[1991]. Таким образом, неокультуренное царство дьявола становится прибежищем от людского общества с цепями и оковами его правил, и в особенности — от жесткой гендерной системы, лишающей женщину всякой свободы. Сатана выступает здесь фигурой, которая, как надеется автор, поможет встряхнуть этот затхлый мирок и разнести вдребезги унылую домашнюю тюрьму, куда заточало женщину христианское учение.
«Волнующие демонические ветры»: нечестивые лесбийские желания
Маклейн противопоставляет свое «юное тело, женственное до последней фибры», мужскому: «Мужское тело — это просто мясо, да, похоже, это просто мясо и кости, и больше ничего»[1992][1993]. Сатану, как мы уже видели, она считает творцом восхитительного женского тела (которое он дал и Маклейн, за что она ему благодарна), но, судя по всему, не мужского — значительно уступающего женскому[1994]. А кроме того, что она презирает мужское тело и высоко ценит созданное Сатаной женское, она испытывает сильное влечение — явно выходящее за рамки гомосоциальной приязни и переходящее в гомосексуальное физическое желание — к женщине, которая старше нее на двенадцать или тринадцать лет и совсем на нее не похожа: это ее бывшая школьная учительница Фанни Корбин. Эта женщина, которую Маклейн называет «анемоновой дамой», верит в Бога, а Маклейн «охотно готова посвятить всю жизнь Дьяволу в обмен на Счастье — или даже что-то меньшее»[1995]. Корбин уехала из Бьютта, оставив Маклейн, которая томится и тоскует по ней. Хотя вначале она и спрашивает, «много ли в этом бессердечном мире столь же изысканного, как чистая любовь одной женщины к другой», все-таки больше похоже на то, что ее чувства не так уж чисты (точнее, не так уж чужды плотских устремлений)[1996]. По мере чтения книги это впечатление все усиливается. Сидя и размышляя о своей учительнице, Маклейн чувствует, как в ней «где-то глубоко шевелятся и пробуждаются странные, сладостные страсти»[1997]. А дальше она рассказывает:
Моя любовь к ней — какое-то особое чувство. Это не обычная женская любовь. Это что-то такое, что горит собственным ярким пламенем…. Она моя первая любовь — моя единственная и дорогая. При мысли о ней меня заполняют… редкостные, неуловимые ощущения[1998].
Но скоро эти ощущения уже обретают больше определенности, и можно сказать, что Маклейн описывает их довольно недвусмысленно:
Я чувствую к анемоновой даме странное плотское притяжение. Во мне есть некий мужской элемент, который, когда я думаю о ней, вспыхивает и затмевает все остальные. «Отчего я не мужчина», говорю я пескам и бесплодным землям с натужной, надрывной страстью, «тогда бы я подарила этой чудесной, драгоценной, восхитительной женщине совершенно идеальную любовь!» …Значит, это не женская любовь, а мужская, скрытая в таинственных закоулках моей чувствительной женской природы. …Неужели мужчина — единственное существо, в которое можно влюбиться?[1999]
Это объяснение почти не оставляет места для сомнений, даже учитывая иной культурный климат той эпохи в отношении подобных вопросов, суть которого сводилась попросту к их отрицанию. Однако в рецензиях и статьях, опубликованных вскоре после выхода книги, мало что указывает на то, что кто-либо из их авторов видел в этих пассажах проявление лесбийских наклонностей (во всяком случае, никто не выказывал желания поговорить на эту тему)[2000]. Лиллиан Фадерман, которая объясняет популярность произведений гомоэротической направленности в начале 1900‐х годов отчасти влиянием книги Маклейн, вышедшей в 1902 году, крайне скептически высказывалась о возникшей тенденции ссылаться на различия между викторианской эпохой и нашей собственной, чтобы начисто отмахнуться от мысли, что в рассуждениях вроде процитированных выше вообще мог содержаться именно тот смысл, который мы увидели бы там сегодня:
Современные критики завели обыкновение объяснять подобные заявления, в которых явно речь идет об однополой любви, просто риторикой и сентиментальностью той эпохи, отказывая, таким образом, говорящему в подлинности чувств… Вне всякого сомнения, автор желал убедить читателя в том, что его персонаж испытывает определенное сильное чувство (которое в ту эпоху разрешалось выразить и которое в иную эпоху, пожалуй, ее вынудили бы утаить)[2001].
