тношение. Но поскольку в произведениях Маклейн в целом очень много декадентских черт, наряду с выражением морального релятивизма (который ощущается и в процитированном отрывке), то трудно истолковать ее вышеприведенные слова как осуждение. Скорее, напрашивается вывод, что Маклейн — бисексуалка, по-видимому, предпочитавшая мужчинам женщин, — просто сварила некое риторическое лесбийско-ведьмовское зелье, смешав в нем демонизм с декадансом, и сама не без удовольствия употребляла этот напиток[2011]. А желанным побочным эффектом этого зелья (или, возможно, главной целью, ради которой оно и стряпалось, — в зависимости от того, кому какая версия больше по душе) стала возможность в очередной раз épater la bourgeoisie — скандализировать обывателя.
Особенно интересный компонент получившегося колдовского зелья — это религиозный пыл, окружающий понятие лесбийства. Помимо уже приведенных примеров, здесь вспоминается еще и письмо, вошедшее в книгу «История Мэри Маклейн», где автор говорит о своей лесбийской страсти так, словно речь идет о некоем духовном опыте. Она пишет, что в этой дружбе заключена «и безумная страсть, и поклонение, и очарование, и обожание», «и есть крошечный алтарь в покоях моей души, где на сине-золотом блюде курятся сладкие благовония»[2012]. Здесь видится явная параллель тому «культу» лесбийской любви, о котором Рене Вивьен писала в столь же явно религиозных выражениях — и тоже связывала ее с откровенным сатанизмом. И все же представляется крайне маловероятным, что юная Мэри Маклейн, жившая в Бьютте, знала что-либо о Вивьен, — тем более что большинство ее произведений были напечатаны уже после выхода в свет книги американки. Скорее всего, эти переклички объясняются некоторой общностью тогдашней культурной среды по обе стороны океана, где — несмотря на очевидные огромные различия между Бьюттом и парижскими богемными кругами — носились похожие феминистские идеи и наблюдалось некоторое единство в понимании культурного канона: Сапфо, Байрон, Бодлер и так далее.
«Эта безобразная уродина — добродетельная женщина»: дьяволическая культурная критика
На протяжении всей своей «Истории» Маклейн резко критикует многие стороны жизни общества. Одна из ее главнейших мишеней — брак: «Похоже, этот брачный обряд часто используется просто как завеса — чтобы скрывать множество постыдных дел»[2013]. Лицемерие, окутывающее институт брака, по мнению Маклейн, передается от поколения к поколению, а сама она отвергает эту «жизнь добрых, добродетельных христиан», заявляя, что отдаст «предпочтение какой-нибудь другой жизни — только не добродетельной». Она содрогается при мысли о «жалкой участи женщины, запертой под одной крышей с мужчиной, который в действительности ей — никто», и насмехается над «этой безобразной уродиной — добродетельной женщиной», восклицая: «Все, что угодно, Дьявол, только не это!»[2014] Она призывает Сатану в свидетели своих слов: «Я никогда не снизойду до брачной церемонии. Торжественно клянусь в этом, запомни же, Дьявол»[2015]. И действительно, Маклейн всю жизнь хранила эту клятву, данную Князю Тьмы. В связи с вышеприведенными заявлениями, пожалуй, кажется несколько непоследовательным желание выйти замуж за Сатану, часто выражавшееся ею. Как же тогда его следует понимать? Я бы предположил, что это метафорическое и сверхъестественное бракосочетание символизировало категорический отказ от земного, христианского супружества. Ее союз с Люцифером мыслился как сверхчувственное прославление плоти:
Мое тело юной женщины всегда — великая и важная часть меня, а когда я стану женой Дьявола, его прекрасно устроенная нервная мощь и сложная чувственность достигнут вершины и обретут чудесную полноту[2016].
Эти слова можно истолковать как символическое прославление свободной сексуальности вообще, и Сатана в таком случае выступает знаком чувственной раскрепощенности.
Маклейн описывает свою воображаемую фантастическую беседу с Сатаной. Вот они сидят с ним рядом, и она признается ему в любви и просит его взять ее в жены. Он спрашивает, будет ли, по ее мнению, благопристойным их брак, а она отвечает: «Я ненавижу благопристойные браки! Нет, он не будет благопристойным. Он будет богемным, несуразным, восхитительным!»[2017] Тут сразу вспоминается Виктория Вудхалл — как она выступала за «Свободную Любовь» и как ее демонизировали за это и называли «Госпожой Сатаной», — хотя трудно понять, знала ли о ней что-нибудь Маклейн. По-видимому, в чем-то ее представления о любовных отношениях были близки взглядам Вудхалл: как она говорила дьяволу, «ничто в мире не имеет значения, если в нем нет любви, а если с ним есть любовь, а люди добродетельные видят в этом нечто пустое и постыдное, то все равно — из‐за любви — оно причастно к самому возвышенному»[2018]. Брак — лишь одна из нескольких граней «подобающих» женщине сценариев жизни и культурных норм, которые Маклейн высмеивает и критикует в своей книге. Она с презрением пишет о «девичьих книжках», заявляет, что не имеет ничего общего с их предполагаемыми читательницами и что у нее «больше общего во вкусах с евреями, скитающимися по диким местам, и с отрядом воинственных амазонок»[2019]. Выбор амазонок в качестве параллели здесь, конечно, можно истолковать как феминистский маркер.
