Уверенность Маклейн в своем самодостаточном гении чем-то сродни чувствам, выраженным в последнем монологе Люцифера в «Каине». Этот акцент на независимости и радикальной свободе, характерный для многих текстов того периода, исследователи называли и главной чертой самого романтического сатанизма (см. главу 2). Важные составляющие этой группы идей — возможность и право самостоятельно решать, что такое добро и зло (как в знаменитых словах Сатаны у Мильтона — «Отныне, Зло, моим ты благом стань»), и апофеоз поэтического гения, обретшего особое значение в ту эпоху, когда человек присвоил божественные качества, отобрав их у небесного Бога[2066]. В США выразителем этих мыслей можно отчасти считать Уитмена — с его «Песнью о себе», а также с трактовкой Сатаны как несгибаемого мятежника в стихотворении «Божественная четыресторонность» (где Сатана остается верен себе, не поддаваясь никаким внешним влияниям). Идеи, высказанные Маклейн, принадлежат к тому же интеллектуальному течению романтического сатанизма, откуда черпал вдохновение и американский поэт, — о чем явно свидетельствует ее преклонение перед Байроном. Современники Маклейн тоже, вероятно, часто воспринимали ее сквозь призму романтического сатанизма, что доказывают делавшиеся журналистами сравнения с Байроном и Шелли[2067].
Судя по многим параллелям, рассмотренным здесь, Люцифер-освободитель оставался довольно животрепещущей темой в европейской и американской культуре во времена Маклейн и играл заметную роль в литературе, которую все еще читало очень много людей. Халверсон верно указывает на то, что Сатана в «Истории» служит «перегруженной метафорой, которая несет сразу множество смыслов (как с ним всегда и бывает)»[2068]. Мы можем добавить, что одна из причин отмеченной перегруженности, если смотреть на потенциальные прямые и косвенные влияния, а также на читательские отклики, — переизбыток ассоциаций, которые вызывал текст Маклейн из‐за того, что его окружали всевозможные и зачастую противоречившие друг другу дискурсы той поры, где Сатана выступал привлекательным персонажем. Слишком уж широк был разброс — от романтических портретов падшего ангела в образе культурного героя и социального освободителя — до декадентского любования дьяволом как злой и порочной силой.
«Любительница всякого зла»: сатанинский гений, порочность и реклама
Пожалуй, самая заметная черта личности Маклейн, какой она предстает в литературных произведениях и в интервью, — это ее эгоцентричность. «Да, — пишет она, — вы можете долго с любопытством изучать портрет, помещенный в начале этой книги. Перед вами — один из гениев эгоизма и анализа, гений, который ждет прихода Сатаны»[2069]. А далее она гордо провозглашает: «Я — самое человечное существо, какое только жило на земле. Гении всегда человечнее, чем стадо»[2070]. А еще она называет себя избранницей среди народа Сатаны: «Из бесчисленных миллионов помазанников Дьявола я признаю себя лучшей»[2071]. Мнимая гениальность, неизменно связывающаяся с дьяволом, используется в основном в качестве оправдания: она как бы подтверждает ее право быть злой, свободной и не подчиняться никаким правилам.
Маклейн с заметной гордостью называет себя образцовым аморальным существом. Она весело описывает свою привычку воровать чужие вещи и считает своей победой то, что больше не испытывает из‐за этого ни малейшего чувства вины[2072]. В воображаемой беседе с Сатаной последний говорит ей: «Ты — чрезвычайно интересная женщина-философ — и твоя душа похожа на мою, она так же лишена добродетели»[2073]. Маклейн как будто упивается своей порочностью и заявляет: «В мире нет ничего, что не имело бы в себе какого-то Дурного элемента. Так оно и в литературе, так и в каждом искусстве — в живописи, скульптуре, музыке. Есть отдельные прекрасные, глубокие, мельчайшие пассажи у Бетховена и у Шопена, которые рассказывают о чем-то удивительно, возвышенно дурном»[2074]. Эта возвышенность зла — конечно же, старая добрая романтическая, готическая и декадентская метафора, и, чтобы сделать эту аллюзию еще более понятной, Маклейн ссылается на Байрона: «То дурное, что исходит от Дьявола, — как и то хорошее, что от него исходит, — способно сверкать и искриться, о! как оно порой сверкает и искрится! Я сама это наблюдала, и не только в стихах Байрона, но и в жизни»[2075]. Она заявляет, что мечтает «взрастить в себе собственный Дурной элемент»[2076]. Почему? Потому что «Дурное — по сравнению с Никаким — прекрасно»[2077]. Этот «Дурной элемент» она напрямую связывает с притязаниями на гениальность: «Зла во мне гораздо больше, чем добра. Гений вроде моего непременно должен заключать в себе много всего дурного»[2078].
