говорила об этом «ордене» как о «сестринстве» и «дворе благородных дам» во главе с «королевой» (Женевьевой). Кроме того, Ларсен заявила репортеру: «Я не придаю значения браку, это нелепость». Другая девушка, входившая в ту же группу и тоже принимавшая участие в краже лошади, с апломбом сообщила о своих видах на будущее: «Я не собираюсь быть простой продавщицей», и добавила: «Я прославлюсь, чтобы меня знали, мною восхищались. Я должна стать честью моего клуба»[2105].
О более серьезном происшествии, причиной которого предположительно стало влияние книги, в том же месяце рассказали в Tribune Review под заголовком «Начало жатвы: “История Мэри Маклейн” довела до самоубийства девушку из Каламазу, штат Мичиган». В этом весьма мелодраматическом материале рассказывалось о том, как одна девушка, «впав в болезненное безумие от чтения книжки Мэри Маклейн в обнаженном виде», принялась удовлетворять «физический аппетит, поедая горы конфет и пирожных, а потом покончила со своими пустыми фантазиями и томлениями, вызванными чтением дневника монтанской невротички, приняв мышьяк». Чтобы окончательно убедить читателей в тлетворном влиянии Маклейн, автор статьи утверждал, что, «когда несчастную обнаружили в мучительных корчах от отравления мышьяком, в ее руке все еще была зажата упомянутая книга»[2106]. Сообщалось и еще об одном самоубийстве, будто бы совершенном под воздействием опасного текста Маклейн[2107]. В жутком газетном рассказе о юной читательнице Маклейн, поедавшей в чем мать родила конфеты, а затем принявшей мышьяк, отразились представления той эпохи о тесной связи между едой, чувственностью, телесностью (наготой) и опасным сатаническим бунтом с потенциально роковыми последствиями. Как отмечает Кэтрин Халверсон, Маклейн хотела, чтобы «читатели признавали материальность ее тела», которое вовсе не является «какой-то отвлеченной, идеальной сущностью»[2108]. Тревога, которую это вызывало, явно отразилась в упомянутой выше статье, где отрицание телесности пересекается с рассуждениями о посте и голодании как почти что замене религиозного аскетизма, — так что на этом фоне самоубийство выглядит чуть ли не трагическим сатанинским вызовом подобным идеалам.
Вскоре бьюттская пресса уже заговорила о «маклейнизме» как о серьезной угрозе для тел и душ девушек-подростков[2109]. Священники читали проповеди, призванные ослабить ее пагубное влияние[2110]. Публичная библиотека ее родного города, желая дистанцироваться от мнимой нравственной испорченности самой знаменитой горожанки и защитить от нее юные души, перестала выдавать на руки злополучную книгу. Однако негодование моралистов выплеснулось далеко за пределы Монтаны. Как явствует из множества обзоров и статей, тревогу из‐за ее дурного влияния били почти по всей стране, а впоследствии некоторые люди уверяли, что ее книга действительно оказала сильное воздействие на целое поколение американок. В 1929 году, когда Маклейн скончалась, в газете Chicagoan написали о ней как о фигуре, которая «важна для всех, кто изучает современные нравы» и с которой «началась (или началась было) революция в области манер и переоценка ценностей в кодексе женского поведения». А чтобы добавить капельку дьявольской таинственности, автор статьи задавал вопрос: «Что же за мистические или внутренние голоса разговаривали с Мэри, понуждая ее выйти в мир?»[2111] Можно считать это шутливой отсылкой к ее фигуральным утверждениям о том, что вдохновением для нее служит телепатическое общение с дьяволом.
Если вспомнить, чтó сказала репортерам девушка из общества Маклейн, похитившая лошадь, — что она не желает быть «простой продавщицей», а хочет прославиться, чтобы ее знали, ею восхищались, и что она должна «стать честью своего клуба», — то становится очевидным, что «маклейнизм» изменил жизнь некоторых девушек, заставив их отвергнуть то унылое будущее, что прочили им традиции[2112]. Создается впечатление, что «История Мэри Маклейн» оказала длительное воздействие на некоторых видных интеллектуалок той эпохи: например, Элис Б. Токлас (1877–1967) сравнивала себя с Маклейн спустя пятьдесят три года после выхода книги[2113].
«Чиркнуть спичкой по-мальчишески»: Маклейн как (инфернальная) феминистка
Каролин Мэттерн в своем феминистском анализе (1977) творчества Маклейн утверждает, что если взглянуть на исторический контекст, в котором работала Маклейн, то станет ясно, что ее идеи «относятся по большей части к основному течению тогдашней феминистской мысли»[2114]. В последнем абзаце своей статьи она пишет: «Мэри остро переживала те же чувства, которые ощущали и многие другие женщины в ту важную эпоху общественных и культурных перемен. Ее талант состоял в умении облечь эти чувства в литературную форму»[2115]. Можно еще добавить, что она выражала эти чувства при помощи довольно яркой сатанинской символики, которая завораживала читателей.
