А теперь давайте обратимся к самому тексту «Истории Мэри Маклейн», который, по контрасту с приведенным выше «изложением», отличается тематической сложностью и многомерностью, хотя, действительно, он почти так же изобилует повторами, как можно подумать, познакомившись с этой пародией.
«Кто говорит, что Дьявол недруг тебе?»: «История Мэри Маклейн»
В книге, хотя формально она представляет собой дневник, по-настоящему ничего не происходит. Она состоит в основном из мыслей автора о самых разных вещах, почти без отвлечения на какие-либо внешние события, а начинается со следующего заявления: «Я, девятнадцатилетняя девушка, собираюсь сейчас написать полный и честный автопортрет Мэри Маклейн, равной которой нет во всем мире. В этом я убеждена, потому что я — странная». В чем же состоит эта странность? Она тут же перечисляет качества, которые, по ее мнению, свидетельствуют об этой странности, и подчеркивает свою непохожесть на других и остроту своих чувств. Как мы узнаем позже, среди этих «странных» характеристик, скорее всего, должна была оказаться гомосексуальность, но пока она о ней не упоминает. Далее Маклейн заявляет о своих «широких взглядах», называет себя «гением» и «философом собственной прекрасной перипатетической школы»[1968][1969]. Ее философские созерцания и обращенные вглубь себя размышления выливаются в неотступную жалость к себе, пронизывающую весь текст, а самое емкое выражение гложущая автора душевная боль находит в записи от 22 февраля, состоящей из одной строчки: «Жизнь — жалкая штука»[1970]. Впрочем, это не единственное ее настроение: на протяжении всей книги автор мечется от радостного жизнеутверждения к глубоко болезненному пессимизму. Как мы еще увидим, ликующее прославление жизни тесно связано в мировоззрении Маклейн с Сатаной, и она заявляет: «Дьявол подарил мне мою собственную философию» и риторически вопрошает: «Кто говорит, что Дьявол недруг тебе? Кто говорит, что Дьявол не верит во всемилостивый закон Воздаяния?»[1971] Кроме того, она сама называет источником своего писательского вдохновения дьявольское начало: «Между мною и дьяволом действует мысленное телеграфное сообщение, потому-то многие мои мысли столь чудесно выхолены, надушены и раскрашены»[1972].
Притом что Маклейн всячески выпячивала свою уникальность и полнейшую самобытность (пусть даже на ее идеи влияло прямое телепатическое общение с Сатаной), она все же признает некоторое сходство между собой и лордом Байроном и русско-французской художницей и мемуаристкой Марией Башкирцевой (1858–1884)[1973]. Башкирцева в своем (опубликованном посмертно) дневнике резко критиковала давление, которое общество оказывает на женщин вообще и в той парижской художественной среде, где она вращалась на рубеже веков, в частности[1974]. Маклейн разделяла ее возмущение, хотя социум, в котором она сама испытывала похожие чувства, был куда менее ярок и живописен: она жила в городе Бьютт в штате Монтана и по мере сил старалась терпеть «пресное и одинокое существование» с родными[1975]. Уже во второй по счету дневниковой записи она жалуется на ограничения, навязываемые женщинам, заявляет, что если бы родилась мужчиной, то «оставила бы в мире глубокий след [своей личности]», и предрекает себе унылое будущее[1976]. И тут же восклицает: «О добрый Дьявол, избавь меня от него!»[1977] С этого момента главной темой текста становится Сатана как спаситель, как символ освобождения. На той же странице, где Маклейн сетует, как тяжело быть женщиной, она сообщает: «Дьявол — вот единственный, к кому нам остается прибегать»[1978]. Как проницательно выразилась Кэтрин Халверсон, мольбы о помощи, с которыми Маклейн вызывает к Люциферу, «одновременно шутливы — и абсолютно серьезны»[1979].