Помимо дьявола, Маклейн восхваляет и еще одну фигуру, обычно поносимую за злодейство: жену римского императора Клавдия, Мессалину (прославившуюся распутством и заговором против мужа, за который ее и казнили): «Она обладала силой воли, чтобы добиваться своего, поступать так, как хочется, жить так, как нравится»[2020]. Восхищение этой «дурной» женщиной — еще одно проявление полнейшего отказа Маклейн от правил, навязывавшихся женщинам. Этот отказ распространялся даже на второстепенные бытовые дела — вроде штопки или латания юбок. Маклейн с гордостью заявляла, что если рвет платье, то никогда не чинит его, потому что отказывается быть «благоразумной девицей», и добавляет: «Терпеть не могу благоразумных девиц»[2021]. Шитье в ту пору считалось важным женским делом — символом сугубо женской домовитости и добродетели, и потому выражение презрения к этому занятию следует расценивать как весьма сильное протестное заявление.
Удовольствие превыше долга и условностей (тем более что последние навязывают прежде всего женщинам) — таков, похоже, жизненный девиз Маклейн. Это отражается и в том, как она прославляет еду и сладости — например, помадки или бифштекс портерхаус с луком, которые упоминаются в книге довольно часто. Ее эпикурейские идеалы находят лирическое выражение в самозабвенных грезах об искусстве поедания маслин. Завершается это шестистраничное отступление пассажем, который связывает маслину с запретным плодом, съеденным Адамом и Евой, а заодно и с мятежным ангелом:
И если это — проклятье, то что ж, пусть это будет проклятье! Если это — грехопадение человека, то до чего приятно пасть! В этот миг я бы все отдала за то, чтобы мое падение было таким, как твое, о Люцифер, — «безнадежно-непоправимым». И вот, частица за частицей, маслина входит в мое тело и в мою душу[2022].
И напыщенное сравнение поедаемой маслины с райским запретным плодом, и слова о желании уподобиться падшему Люциферу в этом контексте, конечно же, употреблены отчасти в шутку, ради комического эффекта. Но в то же время Маклейн, по-видимому, пытается сделать серьезное заявление — о том, что (по ее мнению) христианская идеология, отвергающая саму жизнь, превратила в табу даже самые простые удовольствия и что та мораль, которую принято выводить из рассказа об Эдеме, отравила собой все отношение к радостям жизни вообще. Представлению о наслаждении едой как о сатаническом удовольствии тоже можно найти некоторые интересные современные параллели. Джоан Джейкобс Брумберг в своей замечательной статье говорит о том, как в конце XIX века американки, постившиеся и морившие себя голодом, чтобы оставаться стройными, тем самым заявляли об отказе от чувственности и о приверженности викторианским идеалам бестелесной женственности. По ее словам, призывы практиковать подобную мирскую физическую аскезу зачастую «изобиловали отсылками к религиозным понятиям соблазна и греха»[2023]. Соответственно, Маклейн яростно отвергает этот крипто-христианский отказ от чувственных радостей, к какому сводились все эти диеты и настороженное отношение к еде, особенно среди женщин, склонных к самоограничению, и для нападок на пищевую аскезу использует сатанический контрдискурс.
Маклейн наслаждается едой как чем-то сугубо земным и сиюминутным. Для нее еда — остро-чувственное удовольствие, и ее восхваление тесно переплетено с прославлением сексуальности и тела, — а все это вместе, в свой черед, тесно связано в сознании Маклейн с добрым дьяволом. Эгоистическое смакование еды (вместо того, чтобы с сознанием долга готовить на семью) и отношение к ней как к источнику чувственного удовольствия (вместо того, чтобы обуздывать аппетит или морить себя голодом), сексуальность (которая, как полагалось думать женщинам той эпохи, остается прерогативой мужчин, а женщинам позволяется лишь пассивно подчиняться им в супружеской постели), а также повышенный интерес к телу (о котором женщинам не рекомендовалось думать слишком много) — все это делало Маклейн отъявленной нарушительницей правил. Она прекрасно это сознавала, и ее выбор Сатаны в качестве союзника — которого она к тому же объявляла творцом материального мира, таящего в себе столько радостей для вкусовых и тактильных рецепторов, — это своего рода способ дать отпор общепринятым взглядам на плотские удовольствия как на нечто неподобающее для женщин. Маклейн, выбрав символом гастрономических наслаждений бифштекс портерхаус, скорее всего, решила таким образом обрушиться на особенный, типично женский аскетизм — отказ от мяса, за которым скрывалась обширная подоплека. Как писала Элейн Шоуолтер, в викторианской литературе показано, что, «пытаясь стать бесплотными викторианскими ангелами, лишенными земного аппетита, анорексички отказывались в первую очередь от мяса». Именно оно — «традиционная пища воинов и агрессоров» — считалось в ту пору еще и «топливом для гнева и похоти», и потому «мясоедение ассоциировалось с преждевременным половым созреванием… и даже с нимфоманией». В поздневикторианскую эпоху некоторые феминистки, враждебно смотревшие на сексуальность, часто проводили в своих книгах связь между феминизмом, целомудрием и вегетарианством как близкими по содержанию ценностями