В другом, более раннем разборе Фадерман утверждала, что подобную «привязанность невозможно отличить от романтической любви», однако подчеркивала, что при этом в тексте Маклейн нет ни малейших намеков на предосудительность таких отношений или на то, что ее чувства следует «объяснять греховностью или болезнью»[2002]. Последнее замечание довольно важно: ведь если бы в обществе господствовали тогда такие взгляды на подобную любовь, Маклейн не упустила бы шанса громко и радостно объявить эту любовь порочной. В ту пору в США еще не произошла патологизация лесбийства, а когда это случилось, это сразу же отразилось и в произведениях Маклейн — особенно в ее последней книге, с которой мы вскоре познакомимся[2003].
Притом что в ранних газетных публикациях о Маклейн гомосексуальность напрямую не упоминалась, изредка все же проскальзывали довольно прозрачные намеки на нее. В интервью 1902 года Маклейн «признается в одной странной и безумной страсти — в своей любви к бывшей школьной подруге» (предположительно, подразумевается Корбин, хотя она была не одноклассницей, а учительницей), сказав, что «теперь считает ее своей тайной возлюбленной»[2004]. Даже в эпоху, когда люди были менее склонны к тому, чтобы видеть в таких однополых привязанностях гомосексуальность, само определение, которое писательница дала своему чувству, назвав его «странной и безумной страстью», отчетливо указывает в нужную сторону.
Позднее эта тема зазвучала уже менее двусмысленно — например, в статье Маклейн «Мужчины, любившие меня», написанной в 1910 году[2005]. А в ее последней книге, которая называлась «Я, Мэри Маклейн» (1917), имеются пространные рассуждения о лесбийстве (в главе под названием «Старинный ведьмовской светильник»), где она рисует это явление двояко: и как органичную часть психики большинства женщин, и как темное и сатанинское начало. Здесь она ясно говорит: «Я, пожалуй, — лесбиянка», и заявляет, что «во всех женщинах есть хоть чуточка лесбийской природы»[2006]. Но «отъявленные» лесбиянки, по ее словам, — «порченые плоды»: «стопроцентная лесбиянка — это существо, чья чувственность перекошена на одну сторону… чьи внутренние стены испещрены кричащими языческими красками: чьи избыточные любовные инстинкты представляют собой странную смесь веселья, злобы и luxure (сладострастия — фр.)»[2007]. По-видимому, желая подразнить или поразить читателя, она пускается в откровения: «Я сама целовала и получала легкие поцелуи от лесбийских губ, отчего моя гортань внезапно заполнялась нежной языческой грустью с привкусом крови, пагубной и запретной: дуновение волнующих демонических ветров словно гасило мое дыхание»[2008]. Однако она утверждала: «В моих лесбийских наклонностях нет ничего порочного», а есть «лишь приятный упадок нравов — более развратных, в моих глазах, чем любой банальный traînant (тягучий — фр.) порок». А еще, писала она, в них «есть очарование», которое «умеряет [ее] человечность какой-то злой мощью»[2009]. И решительно подытоживала: «Я сама не знаю, какова я здесь: добра и нежна — или же порочна и неловка. И мне это безразлично». Отношение Маклейн к собственной гомо- или бисексуальности весьма похоже на то, что мы наблюдали у Рене Вивьен в главе 7. Здесь, похоже, усвоен моралистический дискурс демонизации, а затем при помощи цветистого поэтического языка он использован так, что попутно отчасти подорван: ведь, по признанию автора, лесбийская любовь приносит ей радость, и она вовсе не собирается отрекаться от нее, хотя остальной мир и видит в этом чувстве нечто дьявольское. А памятуя о том, что ранее Маклейн открыто и с упоением прославляла Сатану, в ее устах такие эпитеты лесбийства, как «языческое», «демоническое», «адское» и «злая мощь», обретают совсем иное значение, чем имели бы в проповеди какого-нибудь сурового христианского священника. Понятие «демонического» следует трактовать более или менее в рамках созданного ранее самой Маклейн и получившего скандальную известность дискурса сатанинской инверсии, где она переворачивает смысл подобных слов почти с ног на голову[2010].
То же самое относится и к использованию ею различных прилагательных и выражений, четко отсылающих к декадансу: «порченые плоды», luxure, «пагубные и запретные», а также упоминание о «перекошенной чувственности». Благодаря таким писателям, как Оскар Уайльд, суд над которым (за гомосексуальные связи) в 1895 году широко освещался в печати, декаданс как литературно-художественное движение в общественном сознании оказался неразрывно связан с гомосексуальностью и потому навлекал на себя подозрительное о