элю: «Мятежник! злы слова твои, как и дела», — истинными представителями зла в этой истории выглядят он сам и его господин. Дочерей Каина ждет на удивление счастливый конец: их любовники-ангелы (теперь уже мятежные) спасают их от погибели, которую наслал на землю Бог, и уносят с собой на «спокойную звезду»[2040]. Основная идея — что демоны-любовники могут умчать своих подруг от неприятностей (неминуемой гибели — в мистерии Байрона, и прозябания в затхлом патриархальном мирке американского захолустья — у Маклейн) — довольно громко звучит в «Истории Мэри Маклейн», и, с большой вероятностью, ее вдохновителем является Байрон.
В отличие от абсолютно добрых мятежных ангелов из «Неба и земли», Сатана у Маклейн предстает жестоким любовником — именно таким, о каком она и мечтает. На его вопрос: «Чего ты хочешь от меня, малышка Маклейн?» — она отвечает так: «Бей меня, жги меня, поглощай меня горячей любовью, тряси меня изо всех сил, обнимай меня крепко-крепко, сжимай меня в своих сильных, стальных объятьях, целуй меня дивными обжигающими поцелуями — страстно прижми свои губы к моим, и тогда наши души встретятся в мучительной для меня радости!»[2041] А еще она просит его: «Будь со мной груб и жесток»[2042]. Халверсон замечает, что это просто легкомысленный диалог — «пародийное изображение садомазохизма»[2043]. Но мы бы предположили, что не только: это еще и отказ следовать «хорошим манерам» и делать вид, будто женщинам совершенно чужды буйные любовные страсти. Как таковой, этот отказ — часть общего замысла Маклейн, задумавшей растоптать правила, которые диктуют женщине, как себя вести и чего желать.
«Иногда он воплощается»: переосмысление Сатаны как смертного мужчины
В одном месте Маклейн благовоспитанно замечает: «Я стараюсь всегда отдать Дьяволу должное — особенно в этом Портрете». Так каков же он, ее Сатана?
Я никогда не воображаю себе Дьявола этим ужасным созданием в красном трико, с раздвоенными копытами, хвостом и двузубыми вилами. Он представляется мне чрезвычайно привлекательным, сильным, волевым, в обычной одежде, — скорее, как мужчина, в которого можно без остатка, безумно влюбиться. Пожалуй, я верю, что иногда он воплощается[2044].
Это двусмысленное место, похоже, послужило основой для объяснения, представленного в статьях, которые были написаны через несколько после выхода книги, и, по-видимому, нацеленного на то, чтобы свести все взывания Маклейн к Сатане к обычной аллегории, скрывающей совершенно земные отношения со смертным мужчиной. Легко понять, почему некоторым пришлось по душе именно такое объяснение. Подобное прочтение, по сути, отменявшее всякий «сатанизм», сразу же отметало много неприятных вопросов, которые всколыхнула Маклейн, метафорически используя образ Люцифера в целях культурной критики. Кроме того, ее книга становилась более приемлемой для массового вкуса, если влечение к Сатане можно было толковать как аллегорию совершенно обычного томления по «прекрасному принцу» — пусть и коварному. Сама Маклейн тоже сыграла определенную роль в этом процессе — возможно, из конъюнктурных соображений: наверное, она подумала, что книга будет иметь еще больший коммерческий успех, если удастся сгладить некоторые чересчур острые углы. Не исключено также, что на нее могли давить и интервьюеры, желавшие, чтобы она предложила более «разумное» объяснение своего пристрастия к дьяволу, — или, может быть, ей самой надоело, что пресса зациклилась на этой теме. Что бы за этим ни стояло, в интервью, которое Маклейн дала 13 июля 1902 года репортеру St. Paul Globe, она так рассказала о своем отношении к Сатане:
Вопрос: Скажите, пожалуйста, кого вы имели в виду под дьяволом, к которому вы так часто обращаетесь в своей книге?
Ответ: О, это просто фантазия, выдумка.
Вопрос: Встречали ли вы когда-либо мужчину, похожего на вашего дьявола?
Ответ: Нет, никогда. Настоящих дьяволов в жизни мало, хотя подделок очень много. Под дьяволом я не подразумевала Нечистого. Но я не хотела, чтобы он походил и на какого-то одного человека. Прошло уже больше года с тех пор, как я написала книгу, и, конечно же, мысли в голове меняются. Эта книга была просто вспышкой страстей[2045].
