[1825]. На другом званом приеме она выпустила на пол танцевального зала множество змей, причем одни из них были механическими (их изготовил немецкий мастер-игрушечник), а другие — живыми[1826].
Вероятно, Казати сознательно использовала сатанинские мотивы, видя в них дерзкую эмблему независимости и бунтарства. Выбор дьявольской символики в качестве одного из средств самомифологизации едва ли был случаен. Она была хорошо знакома с декадентской традицией, в рамках которой именно эти мотивы применялись в похожих целях, а еще они служили характерными знаками элитистской отчужденности от общепринятых моральных норм — в частности, тех, что ограничивали женскую жизнь и свободу, — и от консервативных идеалов, которые отстаивал католицизм. Статус разведенной женщины уже формально ознаменовал разрыв маркизы с церковью, и таким способом она, возможно, желала продемонстрировать еще красноречивее, что ей нет никакого дела до церковного морального кодекса.
Оккультные вечеринки, эзотерические ритуалы и волшебный дом маркизы
В своих бесконечных ролевых играх Казати неизменно делала акцент на мрачных и зловещих чертах: например, она позировала для портрета в образе Чезаре Борджиа с кинжалом в руке, — причем этот кинжал из ее личной коллекции некогда действительно принадлежал этому знаменитому злодею. На других портретах она представала в обличье горгоны Медузы и леди Макбет. Картина, где она нарядилась Борджиа, интересна еще и с точки зрения игры с переворачиванием гендерных ролей. Эта склонность к мужским нарядам роднила Казати с другими женщинами, о которых уже шла речь выше (например, с Блаватской и Бернар), любившими бросать вызов традициям и общественным нормам. Во всех этих случаях опрокидывание гендерных стереотипов сопровождалось использованием пугающей символики. Например, судя по рассказам о том, что вместо обычной бумаги Казати писала на черном пергаменте с гербом в виде черепа и розы, все темное и макабрическое не только становилось деталями ее одежды и аксессуаров, но и являлось неотъемлемой частью общей эстетики, которой придерживалась маркиза[1827]. Однако, тяготея ко всему недоброму и страшному, она охотнее и чаще всего обращалась за образами к оккультизму и чертовщине. На эту же сторону больше всего обращали внимание и газетчики. Например, однажды в колонке Harper’s Bazaar написали, что, глядя на маркизу, «невольно думаешь, что волшебным образом ожила одна из гравюр Гойи»[1828].
Для одной из вечеринок Казати придумала наряд, превращавший ее в «олицетворение любимой ею черной магии»: черно-изумрудно-зеленое платье с черными жемчугами и кистями, зеленый парик и шлем с султаном из черных перьев[1829]. Еще более впечатляющим костюмом был ее ансамбль «Царица Ночи», вдохновленный образом злой героини «масонской» оперы Моцарта «Волшебная флейта» (1791) и сплошь усыпанный настоящими бриллиантами[1830]. Случалось, что Казати надевала головной убор с чучелами змей, и изредка — например, на великосветском приеме — прикрепляла к вискам позолоченные бараньи рога[1831]. В этих рогах можно увидеть очередной пример намеренной отсылки к сатанинской тематике (или же — к изображениям сатиров, хотя во многом они иконографически пересекались с разного рода чертями). Еще одним игриво-ритуалистическим и, пожалуй, слегка кощунственным аксессуаром, который носила Казати, был перстень; к нему на тонких цепочках была приделана микроскопическая кадильница, из которой поднимался дым от крошечного кусочка ладана[1832]. Последнее большое празднество, устроенное маркизой, было тематически посвящено прославленному итальянскому эзотерику XVIII века — Калиостро. Пиршественный стол освещали черные свечи, буфетчики были наряжены чертями. А маркиза — снова нарушая гендерные границы — взяла на себя роль самого Калиостро и держала в руках специально изготовленный «магический» хрустальный меч[1833].