Сатана здесь — не просто благосклонная фигура. Он в то же время олицетворяет все темное и тревожное, что таится в душе Маклейн, — те ее стороны, которых она, впрочем, ничуть не стыдится. Например, размышляя о старом, запущенном бьюттском кладбище, она вспоминает о женщине, похоронившей там умершего ребенка, и затем пускается в жестокие рассуждения о кладбищенских червях: «Они уже съели маленькое тельце и остались очень довольны. Черви всегда радуются, когда им достается новое тело. И Дьявол тоже порадовался. И я порадовалась вместе с Дьяволом»[1980]. В этих отталкивающих мыслях как будто отразились жуткие описания разлагающегося младенческого тела из «Монаха» Льюиса, да и в целом в книге Маклейн отчетливо ощущается готический дух: весь текст пропитан мизантропией и тошнотворным смакованием ужасов[1981]. Встречаются там, например, подробные рассуждения о различных способах самоубийства, а еще Маклейн заявляет: «Смерть притягательна — почти так же, как Дьявол. Смерть пускает в ход все свои уловки и ухищрения, мощные и неотразимые, и соблазняет меня смертельными приманками». Однако Сатана выступает хотя бы временным оплотом, защищающим ее от желания поскорее умереть: «Но первым за мной должен явиться Дьявол. Вначале — Дьявол, потом уже — Смерть»[1982]. По ее словам, Сатана принесет ей счастье:
Я жду его, я готова отдать Дьяволу все, что у меня есть, в обмен на счастье… Мне повезло: я не принадлежу к тем, кого обременяет врожденное чувство добродетели и чести, которые надлежит всегда ставить выше Счастья… Но для меня Добродетель и Честь — пустые звуки. Я несказанно жажду Счастья. И потому я жду прихода Дьявола[1983].
Приход Сатаны — это символ безотлагательной радости, и Маклейн с порога отметает все понятия о загробной награде:
Может статься, после смерти я и попаду в какой-то чудесный и прекрасный край… Но я хочу земного Счастья. Возвышенность и духовность — не по мне. Я — земной, живой человек из плоти и крови с живыми чувствами, и моя душа желает земного Счастья![1984]
Пусть некоторые сочтут предосудительной ту радость, что принесет ей Сатана, — но самой Маклейн, конечно же, нет дела до их мнений:
Находятся люди, которые говорят мне, что я не должна думать о Дьяволе, что я не должна думать о Счастье, — ведь для меня Счастье наверняка означает что-то дурное (как будто в Счастье вообще может быть что-то дурное!); и что мне следует думать о том, как быть добродетельной. Что мне следует думать о Боге. Из-за этих-то людей мир и наполнен глупцами[1985].
Маклейн считает Сатану создателем земного мира, и из этой идеи вытекает, что в нем заключено и добро, и зло. Вот как она разъясняет свою мысль:
Ты великолепен, Дьявол! Ты проделал превосходную работу. Я опускаюсь на колени у твоих ног и молюсь на тебя… Мир похож на болотце, заросшее мятой и белым боярышником. В нем есть еще множество таких же адски прекрасных вещей… [Е]сть поэзия, есть Милосердие, есть Истина. И все это сотворил Дьявол, а еще он сотворил людей, способных чувствовать. …Поистине, Дьявол создал место бесконечной пытки — эту прекрасную зеленую землю, наш мир. Но он создал и еще кое-что бесконечное — Счастье. Я прощаю его за то, что он заставил меня дивиться, — ведь он, быть может, принесет мне Счастье. Я припадаю к его ногам. Я поклоняюсь ему. …Я не могу представить себе ни одного из так называемых подлых поступков, на которые я не пошла бы, если бы только могла стать счастливой. Все оправданно, если оно принесет мне Счастье. Дьявол оказал мне великую милость: он создал меня без совести и без Добродетели. Благодарю тебя за это, Дьявол[1986].
Творение Сатаны — условно говоря, вовсе не Ад на земле. Речь скорее о том, что та смута, которую он породил в душе Маклейн, станет — когда она обретет свое Счастье (с большой буквы) — «орудием радости»[1987].
Для Маклейн Сатана (в метафорическом смысле) — ее божество, а еще он — тот, кто подарил ей все, что ей нравится в жизни: «Дьявол дал мне кое-что хорошее — ибо я считаю, что это Дьявол владеет и правит землей и всем, что на ней есть. Среди прочего он дал мне восхитительное юное женское тело, которому я безоглядно радуюсь и которое горячо люблю»[1988]. Дальше она пишет: «Дьявол, прими от меня искреннюю благодарность за мои отличные ноги»[1989]. Связь между Сатаной, телом и чувственными удовольствиями земного мира была давно известным мотивом, и не только в христианском дискурсе, но и в представлении тех людей, кому нравилось все это прославлять, делая дьявола символом всего перечисленного[1990]. Кроме того, здесь вспоминается понятие о Сатане как о боге природы: к этому образу часто прибегали поэты-романтики, но его корни уходили гораздо глубже — к христианским воззрениям на дьявола как на властителя не возделанной человеком дикой местности (это пошло от толкований евангельских слов об искушении в пустыне, например, в Мф. 4: 1 и Мк. 1: 13). Халверсон отмечает, что окрестности Бьютта — «пески и бесплодные земли», край, не укрощенный цивилизацией и связанный с Сатаной, — по-видимому, давал Маклейн немного отдохнуть от гнетуще-однообразной домашней жизни в городе