Гению — так сказать, «злому гению» — позволяется делать то, что не позволяется рядовым женщинам, и те идеи, часто высказываемые Маклейн, которые кажутся отчасти знакомыми по феминистским трактатам, обязательно процеживаются через фильтр радикального индивидуализма. Она вовсе не желает, чтобы свободу от постылых оков обрели все женщины: нет, по ее мнению, эта свобода предназначена только для тех, чей гений позволяет им сбросить эти оковы. Позднее, в книге «Я, Мэри Маклейн», она четко формулировала: «Я воспеваю только Эго и индивида»[2079]. Хотя многие из препятствий, стоящих на ее пути к свободе, мешают обычно именно женщинам, она не дает никаких подсказок, которые помогли бы понять, как систематически устранять их, — чтобы все представительницы женского пола могли уверенно зашагать по пути свободы. Впрочем, она изредка выражает сочувствие и солидарность с теми, кто отважился переступить через правила, диктующие женщинам, как себя вести. Среди этих смелых женщин — коробейница, вызвавшая восхищение Маклейн тем, что бросила мужа, и старуха-ирландка, которую презирают даже ее соседки по бьюттским трущобам и у которой на счету было много мужей и любовников[2080]. Но такие женщины — отверженные поневоле. Сама же Маклейн цинично использовала признание в собственной «порочности» как инструмент рекламы и раздувания коммерческого успеха.
Статья в Jennings Daily Record, сопровождавшаяся иллюстрацией, где на Маклейн с одобрением (или с усмешкой) смотрит Сатана, вышла под таким заголовком: «Девушка из Монтаны — загадка для тех, кто изучает человечность». В тексте сообщалось, что молодая писательница чтит «порок во всех его ужасающих видах в качестве идеала» и «жаждет славы, как тигр-людоед жаждет человечьей крови»[2081]. Еще автор статьи отмечает, что кажется необъяснимым, почему она «приписывает себе такое множество пороков», ведь в действительности она «живет спокойной, лишенной событий жизнью». Приводятся слова самой Маклейн: «Я иду навстречу Дьяволу, иду быстро, как только могу… Когда я умру, я попаду в одно стадо с козлами». Она будто бы уверяла, что «окончила все школы зла, какие только включены в календарь преступлений», и называла себя «любительницей всякого зла»[2082].
Другому интервьюеру она заявила: «Мне нравятся дурные люди. Я считаю, что дурные люди гораздо интереснее хороших»[2083]. Во время одного из первых своих интервью она бросила взгляд на кошелек, лежавший на коленях ее посетителя, и сказала: «Если бы вы сейчас отвернулись, я бы украла ваш блокнот, потому что у меня нет совести. Я абсолютно лишена принципов, и мне безразлична моя репутация. Мне чужды добродетели»[2084]. Однако репортер отмахивается от этих ее слов, называя их позой: «Эти замечания удивили бы меня, но дело в том, что она повторяет все это каждому, кто приходит пообщаться с ней», а далее утверждает, «что подобные слова она произносит таким гладким, привычным тоном, что можно подумать, будто это — заученный трюк»[2085].
Маклейн изобрела себе личину надменной, своевольной нарушительницы правил, союзницы Сатаны, и это оказалось (во всяком случае, на время) весьма успешной стратегией. Важной частью этого успеха было и ее вызывающее поведение при общении с журналистами — как бы театрализованное продолжение ее книги, и, вероятно, оно сильно влияло на восприятие самой книги. И сам текст, и публичный образ его создательницы не были ни спонтанными, ни «естественными»: все было тщательно просчитано. Об этом свидетельствует крайне циничное письмо, которое она отправила своему издателю, когда работала над второй книгой: «Я изо всех сил стараюсь потрафить вкусам публики — однако полагаю, что будет неправильно, если публика об этом узнает… Гораздо предпочтительнее, чтобы публика думала, будто она мне в высшей степени безразлична. Тем охотнее она проглотит наживку»[2086]. Как явствует из процитированной выше статьи, не все оказывались столь легковерными. Есть и несколько других примеров, когда скептики отказывались принимать за чистую монету ее порочность и равнодушие. «Похоже, цель ее жизни — выглядеть эксцентричной», — замечали в The Jennings Daily Record