По-видимому, стойкий интерес к оккультизму у Казати не был вызван просто тягой к развлечениям и она действительно верила в особое могущество разного рода провидцев и магов. Однако, судя по рассказам некоторых ее знакомых, иногда ей просто нравились легкомысленные шутки в подобном роде. По-видимому, она пользовалась услугами целого ряда оккультистов, и те иногда обеспечивали ей и ее гостям послеобеденное развлечение. Танцовщица Айседора Дункан вспоминала, что как-то раз одну такую «волшебницу» позвали на римскую виллу маркизы: «Она явилась в высокой остроконечной шляпе и в ведьмовском плаще и принялась гадать нам на картах»[1834]. В обществе д’ Аннунцио Казати посещала множество спиритических сеансов и оккультных вечеринок — собраний, на которых, по-видимому, довольно часто серьезное уживалось с шутливым[1835]. Возможно, более серьезными были попытки маркизы (опять-таки в компании д’ Аннунцио) вызвать духов древних воинов, погребенных в древнеримском некрополе вдоль Аппиевой дороги. Этот обряд они совершили в полночь 20 июня 1915 года[1836]. Как написано у Райерсона и Яккарино, «вполне возможно, им просто нравилась слегка пугающая атмосфера, какая возникала во время игр во все таинственное и загадочное»[1837]. Поскольку не сохранилось никаких документов, которые свидетельствовали бы о мыслях самой Казати, нельзя исключить и того, что за всеми этими обрядами скрывались и более искренние и «подлинные» чувства. Как отмечал Филипп Жюллиан, Казати называла себя «волшебницей»[1838]. Ее современники тоже считали ее человеком, «знакомым со всякой магией, некромантией и прочей ворожбой, какая процветала в конце века»[1839]. Если все это было лишь игрой, то игравшая вкладывала в нее необычайно много сил и стараний. В самом выборе домашнего декора можно увидеть дополнительное подтверждение ее преданности (неважно даже, всерьез или в шутку) сумрачным колдовским ритуалам.
Казати редко задерживалась надолго на одном месте: она жила поочередно в Риме, Венеции, на Капри, в Париже и Лондоне. Повсюду она меняла по своему вкусу интерьер дома, где поселялась: обставляла его в декадентском стиле и заполоняла множеством диковинных предметов. Полы она обычно застилала тигровыми и леопардовыми шкурами, а в числе прочих выставленных напоказ странных штук был рог единорога (вернее, то, что за него выдавалось). На Капри маркиза снимала виллу Сан-Микеле, выстроенную шведским придворным врачом Акселем Мунте. К его немалому огорчению, Казати, храня верность собственным привычкам, повсюду развесила золотые занавески, тяжелые черные бархатные шторы и разложила звериные шкуры. Только два предмета изначального декора виллы она оставила в неприкосновенности: огромный бюст Медузы и египетского гранитного сфинкса. В одной из комнат она поместила свой магический инвентарь, в том числе книги в переплетах якобы из человечьей кожи с торчавшими из нее настоящими волосами. На одной из стен был начертан эзотерический девиз: Oser. Vouloir. Savoir. Se taire (фр. «Дерзать. Желать. Знать. Молчать»). Вероятно, он был позаимствован у Элифаса Леви, из «Догмы и ритуала высокой магии» (1855), но эти же слова можно найти и у Алистера Кроули в «Книге Алеф» (1918). Здесь стоит отметить, что, живя на Капри, Казати планировала съездить на Сицилию — в маленькую общину эзотериков, которую создал там Кроули, — но так и не сделала этого. И если на Сицилии про английского кудесника местные жители рассказывали всякие страшилки, то и про Казати вскоре поползли похожие слухи — будто она у себя на вилле справляет черные мессы и спит в гробу[1840][1841].
Какая бы правда ни скрывалась за этими слухами (в общем-то, ничто в них не кажется совсем уж невероятным), уместно вспомнить, что на том же острове в то же время жил еще один человек, который тоже предположительно отправлял порочные сатанинские обряды: это был аристократ-гомосексуал Жак д’ Адельверд-Ферзен, с которым мы уже познакомились в главе 7. Однако Казати постигло разочарование: на ее вкус, его черные мессы «оказались чересчур „розовыми“»[1842]. Между тем Райерсон и Яккарино утверждают, что, «хотя маркиза и была всей душой предана черной магии, ее собственные черные мессы были на деле не менее „розовыми“, чем у барона Ферзена»[1843]. Неизвестно, так ли это. Мы не можем ничего утверждать, поскольку не сохранилось практически никаких документальных свидетельств, позволяющих составить представление о ее магических опытах, и вполне возможно, что речь о серьезном увлечении, за которым наверняка скрывался какой-то дьяволический смысл. Но так как не сохранилось никаких дневников или содержательных писем, написанных самой маркизой, и вообще почти никакие ее высказывания не задокументированы, трудно понять, чем именно она занималась — и с какой целью[1844]. Суждения Райерсона и Яккарино, безусловно, убедительны в том, что они хорошо согласуются с другими известными гранями жизни и личности Казати. Мы хотим лишь отметить, что в ту пору и в той среде границы между игрой, художественными замыслами и эзотерическими верованиями обычно были весьма размытыми, как мы уже много раз видели на других примерах, обсуждавшихся в предыдущих главах. По этой причине, а также ввиду недостатка подробной документальной инфо