Мы заострили внимание на способах, какими Маклейн критиковала патриархальный уклад, всячески ограничивавший поведение и свободу женщины в ее время. По мнению Мэттерн, «значительное количество читательниц Мэри в 1902 году воспринимали ее „Историю“ как феминистский документ»[2116]. В самом деле, это подтверждается несколькими обзорами, авторы которых хвалят Маклейн как выразительницу праведного феминистского гнева. Например, известная суфражистка Мэри Элизабет Лиз (1850–1933) выступила в поддержку молодой писательницы, заявив, что Маклейн ступила «на путь широкой свободы» и создала текст, в котором проявила «рассудительность редкостной силы в правильное время и по правильному поводу». Лиз добавляла: «Правда потрясает только тех, кто живет в атмосфере лжи, и потому Мэри Маклейн стала явным потрясением для масс». По словам Лиз, Маклейн «удалось хорошенько встряхнуть расслабленное общество, она серьезный автор, и ее следует принимать всерьез»[2117]. Антифеминисты тоже ухватились за явно раздражившую их тему женского освобождения, поднятую в книге. Например, в The New York Times Маклейн отругали за то, что ее огорчает неумение «чиркнуть спичкой по-мальчишески», как там выразились[2118]. Критика подобного рода в сочетании с одобрительным отзывом от такой известной суфражистки, как Лиз, безусловно, подкрепляла понятие о Маклейн как о феминистской деятельнице, а тем самым и упрочивала связь между сатанизмом и феминизмом. В интервью, когда речь зашла о девушках, будто бы покончивших с собой из‐за ее книги, Маклейн заявила, что «написала нечто такое, что украдкой проникает в пустоту их жизни и освещает тьму у них внутри», и что девушки с «сильной душой», прочитав ее книгу, могут «ощутить, что им ничего не остается», — по-видимому, намекая на то, что они осознали безвыходную неволю и угнетение американских женщин, и эта мысль их сокрушила[2119].
Еще учась в старших классах, Маклейн общалась с членами Бьюттского суфражистского клуба, а ее учительница Фанни Корбин — «анемоновая дама» — происходила из семьи видных местных суфражисток. Мэттерн утверждает, что Маклейн еще в отрочестве читала некоторые феминистские сочинения. Правда, она не упоминает, откуда ей об этом известно, и не называет имена авторов[2120]. Как явствует из статьи, написанной самой Маклейн в 1911 году, по крайней мере в ту пору она была хорошо знакома с такими феминистками, как Сьюзен Б. Энтони и Виктория Вудхалл, и очень высоко ценила их. Последнюю она называла «не совсем нормальной, но чрезвычайно яркой и обворожительной женщиной», способной вдохновлять и восхищать[2121]. Можно лишь гадать — видела ли Маклейн, когда писала свою «Историю», знаменитую карикатуру на Вудхалл в обличье «Госпожи Сатаны». Что характерно, Маклейн заявляла, что, сколь бы высокого мнения она ни была о суфражистках и, сколько бы ни одобряла их деятельность, сама она не считает, что могла бы голосовать, потому что «повинуется лишь собственным порывам и чувствам и следует собственным желаниям». Затем, как типичная радикальная индивидуалистка, она добавляет: «В любом случае, я не придаю большого значения президентам. Они ведь ничего, по сути, не меняют, от них нет никакой пользы и „встряски“»[2122]. Здесь ее позиция снова кажется близкой к воззрениям Мозеса Хармана и других анархистов-феминистов из «Люцифера».
Мэттерн сожалеет о том, что Маклейн «не удалось довести свои идеи до логического завершения или расширить свои рассуждения, выйдя за пределы собственного положения», и о том, что она так и не примкнула ни к какой феминистской организации[2123]. Высказывая такую мысль, исследовательница предпочитает сама судить о том, в чем состоит «правильный» феминизм, и пренебрегает одной из его разновидностей. С точки зрения Маклейн, стоявшей на позициях радикального индивидуализма — переходившего в индивидуалистический феминизм (который можно было бы, учитывая ее акцент на собственном «гении», охарактеризовать и как элитистский феминизм), — присоединение к какой-либо коллективистской борьбе было бы, безусловно, нелогичным шагом. Впрочем, индивидуалистический феминизм, даже в его отрицании коллективизма, часто содержал идеи и выводы, распространявшиеся и на женщин вообще — как на коллектив