчас в подземное царство, где ее дожидается Аид»[1810][1811].
Луиза Казати как демоническая муза, Сатана-змея и трансмутация личности
Передавали такие слова Казати: «Я хочу быть живым произведением искусства». Поэтому ее попытку сделаться самой диковинной женщиной в Европе можно расценить как художественный замысел, масштабный Gesamtkunstwerk (синтез искусств), хотя плоды ее трудов и выставлялись вне каких-либо традиционных учреждений, придуманных для демонстрации художеств[1812]. Тем не менее ее связи с миром искусства были весьма крепкими: она общалась с некоторыми из важнейших художников своей эпохи и выступала для них музой и покровительницей. Маркиза подружилась, например, с Филиппо Томмазо Маринетти (1876–1944), который в ту пору как раз закладывал основы футуризма, а потом — с фотографом-сюрреалистом Ман Рэем (настоящее имя — Эммануэль Радницкий, 1890–1976), чей творческий прорыв начался как раз с портрета Казати[1813]. Он был лишь одним из многих художников, изображавших ее в разные годы, и эти портреты очень способствовали ее международной славе. Карьера Казати как мрачной музы началась с портрета, выполненного известным живописцем Джованни Болдини (1842–1931) и вызвавшего сенсацию на выставке Парижский салон в 1909 году. Один критик написал в Le Figaro, что ее необычное лицо «с большими глазами навевает мысли о „ведьмовском шабаше“», и еще назвал ее образ какой-то «анти-Джокондой»[1814]. А в скором времени маркизу Казати принялись увековечивать и в бесчисленных литературных сочинениях. Начало этому процессу положил роман д’ Аннунцио «Может быть — да, может быть — нет» (1910)[1815]. Многие увидели в ней живое воплощение женщин, созданных коллективным воображением декадентов, — и к Казати потянулись художники, которых привлекало все чудно́е. Так она стала музой немецкого подражателя Бёрдслея, Ханса Хеннинга фон Фойгта (1887–1969), больше известного под прозвищем Алистер; после их первой встречи в 1914 году он множество раз изображал маркизу[1816]. Позднее писатель и книжный иллюстратор Филипп Жюллиан писал об Алистере: «Его рисунки — более беспощадные, чем бёрдслеевские, — могли бы служить иллюстрациями к журналу мод в Аду — с маркизом де Садом в должности главного редактора и Казати — в качестве единственной модели»[1817]. Как и Казати, Алистер интересовался оккультизмом, и среди его личных знакомых и вдохновителей был, например, британский художник и маг-новатор Остин Осман Спейр (1886–1956)[1818]. Всего одно дружеское рукопожатие отделяло Казати от видного оккультиста, практиковавшего магические обряды с ярко выраженной «темной» окраской.
Как это было и с Сарой Бернар, важной гранью экстравагантной личины Казати служил ее зверинец с экзотическими животными. Хотя, конечно, вряд ли кто-нибудь всерьез верил в подобные вещи, ходили слухи, будто Казати — реинкарнация Цирцеи и множество ее странных питомцев — в действительности заколдованные ею мужчины[1819]. В ее венецианском палаццо был сад, где жили белые павлины и черные дрозды-альбиносы, а по городу она любила гулять с парочкой гепардов на поводке (их часто ошибочно принимали за леопардов). В ее личном зоопарке обитали миниатюрный крокодил, борзая с выкрашенной в синий цвет шерстью и попугай по кличке Бра-кадабра[1820]. Но животным, с которым со временем ее стали ассоциировать больше всего, была змея. В разные годы Казати держала и всегда брала с собой в поездки нескольких таких спутниц, сажая их в особые шкатулки с внутренней атласной обивкой, выполненные по заказу маркизы лучшими ювелирами[1821]. Она брала с собой змей, даже отправляясь на званые ужины, и однажды, если верить одной из ходивших о Казати баек, в течение всей трапезы ее руку обвивала большая змея. В другой раз ее спросили, не египетское ли на ней золотое ожерелье, — как вдруг «ожерелье», оказавшееся живым, стало разворачиваться на глазах у пораженных гостей[1822]. А еще рассказывали, будто вместо пояса она «надела» однажды живого удава[1823].
По-видимому, змеи маркизы несли некий дьяволический смысл, что явствует из одной настенной росписи в парижском доме Казати. В беседке, где размещалась библиотека по магии, а также собрание ее портретов, она попросила одного известного художника украсить широкую стеновую панель картиной, где Казати предстает в образе обнаженной Евы в райском саду, а рядом с ней, в дружеской близости, изображен змей[1824]. Здесь маркиза совершенно ясно указывала на сатанинскую символику змей и выражала определенную симпатию к дьяволу. А так как эта роспись помещалась в библиотеке с эзотерической литературой, можно предположить, что ее сюжет был навеян, скажем, теософским представлением о Сатане как о подателе знания (гнозиса). На одной костюмированной вечеринке, устроенной Казати, хозяйка дома должна была предстать в виде изукрашенной драгоценностями змеи между двумя нагими помощниками, «наряженными» Адамом и Евой (из‐за улюлюканья глумливой толпы, вскарабкавшейся на стену ее сада, маркиза так и не вышла из комнаты, и публика не увидела ее в этом обличье)