Как мы видим, Маклейн дает понять, что Сатана для нее служил символом смертного мужчины (пусть и не «какого-то одного»). В статьях, которые последовали за этим интервью, журналисты St. Paul Globe настаивали на том, что Сатана у Маклейн — просто метафора мужчины, и намекали, что «тот дьявол, с которым она мечтала встретиться, был смертным Люцифером»[2046]. Во время интервью для The World писательницу спросили, с какой целью она отвела в своей книге столько места Сатане. Маклейн ответила:
Просто это слово менее заезженно, чем «принц» или «идеал». Все девятнадцатилетние девушки кого-то ждут, и многие называют этого кого-то «принцем», а многие другие — «идеалом». Ну, а я назвала его «дьяволом с серебристо-серыми глазами». Но теперь это прошло. Мне ведь было тогда девятнадцать лет[2047].
Судя по оправдывающемуся тону, здесь Маклейн явно стремится умиротворить репортера, который с заметным подозрением относится к сатанинскому содержанию ее книги. В связи с такой попыткой увидеть в маклейновском Сатане просто загримированного «прекрасного принца» — чему противоречит многое в самом тексте (например, «прекрасный принц» никак не мог быть творцом всех женских тел) — Кэролин Мэттерн отмечает, что есть достаточно свидетельств, опровергающих «столь упрощенную интерпретацию, хотя следует заметить, что и сама Мэри проявила в этом вопросе некоторую непоследовательность». Безусловно, это справедливо: образ Сатаны у нее используется как многогранный инструмент, и эта неоднозначность наверняка задумывалась изначально. Потому-то почти невозможно установить, что именно означала эта фигура для самой Маклейн. Иногда ее «роман» с дьяволом, по словам Мэттерн, по-видимому, «символизирует не только жажду любви, но и желание какого-то общего удовлетворения, мирского опыта вообще»[2048]. Похоже, исследовательница имела в виду нечто определенное, но не стала развивать свою мысль. Ее истолкование явно опирается на другое интервью Маклейн, где молодая писательница заявила:
Мне не нужен непременно сам дьявол — мне нужен опыт. Как и всем. Все же молчат об этом — и тихонько идут навстречу дьяволу, не говоря ни слова. Я же открыто сказала, что иду ему навстречу, а все остальные и не поняли, что я сказала это еще и от их имени. Но я-то это знаю[2049].
И из этого заявления, и из самой книги явствует, что Сатана — не просто аллегория, обозначающая некого коварного мужчину, который, как надеется автор, явится за ней и увлечет ее за собой (хотя и такое толкование, среди прочих, вполне правдоподобно). Не является эта фигура и исключительно символом мирского опыта. Он — и то и другое, и не только. В статье, написанной в 1910 году, сама Маклейн назвала дьявола смертным соблазнителем, победителем женских сердец, но в другом месте того же текста употребила свою уже знакомую формулу — «добрый Дьявол, избавь меня от…» (в данном случае — от тараканов), — которая явно служит призывом не к какому-либо мужчине, а к (символическому) божеству[2050]. В августе того же года, когда вышла ее книга, Маклейн заявила: «Слово „дьявол“ можно употреблять и в символическом значении. Я не говорю, что употребляла его именно так»[2051]. Несмотря на нежелание писательницы уточнять, какой смысл вкладывался в эту фигуру в ее тексте, кажется очевидным, что дьявол в самом деле выступал в роли многогранного и неуловимого символа и обозначал несколько понятий и качеств одновременно. Многое из того, что олицетворял в книге Маклейн Сатана, становится более понятным, если толковать его как часть уже готового сатанинского дискурса, к которому мы сейчас и обратимся.
«И я тоже — теософка»: место Маклейн в сатанинском дискурсе
Еще никто не предпринимал убедительных попыток соотнести «Историю Мэри Маклейн» с существовавшей ранее традицией литературного сатанизма или с распространенными в ее эпоху способами использовать образ Люцифера в эзотерических или политических целях. Кэтрин Тово, отклонившись от методичной и впечатляющей контекстуализации (которая в остальном характерна для ее диссертации), делает довольно вялое предположение, что Сатану как «фигуру хитроумного трикстера, тесно связанного с чувственными и сексуальными удовольствиями земной жизни», можно встретить и у Бернарда Шоу в «Человеке и сверхчеловеке» (1903), у Марка Твена в «Таинственном незнакомце» (1916), у Амброза Бирса в «Словаре Сатаны» и у Ницше в «По ту сторону добра и зла» (1886), — и что, следовательно, все эти произведения, скорее всего, оказали влияние на Маклейн. Об этом лишь упомянуто мимоходом, никаких детальных сравнений не проводится[2052]. Но Тово забывает упомянуть, что повесть Твена, над которой тот работал вплоть до своей смерти в 1910 году, была опубликована лишь в 1916‐м (посмертно), а сатира Бирса вышла в виде отдельной книги только в 1906 году, до этого же печаталась колонками в The News Letter — маленьком сан-францисском финансовом еженедельнике, а потом в других, столь же малоизвестных провинциальных изданиях[2053]